Пушкин о фонвизине цитата
Обновлено: 22.12.2024
Вздохнул Денис: «О боже, боже!
Опять я вижу то ж да то же.
Передних грозный Демосфен,
Ты прав, оратор мой Петрушка:
Весь свет бездельная игрушка,
И нет в игрушке перемен.
Но где же братии-поэты,
Мои парнасские клевреты,
Питомцы граций молодых?
Желал бы очень видеть их».
Небес оставя светлы сени,
С крылатой шапкой набекрепи,
Богов посланник молодой
Слетает вдруг к нему стрелой.
«Пойдем,— сказал Эрмий поэту,—
Я здесь твоим проводником,
Сам Феб меня просил о том;
С тобой успеем до рассвету
Певцов российских посетить,
Иных — лозами наградить,
Других — венком увить свирели».
Сказал, взвились и полетели.
Меж тем, поклон отдав Хвостову,
Творец, списавший Простакову,
Три ночи в мрачных чердаках
В больших и малых городах
Пугал российских стиходеев.
В своем боскете князь Шальной[2]
Краса писателей-Морфеев,
Сидел за книжкой записной,
Рисуя в ней цветки, кусточки
И, движа вздохами листочки,
Мочил их нежною слезой;
Когда же призрак столь чудесный
Очам влюбленного предстал,
За платье ухватясь любезной,
О страх! он в обморок упал.
И ты, славяно-росс надутый,
О Безглагольник пресловутый [3],
И ты едва не побледнел,
Как будто от Шишкова взгляда;
Из рук упала Петриада,
И дикий взор оцепенел.
И ты, попами воскормленный,
Дьячком псалтири обученный,
Ужасный критикам старик! [4]
Ты видел тени грозный лик,
Твоя невинная другиня [5],
Уже поблекший цвет певиц,
Вралих Петрополя богиня,
Пред ним со страха пала ниц,
И ежемесячный вздыхатель [6],
Что в свет бесстыдно издает
Кокетки старой кабинет,
Безграмотный школяр-писатель,
Был строгой тенью посещен;
Не спас ребенка Купидон;
Блюститель чести муз усердный
Его журил немилосердно
И уши выдрал бедняка;
Страшна Фонвизина рука!
«Довольно! нет во мне охоты,—
Сказал он,— у худых писцов
Лишь время тратить; от зевоты
Я снова умереть готов;
Но где певец Екатерины?» [7]
«На берегах ноет Невы».
«Итак, стигийския долины
Еще не видел он?» — «Увы!»
«Увы? скажи, что значит это?»
«Денис! полнощный лавр отцвел,
Прошла весна, прошло и лето,
Огонь поэта охладел;
Ты все увидишь сам собою;
Слетим к певцу под сединою
На час послушать старика»,
Они летят, и в три мига
Среди разубранной светлицы
Увидели певца Фелицы.
Почтенный старец их узнал.
Фонвизин тотчас рассказал
Свои в том мире похожденья.
«Так ты здесь в виде привиденья. —
Сказал Державин,— очень рад;
Прими мои благословенья…
Брысь, кошка. сядь, усопший брат;
Какая тихая погода.
Но, кстати, вот на славу ода,—
Послушай, братец». И старик,
Покашляв, почесав парик,
Пустился петь свое творенье,
Статей библейских преложенье;
То был из гимнов гимн прямой.
Чета бесплотных в удивленье
Внимала молча песнопенье,
Поникнув долу головой:
«Открылась тайн священных дверь.
Из бездп исходит Луцифер,
Смиренный, но челоперунный.
Наполеон! Наполеон!
Париж, и новый Вавилон,
И кроткий агнец белорунный,
Превосходясь, как дивий Гог,
Упал, как дух Сатанаила,
Исчезла демонская сила.
Благословен господь наш бог!».
«Ого! — насмешник мой воскликнул,
Что лучше эдаких стихов?
В них смысла сам бы не проникнул
Покойный господин Бобров;
Что сделалось с тобой, Державин?
И ты судьбой Невтону равен,
Ты бог — ты червь, ты свет — ты ночь.
Пойдем, Меркурий, сердцу больно;
Пойдем — бешуся я невольно»,
И мигом отлетел он прочь.
«Какое чудное явленье!» —
Фонвизин спутнику сказал.
«Оставь пустое удивленье,—
Эрмий с усмешкой отвечал,—
На Пинде славный Ломоносов
С досадой некогда узрел,
Что звучной лирой в сонме россов
Татарин бритый[8] возгремел,
И гневом Пиндар Холмогора [9]
И тайной завистью горел.
Но Феб услышал глас укора,
Его спокоить захотел,
И спотыкнулся мой Державин
Апокалипсис преложить.
Денис! он вечно будет славен,
Но, ах, почто так долго жить?»
«Пора домой,— вещал Эрмию
Ужасный рифмачам мертвец,—
Оставим наскоро Россию;
Бродить устал я наконец».
Но вдруг близ мельницы стучащей,
Средь рощи сумрачной, густой,
На берегу реки шумящей
Шалаш является простой:
К калитке узкая дорога;
В окно склонился древний клен,
И Фальконетов Купидон
Грозит с усмешкой у порога.
«Конечно, здесь живет певец,—
Сказал, обрадуясь, мертвец,—
Взойдем!» Взошли и что ж узрели?
В приятной неге, на постеле
Певец пенатов молодой [10]
С венчанной розами главой,
Едва прикрытый одеялом,
С прелестной Лилою дремал
И, подрумяненный фиалом,
В забвенье сладостном шептал.
Фонвизин смотрит изумленный.
«Знакомый вид; но кто же он?
Уж не Парни ли несравненный,
Иль Клейст? иль сам Анакреон?»
«Он стоит их,— сказал Меркурий,—
Эрата, грации, амуры
Венчали миртами его,
И Феб цевницею златою
Почтил любимца своего;
Но, лени связанный уздою,
Он только пьет, смеется, спит
И с Лилой нежится младою,
Забыв совсем, что он пиит».
«Так я же разбужу повесу»,—
Сказал Фонвизин рассердясь,
И в миг отдернул занавесу.
Певец, услыша вещий глас,
С досадой весь в пуху проснулся,
Лениво руки протянул,
На свет насилу проглянул,
Потом в сторонку обернулся
И снова крепким сном заснул.
Что делать нашему герою?
Повеся нос, идти к покою
И только про себя ворчать.
Я слышал, будто бы с досады
Бранил он русских без пощады
И вот изволил что сказать:
«Когда Хвостов трудиться станет,
А Батюшков спокойно спать,
Наш гений долго не восстанет,
И дело не пойдет па лад».
_______________________
[1]А. Ф. Кропотов.
[2]Кн. П. И. Шаликов — писатель-сентименталист.
[3] С. А. Ширинский-Шихматов, избегавший в своих стихах глагольных рифм.
[4]А. С. Шишков.
[5] А. П. Бунина — поэтесса, усиленно расхваливаемая А. С. Шишковым.
[6]Б. М. Федоров — издатель журнала «Кабинет Аспазии».
[7] Г. Р. Державин.
[8] Г. Р. Державин.
[9]М. В. Ломоносов.
[10] К. Н. Батюшков.
Следующая цитата
Что знает о великом Фонвизине большинство из нас? Он автор комедий «Недоросль» и «Бригадир» — вот и всё, что мы выносим из школьной программы. А ведь литературная деятельность была в жизни Дениса Ивановича Фонвизина далеко не главной. Современники знали его как влиятельного государственного деятеля, советчика русских государей, деятельного патриота России.
Денис Иванович Фонвизин родился 3 (14) апреля 1744 (по другим сведениям — 1745) года в московской дворянской семье. Среди наших критиков есть охотники подчеркивать нерусское происхождение великих людей России — так и Фонвизиных они выводят «из семьи пленных ливонцев». Однако Россия — это такая удивительная, сакральная страна, что любое добро, что в неё попадает, непременно становится русским — будь то еда, например, картошка; цветы — васильки; музыкальный инструмент — гармонь да гитара: вера или люди. Так сталось и с потомками «пленных ливонцев». Александр Сергеевич Пушкин в 1824 году писал брату: «Не забудь фон-Визина писать Фонвизин. Что он, нехристь?! Он русский, из прерусских русской!». Князь Вяземский подтвердил «прерусскость» Фонвизина: «В нём ум коренной русский, который на чужбине как-то не у места и связан. Такой ум, «заматерелый», односторонний от оригинальности своей или самобытности, перенесённый в чуждый климат, не заимствует ничего из новых источников, не обогащается, не развивается, а, напротив, теряет силу и свежесть, как растение, которому непременно нужна земля родины, чтобы цвести и приносить плоды».
Главным человеком в жизни будущего «русского Мольера» был отец, Иван Андреевич Фонвизин. Он любил своих детей мудрой отцовской любовью и называл их «рожденные мои друзья».
Денис Иванович посвятил своей семье замечательное биографическое эссе «Повествование мнимого глухого и немого», где написал о родителе своём: «Отец мой, добродетельнейший из смертных, коего потерю я оплакивать не престану, претерпев в течение службы своей многие обиды, досады и несправедливости, от сродственников же, друзей и покровителей также быв обманут, предан и наконец оставлен, вёл большую часть последних своих дней в уединении; и как из благотворительной его души исторгнуть не могли любви его к человеческому роду, то обратилось его внимание на нас (как он называл), рождённых своих друзей».
Матушка Дениса Ивановича была сродни супругу: «Отец мой имел редкое счастие получить в сотоварищество свое женщину разумную, благонравную, добродетельную и скромную. Достойная сия чета ощущала взаимную горячность и была столь счастлива, сколько участь человеческая счастья совмещать может. Упражнение их было нас наставлять и направлять сердца и умы наши к добродетели и человеколюбию». Увы, её ранняя смерть оставила детей на полном попечении и ответственности их отца…
В веке, который считали «испорченным», когда взяточничество (точнее и ёмче старинное слово — лихоимство!) не преследовалось ни судом, ни даже общественным мнением, Иван Андреевич сохранял нравственное здоровье: он считал, что взятка (старший Фонвизин служил в ревизион-коллегии, где лихоимство было главным доводом в вынесении решения по делу) — действие «против натуры человеческой». Он был настолько чист душой, что краснел, когда при нём кто-нибудь лгал! Есть ли ныне такие ревизоры в России?!
Старший Фонвизин никогда не принимал подарков. «Государь мой, — говаривал он просителю, — сахарная голова не есть резон для обвинения вашего соперника, извольте отнести её назад, а принести законное доказательство вашего права». Отец поучал сына: если тебе придётся служить и ситуация сложится так, что невозможно будет избежать греха мздоимства или иного какого — притворись больным и не ходи на службу, скажи всем, «что ты от оной болезни стал глух и нем» (эту фразу Денис Иванович и вынес в заголовок своего эссе). Сыну завет отца пришёлся по душе, и он стал вести такой образ жизни, что многие вокруг уверились: человек этот глух и нем! «Звание глухого и немого, в коем качестве я так известен, что трактирщик, готовясь обмануть ожидаемых им гостей, кокетка, проводящая своих любовников, придворный, ухищрениями дышащий, подьячий, алчный ко взяткам, дитя шелливое и страшившееся своего вожатого, — словом, никто меня не остерегается, все предо мною обнаженные предстоят, и когда я в клоб или на гулянье приду, то слышу, что робята вскричат: «Вот глухой-то и немой», а отцы и матери их с некоторым оказанием сожаления говорят: «Он, бедняга, никому и ничему не помеха». Оттого-то я к сокровенной человеческой внутренности имею ключ». И действительно образы его литературных героев столь точны и так ярко выписаны, что сомневаться в их подлинности не приходится, люди открывались автору великих пьес во всей сокровенной глубине своей, считая его «глухим и немым»!
Ещё большей заслугой Ивана Андреевича было то, что он сумел внушить и сохранить в сыне православную веру. Отец приучил его «читать у крестов» — так Денис стал бегло разбирать церковнославянский. Иван Андреевич следил, чтобы чтение священных текстов не было бессмысленным механическим процессом. «Перестань молоть, — останавливал он сына, когда тот начинал торопиться, — или ты думаешь, что Богу приятно твоё бормотанье?!». Он терпеливо разъяснял фразы, в смысле которых мальчик не мог разобраться сам. Вот так бы и современным верующим родителям поступать, а не заставлять детей зазубривать текст, в котором они почти ни слова не понимают!
Увы, времена стояли искусительные — после смерти отца молодой Денис Фонвизин увлёкся «забавами недорослей»:
«Весьма рано проявилась во мне склонность к сатире. Острые слова мои носились по Москве. Меня стали скоро бояться, потом ненавидеть. Сочинения мои были острые ругательства: много было в них сатирической соли. ».
Однако вскоре возобладало заложенное отцом здоровое нравственное начало: Фонвизин горько сожалел о своих поступках и «острых словах» в «Чистосердечном признании в делах моих и помышлениях». Его покаяние подтверждено эпиграфами к каждой главе, взятыми из Священного Писания.
Дом Фонвизиных находился недалеко от основанного в 1755 г. университета. При нём была открыта гимназия, куда отец и отдал Дениса: он оказался одним из первых, вместе с Потёмкиным и другими, прославившимися впоследствии как «орлы Екатерины». У первых гимназистов не было учебников, зато сочинения Ломоносова присылались им прямо с печатного станка академической типографии! Имена лучших тогда публиковались в газетах. К примеру, в 1759 г. в «Московских ведомостях» появилось извещение директора казанской гимназии: «Наиприлежнейшими себя оказали и отменную похвалу заслужили: гвардии капрал Николай Левашев, гвардии же солдат Сергей Полянский и солдат Гаврила Державин».
Фонвизин учился в гимназии с 1755 по 1761 годы, затем ещё год провёл на философском факультете университета. Во времена своего студенчества он начал печататься в московских журналах, сделал свои первые переводы: это были «Басни нравоучительные» датского просветителя Л. Хольберга и трагедия Вольтера «Альзира». Фонвизину трижды вручалась золотая медаль, имя его неоднократно поминалось в «Московских ведомостях», где печатались отчёты о ежегодных торжественных актах университета. Сам Денис Иванович относился к своим успехам с присущим ему чувством юмора: «Одну из медалей мне присудили за то, что, в отличие от двух других экзаменуемых гимназистов, на вопрос: «Куда течёт Волга? (один ответил — в Чёрное море, другой — в Белое), я отвечал «не знаю» с таким видом простодушия, что экзаменаторы единогласно присудили мне медаль».
В 1762 году Фонвизин переехал в Петербург и поступил в Коллегию иностранных дел переводчиком. Он быстро проявил себя с лучшей стороны и через год стал секретарём кабинет-министра И. Елагина, ведавшего разбором челобитных на высочайшее имя, а с 1766-го — и императорскими театрами. Тут-то и проявился горячий интерес Дениса Фонвизина к театру. «Я… имел дар, — писал Фонвизин в «Признании…», — принимать на себя лицо и говорить голосом весьма многих людей». Денис Иванович имел в виду читку «Бригадира» — сначала Екатерине II, а затем Павлу, которым пьеса понравилась. «Бригадир», законченный в 1769 году и поставленный в 1770-м, был опубликован в 1792-1795 гг. Русский писатель, общественный деятель, журналист и издатель Н.И. Новиков сказал об этой комедии: «. сочинена она точно в наших нравах». После «Бригадира» последовал «Недоросль», сразу же разобранный на цитаты.
Историк В.О. Ключевский писал: «Фон-Визин взял героев «Недоросля» прямо из житейского омута, и взял, в чём застал, без всяких культурных покрытий, да так и поставил их на сцену со всей неурядицей их отношений, со всем содомом их неприбранных инстинктов и интересов».
Но театр скоро пришлось оставить. В России «шли большие неустройства»: Фонвизин был свидетелем разгула реакции после крестьянского восстания 1773-1775 гг., расхищения государственной казны — то есть увидел то «зыблемое состояние», которое может привести любое государство на край гибели. Его «Рассуждение о непременных государственных законах» (конец 1782 - начало 1783 г.) — одно из лучших произведений русской публицистики XVIII в., предназначалось для воспитанника Никиты Панина — будущего императора Павла Петровича. С Паниным Фонвизина сближала убеждённость, что России нужны «фундаментальные законы», иначе произойдёт катастрофа. В его «Рассуждении» прозвучало предостережение: «Нация, буде находит средства разорвать свои оковы тем же правом, каким на неё наложены, весьма умно делает, когда разрывает». Но никто его тогда не понял и не услышал.
Близость к царям и льстила ему, и приводила его в замешательство. Он был монархистом и одновременно — противником бесконтрольной власти. «Где произвол одного, — писал он, — есть закон верховный, тамо прочная общая связь и существовать не может; есть государство, но нет отечества, есть подданные, но нет граждан…». А «при дворе царя, коего самовластие ничем не ограничено. может ли истина свободно изъясняться?» — вопрошает он в своей повести «Калисфен». Страшным злом Фонвизин считал фаворитов, «любимцев государевых», особенно усиливших своё влияние при дворе российских императриц.
По воспитанию своему в честности Фонвизин не боялся ничего, он считал, что писатель — это «страж общего блага», «полезный советодатель государю, а иногда и спаситель сограждан своих и отечества».
После Державина Фонвизин стал вторым, кто мог «истину царям с улыбкой говорить». У него появились поклонники и последователи. «С воцарением Екатерины II совпадает заметный переворот в жизни русского общества, — писал академик Л.Н. Майков. — На поприще государственной и общественной деятельности выступили новые люди, благодаря которым значительно подвинулось общественное развитие. В сравнении с поколениями, действовавшими прежде, люди, выдвинутые новым правительством, были более образованные и более ценившие образование. Многие из них ясно сознавали понятия гражданского долга и имели твёрдые нравственные принципы: это поколение дало депутатов для комиссии нового уложения и создало успех сатиры Фонвизина и журналов 1769-74 гг.».
Увы, как и всякое сильное явление, дар Фонвизина вызвал и отрицательный эффект: «разбудил целую фалангу великих насмешников», по слову Герцена. Постепенно эти «великие» выродились в «мелочь пузатую», суть деятельности которых свелась (и ныне сводится) ко глумлению над всем, что свято и дорого русской душе, народу…
В 1777-1778 гг. Фонвизин совершил поездку во Францию и Германию и отразил своё путешествие в «Записках первого путешественника», сыгравших важнейшую роль в становлении русской прозы. Фонвизин, который «вкоренённое имел любопытство знать внутренность сердец человеческих», вынес своё мнение о европейцах: «Главное старание прилагают они о том, чтобы один стал богословом, другой живописцем, третий столяром, но чтоб каждый из них стал человеком, того и на мысль не приходит». В одном из писем П.И. Панину Фонвизин даёт такую характеристику, к примеру, правовой системе Франции, на которую тогда взирали из России как на образец «вольнолюбия»: «Система законов сего государства есть здание, можно сказать премудрое, сооруженное многими веками и редкими умами, но вкравшиеся мало-помалу различные злоупотребления и развращения нравов дошли теперь до самой крайности. (…) Первое право каждого француза есть вольность; но истинное настоящее его состояние есть рабство, ибо бедный человек не может снискивать своего пропитания иначе, как рабскою работою, а если захочет пользоваться драгоценною своею вольностию, то должен будет умереть от голоду. Словом, вольность есть пустое имя, и право сильного остается правом превыше всех законов». В русском народе Фонвизин желал воспитать иные устремления, поскольку сам был русским патриотом до глубины души.
«Мужик, — писал он, — одним человеческим видом от скота отличающийся» может привести государство «в несколько часов на самый край конечного разрушения и гибели».
Значит, нужно вывести народ из этого скотского состояния, обеспечить ему достойный уровень жизни, дать образование, заложить понятия о нравственности и вере, защитить его законом, наконец! Сочинение Фонвизина «Несколько вопросов, могущих возбудить в умных людях особливое внимание» было опубликовано в 1783 г. в третьей книге «Собеседника любителей российской словесности» — вместе с ответами Екатерины II. Фонвизин сформулировал самые злободневные вопросы, касающиеся жизни России. Последний ответ государыни был крут: Фонвизину запретили печататься, пятитомное собрание его сочинений не было издано, его статьи распространялись только в списках.
Выдающийся русский писатель заботился об улучшении жизни своих соотечественников, укреплении Родины путём разумных реформ. Он не убоялся ради воплощения своих идей в жизнь ни крушения карьеры, ни гонений, ни запретов, ни иных угроз. Однако тревожные мысли приходят, когда перечитываешь его политические сочинения: как поразительно совпадают характеристики власти и правосудия и проблемы государственно-правового строительства России конца XVIII века и России начала века XXI!
Следующая цитата
Стихотворение «Тень Фонвизина» [ i ] (1815 г.) русского поэта Пушкина Александра Сергеевича (1799 – 1837).
Тень Фонвизина
В раю, за грустным Ахероном,
Зевая в рощице густой,
Творец, любимый Аполлоном [ 1 ] ,
Увидеть вздумал мир земной.
То был писатель знаменитый,
Известный русский весельчак,
Насмешник, лаврами повитый
Денис, невежде бич и страх.
«Позволь на время удалиться,—
Владыке ада молвил он,—
Постыл мне мрачный Флегетон,
И к людям хочется явиться».
«Ступай!» — в ответ ему Плутон;
И видит он перед собою:
В ладье с мелькающей толпою
Гребет наморщенный Харон
Челнок ко брегу; с подорожной
Герой поплыл в ладье порожной
И вот — выходит к нам на свет.
Мертвец в России очутился,
Но свет ни в чем не пременился.
Всё идет той же чередой;
Всё так же люди лицемерят,
Всё те же песенки поют,
Клеветникам как прежде верят,
Как прежде все дела текут;
В окошки миллионы скачут,
Казну все крадут у царя,
Иным житье, другие плачут,
И мучат смертных лекаря,
Спокойно спят архиереи,
Вельможи, знатные злодеи,
Смеясь в бокалы льют вино,
Невинных жалобе не внемлют,
Играют ночь, в сенате дремлют,
Склонясь на красное сукно;
Всё столько ж трусов и нахалов,
Рублевых столько же Киприд,
И столько ж глупых генералов,
И столько ж старых волокит.
Вздохнул Денис: «О боже, боже!
Опять я вижу то ж да то же.
Передних грозный Демосфен,
Ты прав, оратор мой Петрушка [ 2 ] :
Весь свет бездельная игрушка,
И нет в игрушке перемен.
Но где же братии-поэты,
Мои парнасские клевреты,
Питомцы граций молодых?
Желал бы очень видеть их».
Небес оставя светлы сени,
С крылатой шапкой набекрени,
Богов посланник молодой
Слетает вдруг к нему стрелой.
Я здесь твоим проводником,
Сам Феб меня просил о том;
С тобой успеем до рассвету
Певцов российских посетить,
Иных — лозами наградить,
Других — венком увить свирели».
Сказал, взвились и полетели.
Уже сокрылся ясный день,
Уже густела мрачна тень,
Уж вечер к ночи уклонялся,
Мелькал в окошки лунный свет.
И всяк, кто только не поэт,
Морфею сладко предавался.
Эрмий с веселым мертвецом
Влетели на чердак высокий;
Там Кропов в тишине глубокой [ 3 ]
С бумагой, склянкой и пером
Сидел в раздумье за столом
На стуле ветхом и треногом
И площадным, раздутым слогом
На наши смертные грехи
Ковал и прозу и стихи.
Издатель, право, пресмешной,
Не жаждет лавров он пиита,
Лишь был бы только пьян порой.
Стихи читать его хоть тяжко,
А проза, ох! горька для всех,
Но что ж? Смеяться над бедняжкой,
Ей-богу, братец, страшный грех;
Не лучше ли чердак оставить
К певцам российским записным?»
И оба путника пустились
И в две минуты опустились
Хвостову прямо в кабинет.
Унизывал на случай оду,
Как божий мученик кряхтел,
Чертил, вычеркивал, потел,
Чтоб стать посмешищем народу.
Сидит; перо в его зубах,
На ленте анненской табак,
Повсюду разлиты чернилы,
Сопит себе Хвостов унылый.
«Ба! в полночь кто катит ко мне?
Не брежу, полно ль, я во сне!
Что сталось с бедной головою!
Фонвизин! ты ль передо мною?
Помилуй! ты. конечно, он!»
— «Я, точно я, меня Плутон
Из мрачного теней жилища
С почетным членом адских сил
Сюда на время отпустил.
Хвостов! старинный мой дружище!
Скажи, как время ты ведешь?
Здорово ль, весело ль живешь?»
Нахмурясь отвечал Хвостов,—
Давно ни в чем удачи нету.
Скажу тебе без дальних слов:
По мне, с парнасского задору
Хоть удавись — так в ту же пору.
Что я хорош, в том клясться рад.
Пишу, пою на всякий лад,
Хвалили гений мой в газетах,
В "Аспазии" боготворят [ 4 ] .
А всё последний я в поэтах.
Меня бранит и стар и млад,
Читать стихов моих не хочут
Куда ни сунусь, всюду свист —
Мне враг последний журналист,
Мальчишки надо мной хохочут.
Анастасевич лишь один [ 5 ] ,
Мой верный крестник, чтец и сын,
Своею прозой уверяет,
Что истукан мой увенчает
Потомство лавровым венцом.
Никто не думает о том,
Но я — поставлю на своем.
Пускай мой перукмахер снова
Завьет у бедного Хвостова
Его поэмой заказной
Волос остаток уж седой,
Геройской воружась отвагой,
И жизнь я кончу над бумагой
И буду в аде век писать
И притчи дьяволам читать».
Денис на то пожал плечами;
Курьер богов захохотал
И, над свечой взмахнув крылами,
Во тьме с Фонвизиным пропал.
Хвостов не слишком изумился,
Спокойно свечку засветил —
Вздохнул, зевнул, перекрестился,
Свой труд доканчивать пустился,
Поутру оду смастерил
И ею город усыпил.
Меж тем, поклон отдав Хвостову,
Творец, списавший Простакову,
Три ночи в мрачных чердаках
В больших и малых городах
Пугал российских стиходеев.
В своем боскете князь Шальной [ 6 ] ,
Краса писателей — Морфеев,
Сидел за книжкой записной,
Рисуя в ней цветки, кусточки
И, движа вздохамилисточки,
Мочил их нежною слезой;
Когда же призрак столь чудесный
Очам влюбленного предстал,
За платье ухватясь любезной,
О страх! он в обморок упал.
И ты славяно-росс надутый,
О Безглагольник пресловутый [ 7 ] ,
И ты едва не побледнел,
Как будто от Шишкова взгляда;
Из рук упала Петриада,
И дикий взор оцепенел.
И ты, попами воскормленный,
Дьячком псалтири обученный,
Ужасный критикам старик! [ 8 ]
Ты видел, тени грозный лик,
Твоя невинная другиня [ 9 ] ,
Уже поблекший цвет певиц,
Вралих Петрополя богиня,
Пред ним со страха пала ниц,
И ежемесячный вздыхатель [ 10 ] ,
Что в свет бесстыдно издает
Кокетки старой кабинет,
Был строгой тенью посещен;
Не спас ребенка Купидон:
Блюститель чести муз усердный
Его журил немилосердно
И уши выдрал бедняка;
Страшна Фонвизина рука!
«Довольно! нет во мне охоты,—
Сказал он,— у худых писцов
Лишь время тратить; от зевоты
Я снова умереть готов;
Но где певец Екатерины?» [ 11 ]
— «Итак, стигийския долины
— «Денис! полнощный лавр отцвел,
Прошла весна, прошло и лето,
Огонь поэта охладел;
Ты всё увидишь сам собою;
Слетим к Певцу под сединой
На час послушать старика».
Они летят, и в три мига
Среди разубранной светлицы
Увидели певца Фелицы.
Почтенный старец их узнал.
Фонвизин тотчас рассказал
Свои в том мире похожденья.
«Так ты здесь в виде привиденья. —
Сказал Державин,— очень рад:
Прими мои благословенья.
Брысь, кошка. сядь, усопший брат;
Какая тихая погода!
Но, кстати, вот на славу ода,—
Послушай, братец».— И старик,
Покашляв, почесав парик,
Пустился петь свое творенье,
Статей библейских преложенье; [ 12 ]
То был из гимнов гимн прямой.
Чета бесплотных в удивленье
Внимала молча песнопенье,
Поникнув долу головой:
«Открылась тайн священных дверь!.
Из бездн исходит Луцифер,
Смиренный, но челоперунный.
Париж, и новый Вавилон,
И кроткий агнец белорунный,
Превосходясь, как дивий Гог,
Упал как дух Сатанаила,
Исчезла демонская сила.
Благословен господь наш бог!».
«Ого! — насмешник мой воскликнул, —
Что лучше эдаких стихов?
В них смысла сам бы не проникнул
Покойный господин Бобров;
Что сделалось с тобой, Державин?
И ты судьбой Невтону равен,
Ты бог — ты червь, ты свет — ты ночь.
Пойдем, Меркурий, сердцу больно;
Пойдем — бешуся я невольно».
И мигом отлетел он прочь.
Фонвизин спутнику сказал.
«Оставь пустое удивленье,—
Эрмий с усмешкой отвечал.—
На Пинде славный Ломоносов
С досадой некогда узрел,
Что звучной лирой в сонме россов
Татарин бритый возгремел, [ 13 ]
И гневом Пиндар Холмогора [ 14 ]
И тайной завистью горел.
Но Феб услышал глас укора,
Его спокоить захотел,
И спотыкнулся мой Державин
Денис! он вечно будет славен,
Но, ах, почто так долго жить?»
«Пора домой,— вещал Эрмию
Ужасный рифмачам мертвец,—
Оставим наскоро Россию;
Бродить устал я наконец».
Но вдруг близ мельницы стучащей,
Средь рощи сумрачной, густой,
На берегу реки шумящей
Шалаш является простой:
К калитке узкая дорога;
В окно склонился древний клен,
И Фальконетов Купидон
Грозит с усмешкой у порога.
«Конечно, здесь живет певец,—
Сказал, обрадуясь, мертвец,—
Взойдем!» Взошли и что ж узрели?
В приятной неге, на постеле
Певец пенатов молодой [ 15 ]
С венчанной розами главой
Едва прикрытый одеялом,
С прелестной Лилою дремал
И, подрумяненный фиалом,
В забвенье сладостном шептал.
Фонвизин смотрит изумленный.
«Знакомый вид; но кто же он?
Уж не Парни ли несравненный,
Иль Клейст? иль сам Анакреон?»
Эрата, грации, амуры
Венчали миртами его
И Феб цевницею златою
Почтил любимца своего;
Но, лени связанный уздою,
Он только пьет, смеется, спит
И с Лилой нежится младою,
Забыв совсем, что он пиит».
Сказал Фонвивин, рассердясь,
И в миг отдернул занавесу.
Певец, услыша вещий глас,
С досадой весь в пуху проснулся.
Лениво руки протянул,
На свет насилу проглянул,
Потом в сторонку обернулся
И снова крепким сном заснул.
Что делать нашему герою?
Повеся нос, идти к покою
И только про себя ворчать.
Я слышал, будто бы с досады
Бранил он русских без пощады
И вот изволил что сказать:
«Когда Хвостов трудиться станет,
А Батюшков спокойно спать,
Наш гений долго не восстанет,
И дело не пойдет на лад».
Примечания
↑ i) При жизни Пушкина не печаталось. Эта сатира сохранилась в лицейской копии, правленной самим Пушкиным.
Источник: Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. дом); 4-е изд. – Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1977 – 1979.
↑ 2) — см. стихотворение Фонвизина «Послание к слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке»:
«Я мысль мою скажу,— вещает мне Петрушка,—
Весь свет мне кажется ребятская игрушка».
↑ 3) — А. Ф. Кропотов (1780—1821), издатель журнала «Демокрит», выходившего в первой половине 1815 г.
↑ 4) — «Кабинет Аспазии» — журнал, издававшийся в 1815 г. (прекратился в августе). В четвертой книге журнала напечатан хвалебный разбор стихов Д. И. Хвостова.
↑ 5) — В. Г. Анастасевич (1775—1845), библиограф и журналист. Об Анастасевиче говорили, что он выполнял разные литературные поручения Хвостова.
↑ 6) — Князь П. И. Шаликов (1767—1852), автор слащавых, чувствительных произведений.
↑ 7) — князь С. А. Ширинский-Шихматов, названный «безглагольным» в сатире Батюшкова «Певец в Беседе любителей русского слова», так как избегал глагольных рифм. В 1810 г. вышла в свет его поэма «Петр Великий, лирическое песнопение».
↑ 9) — поэтесса А. П. Бунина.
↑ 10) — издатель журнала «Кабинет Аспазии» Б. М. Федоров (1794—1875), автор чувствительных стихов, в которых фигурирует Купидон.
↑ 12) — Имеется в виду «Гимн лироэпический 1812 года на прогнание французов из отечества» Державина. Далее Пушкин пародирует гимн Державина: его стихи составлены из слегка измененных цитат из этого гимна.
Читайте также: