Пушкин о фонвизине цитата

Обновлено: 06.11.2024

Вздохнул Денис: «О боже, боже!
Опять я вижу то ж да то же.
Передних грозный Демосфен,
Ты прав, оратор мой Петрушка:
Весь свет бездельная игрушка,
И нет в игрушке перемен.
Но где же братии-поэты,
Мои парнасские клевреты,
Питомцы граций молодых?
Желал бы очень видеть их».
Небес оставя светлы сени,
С крылатой шапкой набекрепи,
Богов посланник молодой
Слетает вдруг к нему стрелой.
«Пойдем,— сказал Эрмий поэту,—
Я здесь твоим проводником,
Сам Феб меня просил о том;
С тобой успеем до рассвету
Певцов российских посетить,
Иных — лозами наградить,
Других — венком увить свирели».
Сказал, взвились и полетели.

Меж тем, поклон отдав Хвостову,
Творец, списавший Простакову,
Три ночи в мрачных чердаках
В больших и малых городах
Пугал российских стиходеев.
В своем боскете князь Шальной[2]
Краса писателей-Морфеев,
Сидел за книжкой записной,
Рисуя в ней цветки, кусточки
И, движа вздохами листочки,
Мочил их нежною слезой;
Когда же призрак столь чудесный
Очам влюбленного предстал,
За платье ухватясь любезной,
О страх! он в обморок упал.
И ты, славяно-росс надутый,
О Безглагольник пресловутый [3],
И ты едва не побледнел,
Как будто от Шишкова взгляда;
Из рук упала Петриада,
И дикий взор оцепенел.
И ты, попами воскормленный,
Дьячком псалтири обученный,
Ужасный критикам старик! [4]
Ты видел тени грозный лик,
Твоя невинная другиня [5],
Уже поблекший цвет певиц,
Вралих Петрополя богиня,
Пред ним со страха пала ниц,
И ежемесячный вздыхатель [6],
Что в свет бесстыдно издает
Кокетки старой кабинет,
Безграмотный школяр-писатель,
Был строгой тенью посещен;
Не спас ребенка Купидон;
Блюститель чести муз усердный
Его журил немилосердно
И уши выдрал бедняка;
Страшна Фонвизина рука!

«Довольно! нет во мне охоты,—
Сказал он,— у худых писцов
Лишь время тратить; от зевоты
Я снова умереть готов;
Но где певец Екатерины?» [7]
«На берегах ноет Невы».
«Итак, стигийския долины
Еще не видел он?» — «Увы!»
«Увы? скажи, что значит это?»
«Денис! полнощный лавр отцвел,
Прошла весна, прошло и лето,
Огонь поэта охладел;
Ты все увидишь сам собою;
Слетим к певцу под сединою
На час послушать старика»,
Они летят, и в три мига
Среди разубранной светлицы
Увидели певца Фелицы.
Почтенный старец их узнал.
Фонвизин тотчас рассказал
Свои в том мире похожденья.
«Так ты здесь в виде привиденья. —
Сказал Державин,— очень рад;
Прими мои благословенья…
Брысь, кошка. сядь, усопший брат;
Какая тихая погода.
Но, кстати, вот на славу ода,—
Послушай, братец». И старик,
Покашляв, почесав парик,
Пустился петь свое творенье,
Статей библейских преложенье;
То был из гимнов гимн прямой.
Чета бесплотных в удивленье
Внимала молча песнопенье,
Поникнув долу головой:

«Открылась тайн священных дверь.
Из бездп исходит Луцифер,
Смиренный, но челоперунный.
Наполеон! Наполеон!
Париж, и новый Вавилон,
И кроткий агнец белорунный,
Превосходясь, как дивий Гог,
Упал, как дух Сатанаила,
Исчезла демонская сила.
Благословен господь наш бог!».

«Ого! — насмешник мой воскликнул,
Что лучше эдаких стихов?
В них смысла сам бы не проникнул
Покойный господин Бобров;
Что сделалось с тобой, Державин?
И ты судьбой Невтону равен,
Ты бог — ты червь, ты свет — ты ночь.
Пойдем, Меркурий, сердцу больно;
Пойдем — бешуся я невольно»,
И мигом отлетел он прочь.

«Какое чудное явленье!» —
Фонвизин спутнику сказал.
«Оставь пустое удивленье,—
Эрмий с усмешкой отвечал,—
На Пинде славный Ломоносов
С досадой некогда узрел,
Что звучной лирой в сонме россов
Татарин бритый[8] возгремел,
И гневом Пиндар Холмогора [9]
И тайной завистью горел.
Но Феб услышал глас укора,
Его спокоить захотел,
И спотыкнулся мой Державин
Апокалипсис преложить.
Денис! он вечно будет славен,
Но, ах, почто так долго жить?»

«Пора домой,— вещал Эрмию
Ужасный рифмачам мертвец,—
Оставим наскоро Россию;
Бродить устал я наконец».
Но вдруг близ мельницы стучащей,
Средь рощи сумрачной, густой,
На берегу реки шумящей
Шалаш является простой:
К калитке узкая дорога;
В окно склонился древний клен,
И Фальконетов Купидон
Грозит с усмешкой у порога.
«Конечно, здесь живет певец,—
Сказал, обрадуясь, мертвец,—
Взойдем!» Взошли и что ж узрели?
В приятной неге, на постеле
Певец пенатов молодой [10]
С венчанной розами главой,
Едва прикрытый одеялом,
С прелестной Лилою дремал
И, подрумяненный фиалом,
В забвенье сладостном шептал.
Фонвизин смотрит изумленный.
«Знакомый вид; но кто же он?
Уж не Парни ли несравненный,
Иль Клейст? иль сам Анакреон?»
«Он стоит их,— сказал Меркурий,—
Эрата, грации, амуры
Венчали миртами его,
И Феб цевницею златою
Почтил любимца своего;
Но, лени связанный уздою,
Он только пьет, смеется, спит
И с Лилой нежится младою,
Забыв совсем, что он пиит».
«Так я же разбужу повесу»,—
Сказал Фонвизин рассердясь,
И в миг отдернул занавесу.
Певец, услыша вещий глас,
С досадой весь в пуху проснулся,
Лениво руки протянул,
На свет насилу проглянул,
Потом в сторонку обернулся
И снова крепким сном заснул.
Что делать нашему герою?
Повеся нос, идти к покою
И только про себя ворчать.
Я слышал, будто бы с досады
Бранил он русских без пощады
И вот изволил что сказать:
«Когда Хвостов трудиться станет,
А Батюшков спокойно спать,
Наш гений долго не восстанет,
И дело не пойдет па лад».
_______________________

[1]А. Ф. Кропотов.
[2]Кн. П. И. Шаликов — писатель-сентименталист.
[3] С. А. Ширинский-Шихматов, избегавший в своих стихах глагольных рифм.
[4]А. С. Шишков.
[5] А. П. Бунина — поэтесса, усиленно расхваливаемая А. С. Шишковым.
[6]Б. М. Федоров — издатель журнала «Кабинет Аспазии».
[7] Г. Р. Державин.
[8] Г. Р. Державин.
[9]М. В. Ломоносов.
[10] К. Н. Батюшков.

Следующая цитата

«Он русский, из прерусских русской!»

Что знает о великом Фонвизине большинство из нас? Он автор комедий «Недоросль» и «Бригадир» — вот и всё, что мы выносим из школьной программы. А ведь литературная деятельность была в жизни Дениса Ивановича Фонвизина далеко не главной. Современники знали его как влиятельного государственного деятеля, советчика русских государей, деятельного патриота России.

Денис Иванович Фонвизин родился 3 (14) апреля 1744 (по другим сведениям — 1745) года в московской дворянской семье. Среди наших критиков есть охотники подчеркивать нерусское происхождение великих людей России — так и Фонвизиных они выводят «из семьи пленных ливонцев». Однако Россия — это такая удивительная, сакральная страна, что любое добро, что в неё попадает, непременно становится русским — будь то еда, например, картошка; цветы — васильки; музыкальный инструмент — гармонь да гитара: вера или люди. Так сталось и с потомками «пленных ливонцев». Александр Сергеевич Пушкин в 1824 году писал брату: «Не забудь фон-Визина писать Фонвизин. Что он, нехристь?! Он русский, из прерусских русской!». Князь Вяземский подтвердил «прерусскость» Фонвизина: «В нём ум коренной русский, который на чужбине как-то не у места и связан. Такой ум, «заматерелый», односторонний от оригинальности своей или самобытности, перенесённый в чуждый климат, не заимствует ничего из новых источников, не обогащается, не развивается, а, напротив, теряет силу и свежесть, как растение, которому непременно нужна земля родины, чтобы цвести и приносить плоды».

Главным человеком в жизни будущего «русского Мольера» был отец, Иван Андреевич Фонвизин. Он любил своих детей мудрой отцовской любовью и называл их «рожденные мои друзья».

Денис Иванович посвятил своей семье замечательное биографическое эссе «Повествование мнимого глухого и немого», где написал о родителе своём: «Отец мой, добродетельнейший из смертных, коего потерю я оплакивать не престану, претерпев в течение службы своей многие обиды, досады и несправедливости, от сродственников же, друзей и покровителей также быв обманут, предан и наконец оставлен, вёл большую часть последних своих дней в уединении; и как из благотворительной его души исторгнуть не могли любви его к человеческому роду, то обратилось его внимание на нас (как он называл), рождённых своих друзей».

Матушка Дениса Ивановича была сродни супругу: «Отец мой имел редкое счастие получить в сотоварищество свое женщину разумную, благонравную, добродетельную и скромную. Достойная сия чета ощущала взаимную горячность и была столь счастлива, сколько участь человеческая счастья совмещать может. Упражнение их было нас наставлять и направлять сердца и умы наши к добродетели и человеколюбию». Увы, её ранняя смерть оставила детей на полном попечении и ответственности их отца…

В веке, который считали «испорченным», когда взяточничество (точнее и ёмче старинное слово — лихоимство!) не преследовалось ни судом, ни даже общественным мнением, Иван Андреевич сохранял нравственное здоровье: он считал, что взятка (старший Фонвизин служил в ревизион-коллегии, где лихоимство было главным доводом в вынесении решения по делу) — действие «против натуры человеческой». Он был настолько чист душой, что краснел, когда при нём кто-нибудь лгал! Есть ли ныне такие ревизоры в России?!

Старший Фонвизин никогда не принимал подарков. «Государь мой, — говаривал он просителю, — сахарная голова не есть резон для обвинения вашего соперника, извольте отнести её назад, а принести законное доказательство вашего права». Отец поучал сына: если тебе придётся служить и ситуация сложится так, что невозможно будет избежать греха мздоимства или иного какого — притворись больным и не ходи на службу, скажи всем, «что ты от оной болезни стал глух и нем» (эту фразу Денис Иванович и вынес в заголовок своего эссе). Сыну завет отца пришёлся по душе, и он стал вести такой образ жизни, что многие вокруг уверились: человек этот глух и нем! «Звание глухого и немого, в коем качестве я так известен, что трактирщик, готовясь обмануть ожидаемых им гостей, кокетка, проводящая своих любовников, придворный, ухищрениями дышащий, подьячий, алчный ко взяткам, дитя шелливое и страшившееся своего вожатого, — словом, никто меня не остерегается, все предо мною обнаженные предстоят, и когда я в клоб или на гулянье приду, то слышу, что робята вскричат: «Вот глухой-то и немой», а отцы и матери их с некоторым оказанием сожаления говорят: «Он, бедняга, никому и ничему не помеха». Оттого-то я к сокровенной человеческой внутренности имею ключ». И действительно образы его литературных героев столь точны и так ярко выписаны, что сомневаться в их подлинности не приходится, люди открывались автору великих пьес во всей сокровенной глубине своей, считая его «глухим и немым»!

Ещё большей заслугой Ивана Андреевича было то, что он сумел внушить и сохранить в сыне православную веру. Отец приучил его «читать у крестов» — так Денис стал бегло разбирать церковнославянский. Иван Андреевич следил, чтобы чтение священных текстов не было бессмысленным механическим процессом. «Перестань молоть, — останавливал он сына, когда тот начинал торопиться, — или ты думаешь, что Богу приятно твоё бормотанье?!». Он терпеливо разъяснял фразы, в смысле которых мальчик не мог разобраться сам. Вот так бы и современным верующим родителям поступать, а не заставлять детей зазубривать текст, в котором они почти ни слова не понимают!

Увы, времена стояли искусительные — после смерти отца молодой Денис Фонвизин увлёкся «забавами недорослей»:

«Весьма рано проявилась во мне склонность к сатире. Острые слова мои носились по Москве. Меня стали скоро бояться, потом ненавидеть. Сочинения мои были острые ругательства: много было в них сатирической соли. ».

Однако вскоре возобладало заложенное отцом здоровое нравственное начало: Фонвизин горько сожалел о своих поступках и «острых словах» в «Чистосердечном признании в делах моих и помышлениях». Его покаяние подтверждено эпиграфами к каждой главе, взятыми из Священного Писания.

Дом Фонвизиных находился недалеко от основанного в 1755 г. университета. При нём была открыта гимназия, куда отец и отдал Дениса: он оказался одним из первых, вместе с Потёмкиным и другими, прославившимися впоследствии как «орлы Екатерины». У первых гимназистов не было учебников, зато сочинения Ломоносова присылались им прямо с печатного станка академической типографии! Имена лучших тогда публиковались в газетах. К примеру, в 1759 г. в «Московских ведомостях» появилось извещение директора казанской гимназии: «Наиприлежнейшими себя оказали и отменную похвалу заслужили: гвардии капрал Николай Левашев, гвардии же солдат Сергей Полянский и солдат Гаврила Державин».

Фонвизин учился в гимназии с 1755 по 1761 годы, затем ещё год провёл на философском факультете университета. Во времена своего студенчества он начал печататься в московских журналах, сделал свои первые переводы: это были «Басни нравоучительные» датского просветителя Л. Хольберга и трагедия Вольтера «Альзира». Фонвизину трижды вручалась золотая медаль, имя его неоднократно поминалось в «Московских ведомостях», где печатались отчёты о ежегодных торжественных актах университета. Сам Денис Иванович относился к своим успехам с присущим ему чувством юмора: «Одну из медалей мне присудили за то, что, в отличие от двух других экзаменуемых гимназистов, на вопрос: «Куда течёт Волга? (один ответил — в Чёрное море, другой — в Белое), я отвечал «не знаю» с таким видом простодушия, что экзаменаторы единогласно присудили мне медаль».

В 1762 году Фонвизин переехал в Петербург и поступил в Коллегию иностранных дел переводчиком. Он быстро проявил себя с лучшей стороны и через год стал секретарём кабинет-министра И. Елагина, ведавшего разбором челобитных на высочайшее имя, а с 1766-го — и императорскими театрами. Тут-то и проявился горячий интерес Дениса Фонвизина к театру. «Я… имел дар, — писал Фонвизин в «Признании…», — принимать на себя лицо и говорить голосом весьма многих людей». Денис Иванович имел в виду читку «Бригадира» — сначала Екатерине II, а затем Павлу, которым пьеса понравилась. «Бригадир», законченный в 1769 году и поставленный в 1770-м, был опубликован в 1792-1795 гг. Русский писатель, общественный деятель, журналист и издатель Н.И. Новиков сказал об этой комедии: «. сочинена она точно в наших нравах». После «Бригадира» последовал «Недоросль», сразу же разобранный на цитаты.

Историк В.О. Ключевский писал: «Фон-Визин взял героев «Недоросля» прямо из житейского омута, и взял, в чём застал, без всяких культурных покрытий, да так и поставил их на сцену со всей неурядицей их отношений, со всем содомом их неприбранных инстинктов и интересов».

Но театр скоро пришлось оставить. В России «шли большие неустройства»: Фонвизин был свидетелем разгула реакции после крестьянского восстания 1773-1775 гг., расхищения государственной казны — то есть увидел то «зыблемое состояние», которое может привести любое государство на край гибели. Его «Рассуждение о непременных государственных законах» (конец 1782 - начало 1783 г.) — одно из лучших произведений русской публицистики XVIII в., предназначалось для воспитанника Никиты Панина — будущего императора Павла Петровича. С Паниным Фонвизина сближала убеждённость, что России нужны «фундаментальные законы», иначе произойдёт катастрофа. В его «Рассуждении» прозвучало предостережение: «Нация, буде находит средства разорвать свои оковы тем же правом, каким на неё наложены, весьма умно делает, когда разрывает». Но никто его тогда не понял и не услышал.

Близость к царям и льстила ему, и приводила его в замешательство. Он был монархистом и одновременно — противником бесконтрольной власти. «Где произвол одного, — писал он, — есть закон верховный, тамо прочная общая связь и существовать не может; есть государство, но нет отечества, есть подданные, но нет граждан…». А «при дворе царя, коего самовластие ничем не ограничено. может ли истина свободно изъясняться?» — вопрошает он в своей повести «Калисфен». Страшным злом Фонвизин считал фаворитов, «любимцев государевых», особенно усиливших своё влияние при дворе российских императриц.

По воспитанию своему в честности Фонвизин не боялся ничего, он считал, что писатель — это «страж общего блага», «полезный советодатель государю, а иногда и спаситель сограждан своих и отечества».

После Державина Фонвизин стал вторым, кто мог «истину царям с улыбкой говорить». У него появились поклонники и последователи. «С воцарением Екатерины II совпадает заметный переворот в жизни русского общества, — писал академик Л.Н. Майков. — На поприще государственной и общественной деятельности выступили новые люди, благодаря которым значительно подвинулось общественное развитие. В сравнении с поколениями, действовавшими прежде, люди, выдвинутые новым правительством, были более образованные и более ценившие образование. Многие из них ясно сознавали понятия гражданского долга и имели твёрдые нравственные принципы: это поколение дало депутатов для комиссии нового уложения и создало успех сатиры Фонвизина и журналов 1769-74 гг.».

Увы, как и всякое сильное явление, дар Фонвизина вызвал и отрицательный эффект: «разбудил целую фалангу великих насмешников», по слову Герцена. Постепенно эти «великие» выродились в «мелочь пузатую», суть деятельности которых свелась (и ныне сводится) ко глумлению над всем, что свято и дорого русской душе, народу…

В 1777-1778 гг. Фонвизин совершил поездку во Францию и Германию и отразил своё путешествие в «Записках первого путешественника», сыгравших важнейшую роль в становлении русской прозы. Фонвизин, который «вкоренённое имел любопытство знать внутренность сердец человеческих», вынес своё мнение о европейцах: «Главное старание прилагают они о том, чтобы один стал богословом, другой живописцем, третий столяром, но чтоб каждый из них стал человеком, того и на мысль не приходит». В одном из писем П.И. Панину Фонвизин даёт такую характеристику, к примеру, правовой системе Франции, на которую тогда взирали из России как на образец «вольнолюбия»: «Система законов сего государства есть здание, можно сказать премудрое, сооруженное многими веками и редкими умами, но вкравшиеся мало-помалу различные злоупотребления и развращения нравов дошли теперь до самой крайности. (…) Первое право каждого француза есть вольность; но истинное настоящее его состояние есть рабство, ибо бедный человек не может снискивать своего пропитания иначе, как рабскою работою, а если захочет пользоваться драгоценною своею вольностию, то должен будет умереть от голоду. Словом, вольность есть пустое имя, и право сильного остается правом превыше всех законов». В русском народе Фонвизин желал воспитать иные устремления, поскольку сам был русским патриотом до глубины души.

«Мужик, — писал он, — одним человеческим видом от скота отличающийся» может привести государство «в несколько часов на самый край конечного разрушения и гибели».

Значит, нужно вывести народ из этого скотского состояния, обеспечить ему достойный уровень жизни, дать образование, заложить понятия о нравственности и вере, защитить его законом, наконец! Сочинение Фонвизина «Несколько вопросов, могущих возбудить в умных людях особливое внимание» было опубликовано в 1783 г. в третьей книге «Собеседника любителей российской словесности» — вместе с ответами Екатерины II. Фонвизин сформулировал самые злободневные вопросы, касающиеся жизни России. Последний ответ государыни был крут: Фонвизину запретили печататься, пятитомное собрание его сочинений не было издано, его статьи распространялись только в списках.

Выдающийся русский писатель заботился об улучшении жизни своих соотечественников, укреплении Родины путём разумных реформ. Он не убоялся ради воплощения своих идей в жизнь ни крушения карьеры, ни гонений, ни запретов, ни иных угроз. Однако тревожные мысли приходят, когда перечитываешь его политические сочинения: как поразительно совпадают характеристики власти и правосудия и проблемы государственно-правового строительства России конца XVIII века и России начала века XXI!

Следующая цитата

Стихотворение «Тень Фонвизина» [ i ] (1815 г.) русского поэта Пушкина Александра Сергеевича (1799 – 1837).

Тень Фонвизина

В раю, за грустным Ахероном,

Зевая в рощице густой,

Творец, любимый Аполлоном [ 1 ] ,

Увидеть вздумал мир земной.

То был писатель знаменитый,

Известный русский весельчак,

Насмешник, лаврами повитый

Денис, невежде бич и страх.

«Позволь на время удалиться,—

Владыке ада молвил он,—

Постыл мне мрачный Флегетон,

И к людям хочется явиться».

«Ступай!» — в ответ ему Плутон;

И видит он перед собою:

В ладье с мелькающей толпою

Гребет наморщенный Харон

Челнок ко брегу; с подорожной

Герой поплыл в ладье порожной

И вот — выходит к нам на свет.

Мертвец в России очутился,

Но свет ни в чем не пременился.

Всё идет той же чередой;

Всё так же люди лицемерят,

Всё те же песенки поют,

Клеветникам как прежде верят,

Как прежде все дела текут;

В окошки миллионы скачут,

Казну все крадут у царя,

Иным житье, другие плачут,

И мучат смертных лекаря,

Спокойно спят архиереи,

Вельможи, знатные злодеи,

Смеясь в бокалы льют вино,

Невинных жалобе не внемлют,

Играют ночь, в сенате дремлют,

Склонясь на красное сукно;

Всё столько ж трусов и нахалов,

Рублевых столько же Киприд,

И столько ж глупых генералов,

И столько ж старых волокит.

Вздохнул Денис: «О боже, боже!

Опять я вижу то ж да то же.

Передних грозный Демосфен,

Ты прав, оратор мой Петрушка [ 2 ] :

Весь свет бездельная игрушка,

И нет в игрушке перемен.

Но где же братии-поэты,

Мои парнасские клевреты,

Питомцы граций молодых?

Желал бы очень видеть их».

Небес оставя светлы сени,

С крылатой шапкой набекрени,

Богов посланник молодой

Слетает вдруг к нему стрелой.

Я здесь твоим проводником,

Сам Феб меня просил о том;

С тобой успеем до рассвету

Певцов российских посетить,

Иных — лозами наградить,

Других — венком увить свирели».

Сказал, взвились и полетели.

Уже сокрылся ясный день,

Уже густела мрачна тень,

Уж вечер к ночи уклонялся,

Мелькал в окошки лунный свет.

И всяк, кто только не поэт,

Морфею сладко предавался.

Эрмий с веселым мертвецом

Влетели на чердак высокий;

Там Кропов в тишине глубокой [ 3 ]

С бумагой, склянкой и пером

Сидел в раздумье за столом

На стуле ветхом и треногом

И площадным, раздутым слогом

На наши смертные грехи

Ковал и прозу и стихи.

Издатель, право, пресмешной,

Не жаждет лавров он пиита,

Лишь был бы только пьян порой.

Стихи читать его хоть тяжко,

А проза, ох! горька для всех,

Но что ж? Смеяться над бедняжкой,

Ей-богу, братец, страшный грех;

Не лучше ли чердак оставить

К певцам российским записным?»

И оба путника пустились

И в две минуты опустились

Хвостову прямо в кабинет.

Унизывал на случай оду,

Как божий мученик кряхтел,

Чертил, вычеркивал, потел,

Чтоб стать посмешищем народу.

Сидит; перо в его зубах,

На ленте анненской табак,

Повсюду разлиты чернилы,

Сопит себе Хвостов унылый.

«Ба! в полночь кто катит ко мне?

Не брежу, полно ль, я во сне!

Что сталось с бедной головою!

Фонвизин! ты ль передо мною?

Помилуй! ты. конечно, он!»

— «Я, точно я, меня Плутон

Из мрачного теней жилища

С почетным членом адских сил

Сюда на время отпустил.

Хвостов! старинный мой дружище!

Скажи, как время ты ведешь?

Здорово ль, весело ль живешь?»

Нахмурясь отвечал Хвостов,—

Давно ни в чем удачи нету.

Скажу тебе без дальних слов:

По мне, с парнасского задору

Хоть удавись — так в ту же пору.

Что я хорош, в том клясться рад.

Пишу, пою на всякий лад,

Хвалили гений мой в газетах,

В "Аспазии" боготворят [ 4 ] .

А всё последний я в поэтах.

Меня бранит и стар и млад,

Читать стихов моих не хочут

Куда ни сунусь, всюду свист —

Мне враг последний журналист,

Мальчишки надо мной хохочут.

Анастасевич лишь один [ 5 ] ,

Мой верный крестник, чтец и сын,

Своею прозой уверяет,

Что истукан мой увенчает

Потомство лавровым венцом.

Никто не думает о том,

Но я — поставлю на своем.

Пускай мой перукмахер снова

Завьет у бедного Хвостова

Его поэмой заказной

Волос остаток уж седой,

Геройской воружась отвагой,

И жизнь я кончу над бумагой

И буду в аде век писать

И притчи дьяволам читать».

Денис на то пожал плечами;

Курьер богов захохотал

И, над свечой взмахнув крылами,

Во тьме с Фонвизиным пропал.

Хвостов не слишком изумился,

Спокойно свечку засветил —

Вздохнул, зевнул, перекрестился,

Свой труд доканчивать пустился,

Поутру оду смастерил

И ею город усыпил.

Меж тем, поклон отдав Хвостову,

Творец, списавший Простакову,

Три ночи в мрачных чердаках

В больших и малых городах

Пугал российских стиходеев.

В своем боскете князь Шальной [ 6 ] ,

Краса писателей — Морфеев,

Сидел за книжкой записной,

Рисуя в ней цветки, кусточки

И, движа вздохамилисточки,

Мочил их нежною слезой;

Когда же призрак столь чудесный

Очам влюбленного предстал,

За платье ухватясь любезной,

О страх! он в обморок упал.

И ты славяно-росс надутый,

О Безглагольник пресловутый [ 7 ] ,

И ты едва не побледнел,

Как будто от Шишкова взгляда;

Из рук упала Петриада,

И дикий взор оцепенел.

И ты, попами воскормленный,

Дьячком псалтири обученный,

Ужасный критикам старик! [ 8 ]

Ты видел, тени грозный лик,

Твоя невинная другиня [ 9 ] ,

Уже поблекший цвет певиц,

Вралих Петрополя богиня,

Пред ним со страха пала ниц,

И ежемесячный вздыхатель [ 10 ] ,

Что в свет бесстыдно издает

Кокетки старой кабинет,

Был строгой тенью посещен;

Не спас ребенка Купидон:

Блюститель чести муз усердный

Его журил немилосердно

И уши выдрал бедняка;

Страшна Фонвизина рука!

«Довольно! нет во мне охоты,—

Сказал он,— у худых писцов

Лишь время тратить; от зевоты

Я снова умереть готов;

Но где певец Екатерины?» [ 11 ]

— «Итак, стигийския долины

— «Денис! полнощный лавр отцвел,

Прошла весна, прошло и лето,

Огонь поэта охладел;

Ты всё увидишь сам собою;

Слетим к Певцу под сединой

На час послушать старика».

Они летят, и в три мига

Среди разубранной светлицы

Увидели певца Фелицы.

Почтенный старец их узнал.

Фонвизин тотчас рассказал

Свои в том мире похожденья.

«Так ты здесь в виде привиденья. —

Сказал Державин,— очень рад:

Прими мои благословенья.

Брысь, кошка. сядь, усопший брат;

Какая тихая погода!

Но, кстати, вот на славу ода,—

Послушай, братец».— И старик,

Покашляв, почесав парик,

Пустился петь свое творенье,

Статей библейских преложенье; [ 12 ]

То был из гимнов гимн прямой.

Чета бесплотных в удивленье

Внимала молча песнопенье,

Поникнув долу головой:

«Открылась тайн священных дверь!.

Из бездн исходит Луцифер,

Смиренный, но челоперунный.

Париж, и новый Вавилон,

И кроткий агнец белорунный,

Превосходясь, как дивий Гог,

Упал как дух Сатанаила,

Исчезла демонская сила.

Благословен господь наш бог!».

«Ого! — насмешник мой воскликнул, —

Что лучше эдаких стихов?

В них смысла сам бы не проникнул

Покойный господин Бобров;

Что сделалось с тобой, Державин?

И ты судьбой Невтону равен,

Ты бог — ты червь, ты свет — ты ночь.

Пойдем, Меркурий, сердцу больно;

Пойдем — бешуся я невольно».

И мигом отлетел он прочь.

Фонвизин спутнику сказал.

«Оставь пустое удивленье,—

Эрмий с усмешкой отвечал.—

На Пинде славный Ломоносов

С досадой некогда узрел,

Что звучной лирой в сонме россов

Татарин бритый возгремел, [ 13 ]

И гневом Пиндар Холмогора [ 14 ]

И тайной завистью горел.

Но Феб услышал глас укора,

Его спокоить захотел,

И спотыкнулся мой Державин

Денис! он вечно будет славен,

Но, ах, почто так долго жить?»

«Пора домой,— вещал Эрмию

Ужасный рифмачам мертвец,—

Оставим наскоро Россию;

Бродить устал я наконец».

Но вдруг близ мельницы стучащей,

Средь рощи сумрачной, густой,

На берегу реки шумящей

Шалаш является простой:

К калитке узкая дорога;

В окно склонился древний клен,

И Фальконетов Купидон

Грозит с усмешкой у порога.

«Конечно, здесь живет певец,—

Сказал, обрадуясь, мертвец,—

Взойдем!» Взошли и что ж узрели?

В приятной неге, на постеле

Певец пенатов молодой [ 15 ]

С венчанной розами главой

Едва прикрытый одеялом,

С прелестной Лилою дремал

И, подрумяненный фиалом,

В забвенье сладостном шептал.

Фонвизин смотрит изумленный.

«Знакомый вид; но кто же он?

Уж не Парни ли несравненный,

Иль Клейст? иль сам Анакреон?»

Эрата, грации, амуры

Венчали миртами его

И Феб цевницею златою

Почтил любимца своего;

Но, лени связанный уздою,

Он только пьет, смеется, спит

И с Лилой нежится младою,

Забыв совсем, что он пиит».

Сказал Фонвивин, рассердясь,

И в миг отдернул занавесу.

Певец, услыша вещий глас,

С досадой весь в пуху проснулся.

Лениво руки протянул,

На свет насилу проглянул,

Потом в сторонку обернулся

И снова крепким сном заснул.

Что делать нашему герою?

Повеся нос, идти к покою

И только про себя ворчать.

Я слышал, будто бы с досады

Бранил он русских без пощады

И вот изволил что сказать:

«Когда Хвостов трудиться станет,

А Батюшков спокойно спать,

Наш гений долго не восстанет,

И дело не пойдет на лад».

Примечания

↑ i) При жизни Пушкина не печаталось. Эта сатира сохранилась в лицейской копии, правленной самим Пушкиным.

Источник: Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. дом); 4-е изд. – Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1977 – 1979.

↑ 2) — см. стихотворение Фонвизина «Послание к слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке»:

«Я мысль мою скажу,— вещает мне Петрушка,—

Весь свет мне кажется ребятская игрушка».

↑ 3) — А. Ф. Кропотов (1780—1821), издатель журнала «Демокрит», выходившего в первой половине 1815 г.

↑ 4) — «Кабинет Аспазии» — журнал, издававшийся в 1815 г. (прекратился в августе). В четвертой книге журнала напечатан хвалебный разбор стихов Д. И. Хвостова.

↑ 5) — В. Г. Анастасевич (1775—1845), библиограф и журналист. Об Анастасевиче говорили, что он выполнял разные литературные поручения Хвостова.

↑ 6) — Князь П. И. Шаликов (1767—1852), автор слащавых, чувствительных произведений.

↑ 7) — князь С. А. Ширинский-Шихматов, названный «безглагольным» в сатире Батюшкова «Певец в Беседе любителей русского слова», так как избегал глагольных рифм. В 1810 г. вышла в свет его поэма «Петр Великий, лирическое песнопение».

↑ 9) — поэтесса А. П. Бунина.

↑ 10) — издатель журнала «Кабинет Аспазии» Б. М. Федоров (1794—1875), автор чувствительных стихов, в которых фигурирует Купидон.

↑ 12) — Имеется в виду «Гимн лироэпический 1812 года на прогнание французов из отечества» Державина. Далее Пушкин пародирует гимн Державина: его стихи составлены из слегка измененных цитат из этого гимна.

Читайте также: