Он заслужил покой цитата
Обновлено: 21.11.2024
В 29-й главе романа "Мастер и Маргарита" Левий Матвей, посланник высшей божественной силы, предстает перед Воландом с просьбой:
— Он [Иешуа] прочитал сочинение Мастера… и просит тебя, чтобы взял с собою Мастера и наградил его покоем. Неужели это трудно тебе сделать, дух зла?
— Мне ничего не трудно сделать, — ответил Воланд, — и тебе это хорошо известно… — Он помолчал и добавил: — А что же вы не берете его к себе, в свет?
— Он не заслужил света, он заслужил покой, — печальным голосом проговорил Левий.
Этот диалог вызывает у читателей романа целый ряд вопросов: почему Мастер "не заслужил света"? Если Мастер "заслужил покой", почему Левий сообщает об этом "печальным голосом"? Почему Иешуа обращается с этой просьбой к Воланду, ведь Иешуа всемогущ? Куда должен взять с собою Мастера Воланд и разве может награда, о которой просит Иешуа, проходить по "ведомству" его антагониста? Как оценить в свете этой награды-наказания судьбу Мастера? Что значит "покой" и как он соотносится со "светом" и "тьмой" в романе М. Булгакова?
Как видим, процитированный диалог носит концептуальный характер, однако его концептуальность требует расшифровки (интерпретации).
Описание "света" (то есть Рая), которого не удостоен Мастер, по сути, остается за рамками текста романа, и это дает основание думать, что в данном произведении подразумевается "свет" в его традиционном религиозном содержании: "Христос был свет истинный" — говорится в Евангелии от Иоанна (1:9). А. Белый, поэт и теоретик символизма, в статье "Священные цвета" так трактует символику света в отличие от его частного проявления — цвета: "Бог есть свет и нет в нем никакой тьмы". Свет отличается от цвета полнотою заключенных в него цветов… Цвет есть свет, в том или ином отношении ограниченный тьмою… Бог является нам: 1) как существо безусловное, 2) как существо бесконечное. Бесконечное может быть символизовано бесконечностью цветов, заключающихся в луче белого света. Вот почему "Бог есть свет и нет в нем никакой тьмы" 3 .
Тьма, соответственно, символизирует богоборческие, сатанинские силы, о чем писал, в частности, и психолог Л.С. Выготский: "Что такое чистый черный свет? Это предел, переход за грань, провал в потустороннее" 4 .
Как известно, классическое художественное воплощение эта символика получила в "Божественной комедии" Данте. Третья часть комедии посвящена описанию "Рая". В самом его центре Данте видит ослепительную Точку, "лившую такой острый свет, что вынести нет мочи". Ее составляют три огненных равновеликих круга, символизирующих Божественную Троицу. Данте не представлял себе жилища Бога в виде какого-либо конкретного чувственного образа, потому и поместил в девятом небе эту излучающую свет, любовь и жизнь Точку.
Мастер не заслужил света потому, что это противоречило бы:
- христианским канонам ("зона героев романа");
- философской концепции мира в романе ("зона автора");
- жанровой природе романа ("зона жанра");
- эстетическим реалиям ХХ века ("зона эпохи, времени и места написания и прочтения романа").
Разумеется, такое разделение условно и диктуется прежде всего задачей данного очерка.
Прежде всего обратимся к причинам религиозно-этическим, христианским. Они находятся в "зоне героев", вытекают из романных судеб героев, как если бы те жили "сами по себе", по своей воле, а не по авторской. И такой подход самый распространенный.
С христианской точки зрения, Мастер не заслужил света, поскольку и за смертным порогом оставался слишком земным. Он не преодолел в себе человеческого, телесного начала. Это выразилось, в частности, в том, что он оглядывается назад, на свою земную грешную любовь — Маргариту, он хотел бы с нею делить свою будущую неземную жизнь. Классический прецедент в мировой литературе известен: Данте в "Божественной комедии" тем, кто был предан земной любви, отказал в свете, поместил в Ад или в Чистилище. Напомню, что во втором круге Дантова Ада — Парис, соблазнивший Елену Прекрасную и увезший ее от законного супруга, и несчастные Франческа да Римини и Паоло, "погубленные жаждой наслаждений", и многие, многие другие. Этот и подобные сюжеты в различных их вариациях восходят, в частности, к библейской притче о Лотовой жене, оглянувшейся назад, на город, гибнущий в огне, и превратившейся в соляной столп. По христианским представлениям земные заботы, печали и радости не должны отягощать покидающего грешную землю. Ситуация в романе, по сути, повторяет библейскую: Мастер также "оглядывается" на свое прошлое. Но Булгаков распорядился судьбой своего героя иначе: он если и не оправдывает Мастера полностью, дистанцируясь от него, то, безусловно, сочувствует ему.
По христианским представлениям истинный верующий, жаждущий спасения, должен отказаться от всего земного, тем более его не должна тяготить земная грешная любовь. Земные узы родства христианство ставит ниже уз духовных. См. Евангелие от Луки (8:19–21): Иисус говорил с народом, когда "пришла к нему матерь и братья его, и не смогли подойти к нему по причине народа. И дали знать ему: Мать и братья твои стоят вне, желая видеть тебя. Он сказал им в ответ: Матерь моя и братья мои суть слушающие слово Божие и исполняющие его".
Мастера можно упрекнуть в унынии, капитуляции. Да, Мастер устал, он до конца испил чашу страданий, мы далеки от мысли осуждать его. Но уныние, отчаяние также греховны, и не только по христианским канонам. Мастер отказывается от угаданной им в его романе истины, он признается:
У меня больше нет никаких мечтаний и вдохновения тоже нет… ничто меня вокруг не интересует, кроме нее [Маргариты]… Меня сломали, мне скучно, и я хочу в подвал… Он мне ненавистен, этот роман… Я слишком много испытал из-за него.
Сожжение романа — это своего рода самоубийство, — творческое. Можно предположить, что Воланд потому и появился в Москве, что уничтожение романа послужило как бы апелляцией к нему, к силам зла. Воланд — повелитель теней, а "тень" романа, сожженный роман теперь проходит по его ведомству.
Перечень грехов Мастера, при желании, можно было бы продолжить, если бы можно было утверждать, что он осознавал себя частицей христианской системы мира. Но верил ли Мастер, стремился ли он, как герой поэмы Данте, к благостному свету? Роман не дает оснований для утвердительного ответа. Система ценностей Мастера — иная. Насколько она универсальна — это другой вопрос, не менее важный для романа Булгакова.
Эта причина — отсутствие веры и стремление к свету — важнейшая, и она связана, в частности, с концепцией образа Иешуа в романе. Хотя автор не отказывается от божественной ипостаси Иешуа, он [Иешуа] предстает перед читателем прежде всего нравственно прекрасным человеком, незаслуженно пострадавшим. В романе нет воскресения Иешуа, он и не похож на того, кто должен воскреснуть. Мастер "угадал" то, что произошло две тысячи лет назад, когда в мир пришел Иешуа, но с точки зрения верующего человека он угадал не все. Ему открылась истина как историческая правда, как притягательный в нравственном отношении образ Иешуа, но не полная истина подлинного христианина.
Жизнеописание Иешуа, данное Мастером, представляет собой художественное воплощение доказательства бытия Бога, данное Кантом, — нравственного доказательства, или "идеи нравственного возмездия", как она изложена, в частности, в словарной статье "Богъ" в энциклопедии Брокгауза и Ефрона: "Соединение добродетели со счастием не зависит от нас самих, и опыт показывает, что в этой жизни добродетель не вознаграждается заслуженным счастьем. Есть другое — нравственное существо, которое и может, и хочет сделать это, то есть наградить добродетель достойным ее счастьем. Такое существо и есть единый Бог". Здесь содержится сюжет романа Мастера об Иешуа. Но, с христианской точки зрения, роман построен не на самодостаточном основании, поэтому сам Иешуа наградить Мастера не может ни светом, ни, тем более, покоем.
Сказанного уже достаточно, чтобы отказать Мастеру в "свете". Но все же причины религиозно-этического порядка носят ограниченный характер и не могут быть признаны исчерпывающими. Христианские критики называют роман Булгакова еретическим, но только с религиозными требованиями к роману подходить, разумеется, неправомерно.
"Свет" (Рай) как награда исстрадавшемуся, уставшему Мастеру не соответствовал бы и художественно-философскойконцепции романа и был бы односторонним решением проблемы добра и зла, света и тьмы, был бы упрощением диалектики их связи в романе. Эта диалектика заключается в том, что добро и зло не могут существовать порознь. Не случайно Левий Матвей отказывается спорить с Воландом, спрашивающим: "Что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей… Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом? Ты глуп.
— Я не буду с тобой спорить, старый софист, — ответил Левий Матвей".
Очевидно, что каких-либо контраргументов, "указаний" на этот счет того, кем был послан Левий, верный "раб" (фанатик), не имел, их и не может быть в романе Булгакова. "Быть может, — высказывает предположение один из исследователей, — существует “глубинное единство и таинственная связь Иешуа-Иисуса и Воланда-Сатаны”" 4 . В чем она выражается?
Как известно, христианская церковь исповедует единобожие, где дьявол занимает подчиненное положение 5 . Очевидно, что взаимоотношения Иешуа и Воланда нетрадиционные, они, скорее, партнерские. Модель мира в романе, несмотря на ее намеренную незавершенность, "открытость", может быть с большим основанием охарактеризована как дуалистическая. Она напоминает еретическое учение Оригена, выдвинувшего идею о примирении (а не поражении) Дьявола с Богом в конце всемирной истории, а также учение альбигойцев, манихеев и т.д., утверждавших, что земля (в отличие от неба) неподвластна Богу, а находится в ведении Дьявола. Интересно, что в ранних редакциях романа в соответствии с христианской традиционной космологией Воланд получал "распоряжение" от Иешуа относительно судьбы Мастера. "Разве вам могут велеть?" — удивленно спрашивал Воланда Мастер, зная о его могуществе 6 .
В окончательном варианте романа, с одной стороны, как бы проводится граница между владениями Иешуа и Воланда, а с другой – явно ощущается их единство противоположностей. В дуалистических мифах сформировалось противопоставление добра и зла как полярных начал, но очевидно также, что эти понятия могут существовать лишь относительно друг друга. В романе это косвенным образом подтверждается и символикой треугольника Воланда, которая трактуется булгаковедами неоднозначно. Так, Л.М. Янов ская видит в треугольнике начальную букву слова "Дьявол" 7 . И.Ф. Бэлза считает, что речь идет о божественном треугольнике: "Достаточно хорошо известно, что треугольник, изображавшийся на царских вратах и на порталах храмов, всегда был символическим изображением “Всевидящего ока” — иными словами, первой ипостаси Троицы" 8 . Вручение Воланду божественного треугольника есть, таким образом, подтверждение его могущества, всеведения, как и Иешуа 9 .
Здесь необходимо уточнение. Известно, что "Святая Христова церковь допускает изображение Пресвятой Троицы фигурой равностороннего треугольника, обращенного вершиною вверх. По Откровению, диавол возомнил о себе, что он подобен Всевышнему (Ис., XIV, 14). Кабалистическая тетраграмма, или масонская печать, посему и изображает диавола тоже равносторонним треугольником, равным первому, но только обращенным вершиною вниз, а не вверх, обозначая тем самым полную противоположность Сатаны Богу, не без свидетельства о том, что Божий противник низвергнут с неба" 9 . Конечно, в романе не говорится, как именно расположен "бриллиантовый треугольник" на портсигаре Воланда, а затем "алмазный треугольник" на крышке его золотых часов, — это было бы прямой подсказкой читателю. Но именно в связи с принятой символикой (причем безотносительно к масонству) имеет смысл фиксировать внимание читателя на треугольнике Воланда. Вместе с тем, полярная устремленность вершин обоих треугольников (Троицы и Дьявола) в романе предстает как их тяготение друг к другу, невозможность существовать порознь.
В булгаковском романе Воланд оказывается даже значимее, чем Иешуа, по крайней мере в художественном отношении, на что исследователи уже не раз обращали внимание. Булгаковский Воланд не просто Дьявол, с существованием которого Иешуа вынужден временно мириться, но он необходимый, равноправный элемент модели мира 9 . Странный же "покой" в романе Булгакова — это своего рода "соглашение", попытка не противопоставлять "свет" и "тень" в трансцендентном мире, как и в реальном земном.
Устроить судьбу Мастера и Маргариты просит Иешуа, но об этом же "догадался" и Воланд. "Примиряет" их творческий подвиг Мастера, пусть и непоследовательный, "примиряет" человеческая земная любовь — "настоящая, вечная, верная". И в этом смысле название романа имеет философско-этический подтекст: оно утверждает любовь в качестве высшей ценности. Булгаков говорил о себе, что он — "мистический" писатель. Наверное, все же, мистический — внешне, но внутренне, судя по дорогим ему идеям, — он насквозь земной писатель, которому дороги земные человеческие чувства.
И, конечно, высшей ценностью для автора романа является творчество. При решении судьбы Мастера любовь и творчество уравновесили на чаше весов отсутствие веры. Понадобилось компромиссное решение — наградить-наказать Мастера "покоем". В этом решении прочитывается одобрение высшей земной правды — правды творчества и любви. Но опять же надо сказать, что это одобрение в финале оборачивается своей неожиданной стороной.
Мы помним, что о покое-награде Левий Матвей сообщает "печальным голосом". О. Запальская, оценивая судьбу Мастера как религиозный читатель романа, утверждает, что "“покой” – это не награда, это беда Мастера, который отказался сделать выбор между добром и злом, светом и тьмою" 10 . Отсюда и печаль Левия Матвея.
"Свет" (горний покой, Рай) как награда Мастера был бы немотивированным не только с религиозно-этической, философско-концептуальной точек зрения. Такое завершение вряд ли возможно в рамках уникального жанра, в котором написан роман, — в рамках мениппеи (жанра одновременно философского и сатирического). "Мастер и Маргарита" — роман трагический и в то же время фарсовый, лирический, автобиографический. В нем ощущается ирония по отношению к главному герою, это роман философский и в то же время сатирико-бытовой, в нем сочетаются сакральное и смеховое начала, гротескно-фантастическое и неопровержимо-реалистическое. Примеры приводить было бы излишне — они у читателя в памяти.
В романе лирическая, доверительная атмосфера настолько захватывает (нам важны "современные главы"), что возникает эффект повествования от первого лица. Конечно, Булгаков и его герой не тождественны друг другу, автор порой иронизирует над своим героем, и тем не менее исповедальность, автобиографичность романа при явной ироничности (самоироничности) вне сомнения. В таком романе каноническое житийное завершение сюжета представляется маловероятным.
Видимо, Л.М. Яновская очень верно чувствует тон и логику булгаковского романа, когда говорит о невозможности для Булгакова повторить финал "Божественной комедии" Данте и "Фауста" Гете: это "невозможно, — пишет она, — в мироощущении ХХ века. Наградить райским сиянием автобиографического героя? И вы, дорогой читатель, сохранили бы эту проникновенную доверчивость к писателю, так искренне рассказавшему все — о себе, о творчестве, о справедливости?" 11 Речь идет не столько о мироощущении человека ХХ века вообще, оно эклектично, сколько о том, как это мироощущение, в том числе с его эклектичностью, отразилось в романе М. Булгакова — истинном романе своего времени, хотя, верится, и не только своего.
Кроме "зоны героев", "зоны автора", "зоны жанра", есть еще "зона эпохи" — новые эстетические реалии нового времени. В ХХ веке идея достигнутого счастья, остановившегося времени, счастья-награды не бесспорна, — имеется в виду умонастроение эпохи.
Роман М. Булгакова создан в соответствии с известной тенденцией в искусстве ХХ века — секуляризацией евангельских мотивов и образов, "демистификацией" культуры, тенденцией, берущей свое начало в ренессансную эпоху. Это касается в первую очередь Иисуса Христа — в новое время на первом плане оказываются "поиски реалистических мотивировок его бытия" 12 . Роман "Мастер и Маргарита" иногда называют "Евангелием от Воланда", и это действительно "Евангелие" ХХ века — каждая эпоха создает свое евангелие. Образ булгаковского Иешуа часто сближают с Иисусом Ренана, поскольку оба автора сосредоточены на человеческом, нравственно-этическом содержании образов. И это сопоставление имеет свое основание. Но тогда к роману М. Булгакова тоже относятся слова религиозного философа С. Н. Булгакова, который с раздражением отметил в книге "Жизнь Иисуса" "развеселый, разухабистый скептицизм Ренана с эстетически-религиозным гарниром и с бульварным романом вместо Евангелия" 13 .
Роман М. Булгакова создан в эпоху, для которой, по словам С. Н. Булгакова, характерно разделение, разлад церковной жизни и жизни культурной, и контекст этой эпохи несомненно оказал влияние на автора "Мастера и Маргариты", еще большее влияние он оказывает на восприятие этого романа читателями.
Необходимо также отметить, что финал булгаковского романа определен не только внутренней логикой самого произведения, но и логикой развития творчества писателя в целом. Талант М. Булгакова — это талант по преимуществу сатирический, иронический, "земной". Еще по выходе "Белой гвардии" Г. Адамович писал о характерной особенности таланта начинающего писателя — о "суховатой и довольно грустной усмешке" 14 , с которой Булгаков представляет читателю панораму человеческой жизни. Эта усмешка, скептицизм Булгакова чувствуется и в его последнем романе — в решении посмертной судьбы главного героя, заслужившего "покой", но не "свет". Однако "покой" в булгаковском романе ставит новые проблемы для читателя и исследователя романа.
Следующая цитата
– Несправедливость! Я такой же разбойник, как и он. Дисмас напрягся, но шевельнуться не смог, руки его в трех местах на перекладине держали веревочные кольца. Он втянул живот, ногтями вцепился в концы перекладин, голову держал повернутой к столбу Иешуа, злоба пылала в глазах Дисмаса. Пыльная туча накрыла площадку, сильно потемнело. Когда пыль унеслась, кентурион крикнул: – Молчать на втором столбе! Дисмас умолк. Иешуа оторвался от губки и, стараясь, чтобы голос его звучал ласково и убедительно, и не добившись этого, хрипло попросил палача: – Дай попить ему. Становилось все темнее. Туча залила уже полнеба, стремясь к Ершалаиму, белые кипящие облака неслись впереди напоенной черной влагой и огнем тучи. Сверкнуло и ударило над самым холмом. Палач снял губку с копья. – Славь великодушного игемона! – торжественно шепнул он и тихонько кольнул Иешуа в сердце. Тот дрогнул, шепнул: – Игемон… Кровь побежала по его животу, нижняя челюсть судорожно дрогнула, и голова его повисла. При втором громовом ударе палач уже поил Дисмаса и с теми же словами: – Славь игемона! – убил и его. Гестас, лишенный рассудка, испуганно вскрикнул, лишь только палач оказался возле него, но, когда губка коснулась его губ, прорычал что-то и вцепился в нее зубами. Через несколько секунд обвисло и его тело, сколько позволяли веревки.
третьего часа казни сошел с ума от мух и солнца и теперь тихо пел что-то про виноград, но головою, покрытой чалмой, изредка все-таки покачивал, и тогда мухи вяло поднимались с его лица и возвращались на него опять. Дисмас на втором столбе страдал более двух других, потому что его не одолевало забытье, и он качал головой, часто и мерно, то вправо, то влево, чтобы ухом ударять по плечу. Счастливее двух других был Иешуа. В первый же час его стали поражать обмороки, а затем он впал в забытье, повесив голову в размотавшейся чалме. Мухи и слепни поэтому совершенно облепили его, так что лицо его исчезло под черной шевелящейся массой. В паху, и на животе, и под мышками сидели жирные слепни и сосали желтое обнаженное тело. Повинуясь жестам человека в капюшоне, один из палачей взял копье, а другой принес к столбу ведро и губку. Первый из палачей поднял копье и постучал им сперва по одной, потом по другой руке Иешуа, вытянутым и привязанным веревками к поперечной перекладине столба. Тело с выпятившимися ребрами вздрогнуло. Палач провел концом копья по животу. Тогда Иешуа поднял голову, и мухи с гуденьем снялись, и открылось лицо повешенного, распухшее от укусов, с заплывшими глазами, неузнаваемое лицо. Разлепив веки, Га-Ноцри глянул вниз. Глаза его, обычно ясные, теперь были мутноваты. – Га-Ноцри! – сказал палач. Га-Ноцри шевельнул вспухшими губами и отозвался хриплым разбойничьим голосом: – Что тебе надо? Зачем подошел ко мне? – Пей! – сказал палач, и пропитанная водою губка на конце копья поднялась к губам Иешуа. Радость сверкнула у того в глазах, он прильнул к губке и с жадностью начал впитывать влагу. С соседнего столба донесся голос Дисмаса:
С ближайшего столба доносилась хриплая бессмысленная песенка. Повешенный на нем Гестас к концу
Я ошибался, – кричал совсем охрипший Левий, – ты бог зла! Или твои глаза совсем закрыл дым из курильниц храма, а уши твои перестали что-либо слышать, кроме трубных звуков священников? Ты не всемогущий Бог. Ты черный бог. Проклинаю тебя, бог разбойников, их покровитель и душа! Тут что-то дунуло в лицо бывшему сборщику и что-то зашелестело у него под ногами. Дунуло еще раз, и тогда, открыв глаза, Левий увидел, что все в мире, под влиянием ли его проклятий или в силу каких-либо других причин, изменилось. Солнце исчезло, не дойдя до моря, в котором тонуло ежевечерне. Поглотив его, по небу с запада поднималась грозно и неуклонно грозовая туча. Края ее уже вскипали белой пеной, черное дымное брюхо отсвечивало желтым. Туча ворчала, и из нее время от времени вываливались огненные нити. По Яффской дороге, по скудной Гионской долине, над шатрами богомольцев, гонимые внезапно поднявшимся ветром, летели пыльные столбы. Левий умолк, стараясь сообразить, принесет ли гроза, которая сейчас накроет Ершалаим, какое-либо изменение в судьбе несчастного Иешуа. И тут же, глядя на нити
И вот, когда процессия прошла около полуверсты по дороге, Матвея, которого толкали в толпе у самой цепи, осенила простая и гениальная мысль, и тотчас же, по своей горячности, он осыпал себя проклятиями за то, что она не пришла ему раньше. Солдаты шли не тесною цепью. Между ними были промежутки. При большой ловкости и очень точном расчете можно было, согнувшись, проскочить между двумя легионерами, дорваться до повозки и вскочить на нее. Тогда Иешуа спасен от мучений. Одного мгновения достаточно, чтобы ударить Иешуа ножом в спину, крикнув ему: «Иешуа! Я спасаю тебя и ухожу вместе с тобою! Я, Матвей, твой верный и единственный ученик!» А если бы Бог благословил еще одним свободным мгновением, можно было бы успеть заколоться и самому, избежав смерти на столбе. Впрочем, последнее мало интересовало Левия, бывшего сборщика податей. Ему было безразлично, как погибать. Он хотел одного, чтобы Иешуа, не сделавший никому в жизни ни малейшего зла, избежал бы истязаний. План был очень хорош, но дело заключалось в том, что у Левия ножа с собою не было. Не было у него и ни одной монеты денег. В бешенстве на себя Левий выбрался из толпы и побежал обратно в город. В горящей его голове прыгала только одна горячечная мысль о том, как сейчас же, каким угодно способом, достать в городе нож и успеть догнать процессию. Он добежал до городских ворот, лавируя в толчее
рядом с палочкой и пузырьком с тушью. На этом пергаменте уже были набросаны записи: «Бегут минуты, и я, Левий Матвей, нахожусь на Лысой Горе, а смерти все нет!» Далее: «Солнце склоняется, а смерти нет». Теперь Левий Матвей безнадежно записал острой палочкой так: «Бог! За что гневаешься на него? Пошли ему смерть». Записав это, он бесслезно всхлипнул и опять ногтями изранил свою грудь. Причина отчаяния Левия заключалась в той страшной неудаче, что постигла Иешуа и его, и, кроме того, в той тяжкой ошибке, которую он, Левий, по его мнению, совершил. Поза вчера днем Иешуа и Левий находились в Вифании под Ершалаимом, где гостили у одного огородника, которому чрезвычайно понравились проповеди Иешуа. Все утро оба гостя проработали на огороде, помогая хозяину, а к вечеру собирались идти по холодку в Ершалаим. Но Иешуа почему-то заспешил, сказал, что у него в городе неотложное дело, и ушел около полудня один. Вот в этом-то и заключалась первая ошибка Левия Матвея. Зачем, зачем он отпустил его одного! Вечером Матвею идти в Ершалаим не пришлось. Какая-то неожиданная и ужасная хворь поразила его. Его затрясло, тело его наполнилось огнем, он стал стучать зубами и поминутно просить пить. Никуда идти он не мог. Он повалился на попону в сарае огородника и провалялся на ней до рассвета пятницы, когда болезнь так же неожиданно отпустила Левия, как и напала на него. Хоть он был еще слаб и ноги его дрожали, он, томимый каким-то предчувствием беды, распростился с хозяином и отправился в Ершалаим. Там он узнал, что предчувствие его не обмануло. Беда случилась. Левий был в толпе и слышал, как прокуратор
Теперь, сидя на камне, этот чернобородый, с гноящимися от солнца и бессонницы глазами человек тосковал. Он то вздыхал, открывая свой истасканный в скитаниях, из голубого превратившийся в грязно-серый таллиф, и обнажал ушибленную копьем грудь, по которой стекал грязный пот, то в невыносимой муке поднимал глаза в небо, следя за тремя стервятниками, давно уже плававшими в вышине большими кругами в предчувствии скорого пира, то вперял безнадежный взор в желтую землю и видел на ней полуразрушенный собачий череп и бегающих вокруг него ящериц. Мучения человека были настолько велики, что по временам он заговаривал сам с собой. – О, я глупец! – бормотал он, раскачиваясь на камне в душевной боли и ногтями царапая смуглую грудь. – Глупец, неразумная женщина, трус! Падаль я, а не человек! Он умолкал, поникал головой, потом, напившись из деревянной фляги теплой воды, оживал вновь и хватался то за нож, спрятанный под таллифом на груди, то за кусок пергамента, лежащий перед ним на камне
Именно под ним, вовсе не дающим никакой тени, и утвердился этот единственный зритель, а не участник казни, и сидел на камне с самого начала, то есть вот уже четвертый час. Да, для того чтобы видеть казнь, он выбрал не лучшую, а худшую позицию. Но все-таки и с нее столбы были видны, видны были за цепью и два сверкающие пятна на груди кентуриона, а этого, по-видимому, для человека, явно желавшего остаться мало замеченным и никем не тревожимым, было совершенно достаточно. Но часа четыре тому назад, при начале казни, этот человек вел себя совершенно не так и очень мог быть замечен, отчего, вероятно, он и переменил теперь свое поведение и уединился. Тогда, лишь только процессия вышла на самый верх за цепью, он и появился впервые и притом как человек явно опоздавший. Он тяжело дышал и не шел, а бежал на холм, толкался и, увидев, что перед ним, как и перед всеми другими, сомкнулась цепь, сделал наивную попытку, притворившись, что не понимает раздраженных окриков, прорваться между солдатами к
О нет! – воскликнул Пилат, и с каждым словом ему становилось легче и легче: не нужно было больше притворяться, не нужно было подбирать слова. – Слишком много ты жаловался кесарю на меня, и настал теперь мой час, Каифа! Теперь полетит весть от меня, да не наместнику в Антиохию и не в Рим, а прямо на Капрею, самому императору, весть о том, как вы заведомых мятежников в Ершалаиме прячете от смерти. И не водою из Соломонова пруда, как хотел я для вашей пользы, напою я тогда Ершалаим! Нет, не водою! Вспомни, как мне пришлось из-за вас снимать со стен щиты с вензелями императора, перемещать войска, пришлось, видишь, самому приехать, глядеть, что у вас тут творится! Вспомни мое слово: увидишь ты здесь, первосвященник, не одну когорту в Ершалаиме, нет! Придет под стены города полностью легион Фульмината, подойдет арабская конница, тогда услышишь ты горький плач и стенания! Вспомнишь ты тогда спасенного Вар-раввана и пожалеешь, что послал на смерть философа с его мирною проповедью!
– Нет, – сказал Пилат, – это не оттого, что душно, а тесно мне стало с тобой, Каифа. – И, сузив глаза, Пилат улыбнулся и добавил: – Побереги себя, первосвященник. Темные глаза первосвященника блеснули, и, не хуже, чем ранее прокуратор, он выразил на своем лице удивление. – Что слышу я, прокуратор? – гордо и спокойно ответил Каифа. – Ты угрожаешь мне после вынесенного приговора, утвержденного тобою самим? Может ли это быть? Мы привыкли к тому, что римский прокуратор выбирает слова, прежде чем что-нибудь сказать. Не услышал бы нас кто-нибудь, игемон
Следующая цитата
Глава 29. Судьба мастера и Маргариты определена
На закате солнца высоко над городом на каменной террасе одного из самых красивых зданий в Москве, здания, построенного около полутораста лет назад, находились двое: Воланд и Азазелло. Они не были видны снизу, с улицы, так как их закрывала от ненужных взоров балюстрада с гипсовыми вазами и гипсовыми цветами. Но им город был виден почти до самых краев.
Воланд сидел на складном табурете, одетый в черную свою сутану. Его длинная широкая шпага была воткнута между двумя рассекшимися плитами террасы вертикально, так что получились солнечные часы. Тень шпаги медленно и неуклонно удлинялась, подползая к черным туфлям на ногах сатаны. Положив острый подбородок на кулак, скорчившись на табурете и поджав одну ногу под себя, Воланд не отрываясь смотрел на необъятное сборище дворцов, гигантских домов и маленьких, обреченных на слом лачуг. Азазелло, расставшись со своим современным нарядом, то есть пиджаком, котелком, лакированными туфлями, одетый, как и Воланд, в черное, неподвижно стоял невдалеке от своего повелителя, так же как и он не спуская глаз с города.
– Какой интересный город, не правда ли?
Азазелло шевельнулся и ответил почтительно:
– Мессир, мне больше нравится Рим!
– Да, это дело вкуса, – ответил Воланд.
Через некоторое время опять раздался его голос:
– А отчего этот дым там, на бульваре?
– Это горит Грибоедов, – ответил Азазелло.
– Надо полагать, что это неразлучная парочка, Коровьев и Бегемот, побывала там?
– В этом нет никакого сомнения, мессир.
Опять наступило молчание, и оба находящихся на террасе глядели, как в окнах, повернутых на запад, в верхних этажах громад зажигалось изломанное ослепительное солнце. Глаз Воланда горел так же, как одно из таких окон, хотя Воланд был спиною к закату.
Но тут что-то заставило Воланда отвернуться от города и обратить свое внимание на круглую башню, которая была у него за спиною на крыше. Из стены ее вышел оборванный, выпачканный в глине мрачный человек в хитоне, в самодельных сандалиях, чернобородый.
– Ба! – воскликнул Воланд, с насмешкой глядя на вошедшего, – менее всего можно было ожидать тебя здесь! Ты с чем пожаловал, незваный, но предвиденный гость?
– Я к тебе, дух зла и повелитель теней, – ответил вошедший, исподлобья недружелюбно глядя на Воланда.
– Если ты ко мне, то почему же ты не поздоровался со мной, бывший сборщик податей? – заговорил Воланд сурово.
– Потому что я не хочу, чтобы ты здравствовал, – ответил дерзко вошедший.
– Но тебе придется примириться с этим, – возразил Воланд, и усмешка искривила его рот, – не успел ты появиться на крыше, как уже сразу отвесил нелепость, и я тебе скажу, в чем она, – в твоих интонациях. Ты произнес свои слова так, как будто ты не признаешь теней, а также и зла. Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей. Вот тень от моей шпаги. Но бывают тени от деревьев и от живых существ. Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом? Ты глуп.
– Я не буду с тобой спорить, старый софист, – ответил Левий Матвей.
– Ты и не можешь со мной спорить, по той причине, о которой я уже упомянул, – ты глуп, – ответил Воланд и спросил: – Ну, говори кратко, не утомляя меня, зачем появился?
– Он прислал меня.
– Что же он велел передать тебе, раб?
– Я не раб, – все более озлобляясь, ответил Левий Матвей, – я его ученик.
– Мы говорим с тобой на разных языках, как всегда, – отозвался Воланд, – но вещи, о которых мы говорим, от этого не меняются. Итак.
– Он прочитал сочинение мастера, – заговорил Левий Матвей, – и просит тебя, чтобы ты взял с собою мастера и наградил его покоем. Неужели это трудно тебе сделать, дух зла?
– Мне ничего не трудно сделать, – ответил Воланд, – и тебе это хорошо известно. – Он помолчал и добавил: – А что же вы не берете его к себе, в свет?
– Он не заслужил света, он заслужил покой, – печальным голосом проговорил Левий.
– Передай, что будет сделано, – ответил Воланд и прибавил, причем глаз его вспыхнул: – И покинь меня немедленно.
– Он просит, чтобы ту, которая любила и страдала из-за него, вы взяли бы тоже, – в первый раз моляще обратился Левий к Воланду.
– Без тебя бы мы никак не догадались об этом. Уходи.
Левий Матвей после этого исчез, а Воланд подозвал к себе Азазелло и приказал ему:
– Лети к ним и все устрой.
Азазелло покинул террасу, и Воланд остался один. Но одиночество его не было продолжительным. Послышался на плитах террасы стук шагов и оживленные голоса, и перед Воландом предстали Коровьев и Бегемот. Но теперь примуса при толстяке не было, а нагружен он был другими предметами. Так, под мышкой у него находился небольшой ландшафтик в золотой раме, через руку был перекинут поварской, наполовину обгоревший халат, а в другой руке он держал цельную семгу в шкуре и с хвостом. От Коровьева и Бегемота несло гарью, рожа Бегемота была в саже, а кепка наполовину обгорела.
– Салют, мессир, – прокричала неугомонная парочка, и Бегемот замахал семгой.
– Очень хороши, – сказал Воланд.
– Мессир, вообразите, – закричал возбужденно и радостно Бегемот, – меня за мародера приняли!
– Судя по принесенным тобою предметам, – ответил Воланд, поглядывая на ландшафтик, – ты и есть мародер.
– Верите ли, мессир. – задушевным голосом начал Бегемот.
– Нет, не верю, – коротко ответил Воланд.
– Мессир, клянусь, я делал героические попытки спасти все, что было можно, и вот все, что удалось отстоять.
– Ты лучше скажи, отчего Грибоедов загорелся? – спросил Воланд.
Оба, и Коровьев и Бегемот, развели руками, подняли глаза к небу, а Бегемот вскричал:
– Не постигаю! Сидели мирно, совершенно тихо, закусывали.
– И вдруг – трах, трах! – подхватил Коровьев, – выстрелы! Обезумев от страха, мы с Бегемотом кинулись бежать на бульвар, преследователи за нами, мы кинулись к Тимирязеву!
– Но чувство долга, – вступил Бегемот, – побороло наш постыдный страх, и мы вернулись!
– Ах, вы вернулись? – сказал Воланд, – ну, конечно, тогда здание сгорело дотла.
– Дотла! – горестно подтвердил Коровьев, – то есть буквально, мессир, дотла, как вы изволили метко выразиться. Одни головешки!
– Я устремился, – рассказывал Бегемот, – в зал заседаний, – это который с колоннами, мессир, – рассчитывая вытащить что-нибудь ценное. Ах, мессир, моя жена, если б только она у меня была, двадцать раз рисковала остаться вдовой! Но, к счастью, мессир, я не женат, и скажу вам прямо – счастлив, что не женат. Ах, мессир, можно ли променять холостую свободу на тягостное ярмо!
– Опять началась какая-то чушь, – заметил Воланд.
– Слушаю и продолжаю, – ответил кот, – да-с, вот ландшафтик. Более ничего невозможно было унести из зала, пламя ударило мне в лицо. Я побежал в кладовку, спас семгу. Я побежал в кухню, спас халат. Я считаю, мессир, что я сделал все, что мог, и не понимаю, чем объясняется скептическое выражение на вашем лице.
– А что делал Коровьев в то время, когда ты мародерствовал? – спросил Воланд.
– Я помогал пожарным, мессир, – ответил Коровьев, указывая на разорванные брюки.
– Ах, если так, то, конечно, придется строить новое здание.
– Оно будет построено, мессир, – отозвался Коровьев, – смею уверить вас в этом.
– Ну, что ж, остается пожелать, чтобы оно было лучше прежнего, – заметил Воланд.
– Так и будет, мессир, – сказал Коровьев.
– Уж вы мне верьте, – добавил кот, – я форменный пророк.
– Во всяком случае, мы явились, мессир, – докладывал Коровьев, – и ждем ваших распоряжений.
Воланд поднялся с своего табурета, подошел к балюстраде и долго, молча, один, повернувшись спиной к своей свите, глядел вдаль. Потом он отошел от края, опять опустился на свой табурет и сказал:
– Распоряжений никаких не будет – вы исполнили все, что могли, и более в ваших услугах я пока не нуждаюсь. Можете отдыхать. Сейчас придет гроза, последняя гроза, она довершит все, что нужно довершить, и мы тронемся в путь.
– Очень хорошо, мессир, – ответили оба гаера и скрылись где-то за круглой центральной башней, расположенной в середине террасы.
Гроза, о которой говорил Воланд, уже скоплялась на горизонте. Черная туча поднялась на западе и до половины отрезала солнце. Потом она накрыла его целиком. На террасе посвежело. Еще через некоторое время стало темно.
Эта тьма, пришедшая с запада, накрыла громадный город. Исчезли мосты, дворцы. Все пропало, как будто этого никогда не было на свете. Через все небо пробежала одна огненная нитка. Потом город потряс удар. Он повторился, и началась гроза. Воланд перестал быть видим во мгле.
Читайте также: