Цитата пушкина про церковь
Обновлено: 21.11.2024
О вы, которые с язвительным упреком,
Считая мрачное безверие пороком,
Бежите в ужасе того, кто с первых лет
Безумно погасил отрадный сердцу свет;
Смирите гордости жестокой исступленье:
Имеет он права на ваше снисхожденье,
На слезы жалости; внемлите брата стон,
Несчастный не злодей, собою страждет он.
Кто в мире усладит души его мученья?
Увы! он первого лишился утешенья!
Взгляните на него – не там, где каждый день
Тщеславие на всех наводит ложну тень,
Но в тишине семьи, под кровлею родною,
В беседе с дружеством иль темною мечтою.
Найдите там его, где илистый ручей
Проходит медленно среди нагих полей;
Где сосен вековых таинственные сени,
Шумя, на влажный мох склонили вечны тени.
Взгляните – бродит он с увядшею душой,
Своей ужасною томимый пустотой,
То грусти слезы льет, то слезы сожаленья.
Напрасно ищет он унынью развлеченья;
Напрасно в пышности свободной простоты
Природы перед ним открыты красоты;
Напрасно вкруг себя печальный взор он водит:
Ум ищет божества, а сердце не находит.
Настигнет ли его глухих Судеб удар,
Отъемлется ли вдруг минутный счастья дар,
В любви ли, в дружестве обнимет он измену
И их почувствует обманчивую цену:
Лишенный всех опор отпадший веры сын
Уж видит с ужасом, что в свете он один,
И мощная рука к нему с дарами мира
Не простирается из-за пределов мира…
Несчастия, Страстей и Немощей сыны,
Мы все на страшный гроб родясь осуждены.
Всечасно бренных уз готово разрушенье;
Наш век – неверный день, всечасное волненье.
Когда, холодной тьмой объемля грозно нас,
Завесу вечности колеблет смертный час,
Ужасно чувствовать слезы последней Муку –
И с миром начинать безвестную разлуку!
Тогда, беседуя с отвязанной душой,
О Вера, ты стоишь у двери гробовой,
Ты ночь могильную ей тихо освещаешь,
И ободренную с Надеждой отпускаешь…
Но, други! пережить ужаснее друзей!
Лишь Вера в тишине отрадою своей
Живит унывший дух и сердца ожиданье.
«Настанет! – говорит,- назначено свиданье!»
А он (слепой мудрец!), при гробе стонет он,
С усладой бытия несчастный разлучен,
Надежды сладкого не внемлет он привета,
Подходит к гробу он, взывает… нет ответа!
Видали ль вы его в безмолвных тех местах,
Где кровных и друзей священный тлеет прах?
Видали ль вы его над хладною могилой,
Где нежной Делии таится пепел милый?
К почившим позванный вечерней тишиной,
К кресту приникнул он бесчувственной главой
Стенанья изредка глухие раздаются,
Он плачет – но не те потоки слез лиются,
Которы сладостны для страждущих очей
И сердцу дороги свободою своей;
Но слез отчаянья, но слез ожесточенья.
В молчаньи ужаса, в безумстве исступленья
Дрожит, и между тем под сенью темных ив,
У гроба матери колена преклонив,
Там дева юная в печали безмятежной
Возводит к небу взор болезненный и нежный,
Одна, туманною луной озарена,
Как ангел горести является она;
Вздыхает медленно, могилу обнимает –
Всё тихо вкруг его, а, кажется, внимает.
Несчастный на нее в безмолвии глядит,
Качает головой, трепещет и бежит,
Спешит он далее, но вслед унынье бродит.
Во храм ли Вышнего с толпой он молча входит,
Там умножает лишь тоску души своей.
При пышном торжестве старинных алтарей,
При гласе пастыря, при сладком хоров пенье,
Тревожится его безверия мученье.
Он Бога тайного нигде, нигде не зрит,
С померкшею душой святыне предстоит,
Холодный ко всему и чуждый к умиленью
С досадой тихому внимает он моленью.
«Счастливцы! – мыслит он, – почто не можно мне
Страстей бунтующих в смиренной тишине,
Забыв о разуме и немощном, и строгом,
С одной лишь верою повергнуться пред Богом!»
Напрасный сердца крик! нет, нет! не суждено
Ему блаженство знать! Безверие одно,
По жизненной стезе во мраке вождь унылый,
Влечет несчастного до хладных врат могилы.
И что зовет его в пустыне гробовой –
Кто ведает? но там лишь видит он покой.
Следующая цитата
Известно немало случаев пренебрежительного отношения А.С.Пушкина к Церкви. Осенью 1833 г. поэт находился в Оренбургском крае, где собирал материалы для написания «Истории Пугачевского бунта». Однажды он вошел в избу, чтобы расспросить ждавших его крестьян, очевидцев грозных событий, о произошедшем тогда. Появление Пушкина отчего-то вызвало неудовольствие селян. Но не смуглый цвет кожи, широкий нос и полные губы были тому виной: войдя в избу, Пушкин не снял шляпы и не перекрестился на образа, а когда присутствующие заметили его непомерно длинные ногти, больше похожие на когти, то и вовсе уверились, что перед ними антихрист… Однако на вопросы Пушкина крестьяне ответили, описав все случившееся довольно подробно, а когда тот в благодарность за услугу хотел наградить их мелкими серебряными монетами, отказались от подарков, резонно считая, что брать деньги из рук антихриста не следует, так как они все равно «силы не имеют».
На загадку длинных ногтей Пушкина отчасти пролил свет художник Тропинин. Когда он впервые пришел на квартиру Пушкина для сеанса рисования, то, заметив, что на мизинце поэта ноготь особенно длинен, подал тайный масонский знак. Пушкин, будучи членом Кишиневской масонской ложи, за которую, по его словам, «запретили все ложи в России», прекрасно понял этот знак, подаваемый художником-масоном, но уклонился от ответа, а только погрозил Тропинину пальцем… Длинный ноготь на мизинце был в то время признаком лиц, состоявших в тайных масонских ложах.
Вообще говоря, «поповское племя» Пушкин недолюбливал. Согласно примете, завидев на дороге попа, он поворачивал назад. Неприязненное отношение Пушкина к Церкви отмечал и болдинский диакон Кирилл Раевский, при котором поэт читал о Церкви насмешливые, «сатирические» стихи.
Следующая цитата
На пороге двадцатого столетия нашему обществу предстоит трудная и ответственная задача — достойным образом помянуть великого русского поэта. Трудность этой задачи обуславливается тем, что мы далеко к ней не готовы. Мы не знаем еще как следует Пушкина ни как человека, ни как писателя. У нас нет доселе ни обстоятельной его биографии, ни критического издания его сочинений [1] . Но прискорбнее всего то, что произведения Пушкина еще не дождались такой серьезной оценки, которая исчерпала бы по возможности со всех сторон его идейное содержание. Сам Пушкин, много терпевший от пристрастного отношения к нему современников, говорил: «потомков поздних дань поэтам справедлива» [2] . Такими «поздними потомками» с полным правом можно назвать наше поколение. Отсюда и сам поэт, живущий доселе «в заветной лире», и то «младое племя», которому принадлежит начало следующего века, в праве требовать от нас «справедливой дани». В этом смысле мы и назвали ответственной нашу задачу при юбилейном торжестве.
Но это сознание неподготовленности к надлежащему выполнению задачи не должно оставаться одним бесплодным сетованием. Напротив, на всякого почитателя Пушкинской поэзии оно налагает обязанность посильно содействовать тому, чтобы в духовном образе поэта были освещены, по крайней мере, все наиболее существенные черты. Принадлежа к числу искренних поклонников Пушкина, мы хотим предложить вниманию читателей свой опыт выяснения одной, наиболее важной (если не самой важной), но менее всего изученной стороны в произведениях Пушкина. Мы разумеем именно сторону религиозную [3] .
Пушкин и религия… Для многих такое сочетание покажется довольно странным или по меньшей мере — неожиданным. Все мы на школьной скамье заучили «Пророка» и «Молитву» (Отцы пустынники и жены непорочны…); многим известны также пушкинские стансы в ответ митрополиту Филарету (В часы забав иль праздной скуки…). Но эти высокие образцы религиозной поэзии в учебных руководствах по литературе, а отсюда — и в сознании большинства прошедших среднюю школу стоят как-то совсем особняком от прочих произведений Пушкина. — С другой стороны, от тех лиц, у которых знакомство с Пушкиным выходит за пределы школьных программ, можно услышать и прямо отрицательное суждение о религиозном элементе в пушкинской поэзии. Возможно ли, скажут нам, и поднимать вопрос о религиозных идеалах Пушкина, когда перечисленные выше стихотворения у него тонут в массе других, очень далеких не только от христианской религии, но и от воззрений лучших язычников. Если к этим недоумениям присоединить еще историческую справку о том, что Пушкинская поэзия в литературной критике встречала иногда решительное обвинение в безбожии [4] , то получится результат, по-видимому, совсем неблагоприятный для нашей темы: не рискованно ли при таких условиях говорить о религиозных идеалах Пушкина?
Ответом на этот вопрос и будет служить наша настоящая статья. Но уже один факт существования отрицательных взглядов на религиозную сторону пушкинской поэзии не позволяет нам прямо приступить к решению нашего вопроса. Вводя читателя in medias res, мы рискуем встретить упрек в искусственной группировке материала в угоду предвзятым мыслям. Чтобы избежать этого нарекания, мы не будем подходить к пушкинской поэзии с какой-нибудь заранее установленной меркой. Мы возьмем его сперва в том виде, как она слагалась и росла исторически. Уже после такого беспристрастного изучения, когда все отдельные моменты в творчестве Пушкина будут установлены на своем месте, мы перейдем к синтезу и заключительной оценке религиозных взглядов поэта. Но в этой подготовительной работе нельзя отрывать поэзии от личности самого поэта. Никто из русских художников слова не достигал такой высоты общечеловеческих идеалов в поэтических созданиях, и никто, с другой стороны, не внес в свои произведения своих личных мотивов как Пушкин. Его поэзия «объемлет и поглощает все наблюдения, все усилия, все впечатления его жизни» [5] ; она есть жизнь со всеми порывами «во области заочны», но и «с бесстыдством бешеных желаний». Поэтому история творчества Пушкина в целом и в отдельных его сторонах понятна только в связи с обстоятельствами его жизни. Излагая постепенный ход поэтического развития Пушкина, насколько это требуется нашей задачей, мы постоянно будем иметь ввиду те жизненные условия, под влиянием которых создавалась у Пушкина совокупность «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет».
«Жизнь Пушкина, — говорит один старый историк русской литературы — можно разделить на три эпохи, отличные одна от другой характером его поэтической деятельности и важностью созданий» [6] . Этот взгляд, высказанный под влиянием Белинского, в сущности удерживается и большинством новейших исследователей [7] , с небольшими лишь разногласиями в характеристике каждой из трех отдельных эпох или с подразделением их на более мелкие периоды. Мы со своей стороны также воспользуемся этим обычным делением, не приводя для него пока никаких подтверждений. Впоследствии же мы увидим, что и с точки зрения нашего специального вопроса вполне может быть оправдано такое разделение жизни и творчества Пушкина на три периода.
I. Детство [8]
А. С. Пушкин появился на свет 26 мая 1799 г. и провел годы детства в дворянской семье, где наиболее видными представителями были отец и дядя поэта — Василий и Сергей Львовичи. Братья имели между собой много общего. Они родились около времени первой турецкой войны, по тогдашнему обычаю чуть не с колыбели были зачислены в гвардию и воспитывались дома под руководством французов-гувернеров. К 15–18 годам их французское образование было закончено. Они выступили в Московских салонах блестящими кавалерами. С тех пор все их занятие состояло в том, что они толклись в гостиных и очаровывали всех находчивостью, любезностью, французскими остротами и стихами. При Павле I салонным кавалерам пришлось отправиться в полк. Но суровая служба была им слишком не по душе. Они спешили выйти в отставку и восстановить привычный образ жизни. Вернувшись в Москву с женой, Сергей Львович радушно открыл свой дом для всяких русских и заезжих знаменитостей. Все время, остававшееся от увеселений, он посвящал французской книжке и страшно раздражался, когда его тревожили какими-нибудь жалобами на детей или хозяйственными делами. Знакомство с легкой французской литературой и беспечная жизнь сделали Сергея Львовича совершенно равнодушным к серьезным вопросам жизни, в том числе, разумеется, и к вопросам религии. Правда, он любил повторять слова: que la volonte du ciel soit faite (да будет воля Божья). Но эта поговорка, как справедливо замечает один автор, «вовсе не была отражением искренней веры и готовности подчиняться воле Провидения, а только фразой, которою он прикрывал свой эгоистический индиферрентизм ко всему на свете» [9] . Он не расставался с остротами даже у постели умирающей жены. — Другой брат отличался таким же и даже большим равнодушием к религии. «Раз утром — говорит один из близких его знакомых, больной старик поднялся с постели, добрался до шкафов огромной своей библиотеки, отыскал там Беранже и с этой ношей перешел на диван залы. Тут принялся он перелистывать любимого своего поэта, вздохнул тяжело и умер над французским песенником» [10] .
Период первый. Детство (1799–1811) и лицей (1811–1817)
Следующая цитата
Обширная литература о Пушкине почти всегда старалась обходить такую тему и всячески старалась выставить Пушкина либо как рационалиста, либо как революционера, несмотря на то, что наш великий писатель был живой противоположностью таким понятиям.
В 1899 году, когда Казань и, в частности, Казанский университет праздновали 100-летие со дня рождения поэта, я был приглашен служить там литургию и сказать речь о значении его поэзии. Я указал на то в своей речи, что несколько самых значительных стихотворений Пушкина остались без всякого толкования и даже без упоминания о них критиками.
Более искренние профессоры и некоторые молодые писатели говорили и писали, что я открыл Америку, предложив истолкование оставшегося непонятным и замолченным стихотворения Пушкина, оставленного им без заглавия, но являющегося точной исповедью всего его жизненного пути, как, например, чистосердечная исповедь блаженного Августина.
Вот как оно читается:
В начале жизни школу помню я;
Там нас, детей беспечных, было много;
Неровная и резвая семья.
Смиренная, одетая убого,
Но видом величавая жена
Над школою надзор хранила строго.
Толпою нашею окружена,
Приятным, сладким голосом, бывало,
С младенцами беседует она.
Ее чела я помню покрывало
И очи светлые, как небеса.
Но я вникал в ее беседы мало.
Меня смущала строгая краса
Ее чела, спокойных уст и взоров
И полные святыни словеса.
Дичась ее советов и укоров,
Я про себя превратно толковал
Понятный смысл правдивых разговоров,
И часто я украдкой убегал
В великолепный мрак чужого сада,
Под свод искусственный порфирных скал.
Там нежила меня теней прохлада;
Я предавал мечтам свой юный ум,
И праздномыслить было мне отрада
Другие два чудесные творенья
Влекли меня волшебною красой:
То были двух бесов изображенья.
Один (Дельфийский идол) лик младой –
Был гневен, полон гордости ужасной,
И весь дышал он силой неземной.
Другой женообразный, сладострастный,
Сомнительный и лживый идеал –
Волшебный демон – лживый, но прекрасный.
Не однажды, предлагая вниманию слушателей на литературных вечерах и на студенческих рефератах это стихотворение, я спрашивал слушателей: «О какой школе здесь говорится, кто упоминаемая здесь учительница и что за два идола описаны в конце этого стихотворения, подходящего и под понятие басни, и под понятие загадки?» Сам автор такого толкования не дал, но смысл его исповеди в связи ее со многими другими его стихотворениями совершенно понятен. Общество подростков-школьников – это русское интеллигентное юношество; учительница – это наша Святая Русь; чужой сад – Западная Европа; два идола в чужом саду – это два основных мотива западноевропейской жизни – гордость и сладострастие, прикрытые философскими тогами, как мраморные статуи, на которых любовались упрямые мальчики, не желавшие не только исполнять, но даже и вникать в беседы своей мудрой и добродетельной учительницы и пристрастно перетолковывавшие ее правдивые беседы.
Истолковав со своей стороны в печати эту мудрую загадку нашего писателя и, конечно, замолченную вместе с моим истолкованием современною критикой, я тем самым все-таки понудил ее в рецензиях моей речи, а также и в других статьях о Пушкине коснуться этого стихотворения, но их авторы лицемерно замалчивали (не имея возможности отрицать) главный вывод из пушкинской загадки, а ходили вокруг да около ее смысла, не вникая в ее существо.
Итак, молодое общество, не расположенное к своей добродетельной учительнице и перетолковывавшее ее уроки, – это русская интеллигентная молодежь (и, если хотите, также старики, которые при всяком упоминании о религии, о Церкви и т.п. только отмахивались и начинали говорить о мистицизме, шовинизме, суевериях и, конечно, об инквизициях, приплетая ее сюда ни к селу ни к городу). Наши толстые журналы начиная с 60-х годов шли по тому же пути «превратных толкований» всего соприкосновенного со святой верой и манили читателя «в великолепный мрак чужого сада» и под названием «просвещения» держали его в этом мраке туманных и уж вовсе не научных теорий позитивизма (агностицизма), утилитаризма, полуматериализма и т.д. и т.п. Гордость и сладострастие, вечно обличаемые нашей учительницей, то есть Церковью в данном случае, наполняли постоянно буйные головки и «слабые умы» нашего юношества, и лишь немногие из них в свое время вразумлялись и изменяли свое настроение, как, например, герои тургеневского «Дыма», гончаровского «Обрыва» и большинства повестей Достоевского.
Не подумайте, будто приведенное стихотворение Пушкина является единственным в своем роде. Напротив, можно сказать, что эти настроения беспощадного самобичевания и раскаяния представляются нам преобладающими в его творчестве, потому что оно красной нитью проходит через все его воспоминания и элегии.
Историко-критическая литература Пушкина не поняла. Белинский преимущественно ценит его как поэта национального, но в чем национализм его убеждений (а не просто подбора тем), Белинский также не объясняет. Не объяснил этого и Некрасов, так искренне преклонявшийся перед силой пушкинского слова и воображения. Ничтожный Писарев ценит его только как стилиста, а тот единственный критик, точнее панегирист, который понял его глубже прочих, профессор Духовной академии высокоталантливый В.Никольский, открывший пушкинскую Америку в своей актовой речи в Петербургской духовной академии под заглавием «Идеалы Пушкина» (1882) и приведший в бурный восторг огромную аудиторию во главе с полным почти составом Священного Синода, остался злостно замолченным в литературе. Я даже не знаю, вышла ли эта речь Никольского отдельным изданием.
Однако благодаря Богу явился человек, которого замолчать было уже физически невозможно, именно Ф.М.Достоевский, выступивший на торжественном чествовании нашего поэта в пушкинские дни 1880 года в Москве, когда был поставлен ему памятник в первопрестольной столице.
Неоднократно мы упоминали о том колоссальном восторге, который охватил тогда слушателей этой речи Достоевского и отразился на всей современной литературе. Малораспространенный до того времени «Дневник писателя», в котором Достоевский отпечатал свою речь, был раскуплен в несколько дней; затем понадобилось второе и третье его издание.
Достоевский представлял себе Пушкина тоже как писателя, патриота и как человека высокорелигиозного, но в своей речи и в не менее талантливом приложении к ней он рассматривал Пушкина с одной, определенной точки зрения – как гениального совместителя национального патриотизма с христианским космополитизмом. Справедливо утверждал он, что Пушкин показал себя гениальнейшим писателем мира, обнаружив такое свойство ума и сердца, до которого не дошли мировые гении Шиллер и Шекспир, ведь у последних герои повестей и поэм почти вовсе теряют присущие им национальные черты, и шекспировские итальянцы и испанцы являются читателю как англичане, а герои Пушкина являются типичными выразителями характеров их родных, национальных; примеры приводить на это излишне.
Речь Достоевского о Пушкине настолько глубоко проникла в умы и сердца нашей публики, что рабствовавшая ей критическая литература, которая прежде унижала Достоевского и презрительно издевалась над ним начиная с 1881 года, после нескольких бессильных «гавканий» на него совершенно изменила свой высокомерный тон и стала отзываться о Достоевском с таким же почтением, как и о Пушкине; кратко говоря, с этого времени оказалось не принятым говорить о Достоевском, как раньше и о Пушкине, без уважения, даже без благоговения.
Читатель, конечно, заметил уже, что центральный интерес наш к личности и поэзии Пушкина сосредоточивается в другой области, нежели в речи Достоевского, хотя и соприкасается с последним. Именно: мы ведем свою речь о Пушкине прежде всего как о христианском моралисте. Приведенное стихотворение «Жизненная школа» свидетельствует о том, что даже независимо от своих политических и национальных симпатий Пушкин интересовался прежде всего жизненною правдою, стремился к нравственному совершенству и в продолжение всей своей жизни горько оплакивал свои падения, которые, конечно, не шли дальше обычных романтических увлечений Евгения Онегина и в совести других людей последнего столетия не оставляли глубоких следов раскаяния, а нередко даже отмечались в них хвастливыми воспоминаниями своего бывшего молодечества. Не так, однако, настроен Пушкин:
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Но, как вино, – печаль минувших дней
В моей душе чем старе, тем сильней.
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе…
Ещё беспощаднее его элегии:
Воспоминание
Когда для смертного умолкнет шумный день,
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И, с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
Воспоминания в Царском Селе
Воспоминаньями смущенный,
Исполнен сладкою тоской,
Сады прекрасные, под сумрак ваш священный
Вхожу с поникшею главой.
Так отрок Библии, безумный расточитель,
До капли истощив раскаянья фиал,
Увидев наконец родимую обитель,
Главой поник и зарыдал.
В пылу восторгов скоротечных,
В бесплодном вихре суеты,
О, много расточил сокровищ я сердечных
За недоступные мечты,
И долго я блуждал, и часто, утомленный,
Раскаяньем горя, предчувствуя беды,
Я думал о тебе, предел благословенный,
Воображал сии сады.
Воображаю день счастливый,
Когда средь вас возник лицей,
И слышу наших игр я снова шум игривый,
И вижу вновь семью друзей.
Вновь нежным отроком,
то пылким, то ленивым,
Мечтанья смутные в груди моей тая,
Скитаясь по лугам, по рощам молчаливым,
Поэтом забываюсь я.
В чем же так горько, так беспощадно каялся наш поэт? Конечно, в грехах против седьмой заповеди, – в этом отношении его совесть оказывалась более чуткой даже сравнительно с совестью блаженного Августина, написавшего свою чистосердечную исповедь.
Последний открыто каялся перед читателями, не щадя своего святительского авторитета, но в чем главным образом? Увы, и здесь в нем сказался более римский юрист, чем смиренный христианин: он оплакивает грехи своей молодости, но главным образом то, что он в детстве. воровал яблоки и другие фрукты в чужом саду, что, конечно, делает всякий порядочный мальчишка, особенно на знойном Юге, где фрукты дешевле, чем у нас щавель. Блаженный Августин жестоко терзает свое сердце за то, что, воруя фрукты, он это делал не под давлением нужды, а ради глупого молодечества. Зато чрезвычайно равнодушно он упоминает о бывшем у него незаконнорожденном ребенке, которого смерть похитила уже в юношеском возрасте.
Покаяние же Пушкина в своих юношеских грехах не было просто всплеском безотчетного чувства, но имело тесную связь с его общественными и даже государственными убеждениями. Вот какие предсмертные слова влагает он в уста умирающего царя Бориса Годунова к своему сыну Феодору:
Храни, храни святую чистоту
Невинности и гордую стыдливость:
Кто чувствами в порочных наслажденьях
В младые дни привыкнул утопать,
Тот, возмужав, угрюм и кровожаден,
И ум его безвременно темнеет.
В семье своей будь завсегда главою;
Мать почитай, но властвуй сам собою –
Ты муж и царь; люби свою сестру –
Ты ей один хранитель остаешься.
Далек был Пушкин от общепризнанного теперь парадокса о том, что нравственная жизнь каждого есть исключительно его частное дело, а общественная деятельность его совершенно не связана с первою.
В годы своей возмужалости Пушкин надеялся освободиться от юношеских страстей и написал стихотворение «Возрождение»:
Художник-варвар кистью сонной
Картину гения чернит
И свой рисунок беззаконный
Над ней бессмысленно чертит.
Но краски чуждые, с летами,
Спадают ветхой чешуей;
Созданье гения пред нами
Выходит с прежней красотой.
Так исчезают заблужденья
С измученной души моей
И возникают в ней виденья
Первоначальных, чистых дней.
К этой же теме он возвращается не однажды, открывая читателю изменяющееся к лучшему настроение своей души.
Я пережил свои желанья,
Я разлюбил свои мечты;
Остались мне одни страданья,
Плоды сердечной пустоты.
Под бурями судьбы жестокой
Увял цветущий мой венец;
Живу печальный, одинокий
И жду: придет ли мой конец?
Так, поздним хладом пораженный,
Как бури слышен зимний свист,
Один – на ветке обнаженной
Трепещет запоздалый лист.
Пушкин постоянно думал о неизбежном исходе человеческой жизни:
Брожу ли я вдоль улиц шумных,
Вхожу ль во многолюдный храм,
Сижу ль меж юношей безумных,
Я предаюсь моим мечтам.
Я говорю: промчатся годы,
И сколько здесь ни видно нас,
Мы все сойдем под вечны своды –
И чей-нибудь уж близок час.
Гляжу ль на дуб уединенный,
Я мыслю: патриарх лесов
Переживет мой век забвенный,
Как пережил он век отцов.
Младенца ль милого ласкаю,
Уже я думаю: прости!
Тебе я место уступаю:
Мне время тлеть, тебе цвести.
День каждый, каждую годину
Привык я думой провождать,
Грядущей смерти годовщину
Меж их стараясь угадать.
И где мне смерть пошлет судьбина?
В бою ли, в странствии, в волнах?
Или соседняя долина
Мой примет охладелый прах?
И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу
Мне всё б хотелось почивать.
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.
Однако мысль о смерти внушает ему не уныние, а покорность воле Божией и примирение со своим жребием:
. Вновь я посетил
Тот уголок земли, где я провел
Изгнанником два года незаметных
Религиозное чувство Пушкина не имело только строго индивидуальный характер: перед его сознанием носился образ вдохновенного пророка, к коему он обращался не однажды. Не однажды мы уже читали о том потрясающем впечатлении, какое производила декламация Достоевским пушкинского «Пророка». В эти минуты оба великих писателя как бы сливались в одно существо, очевидно, прилагая к себе самим то видение пророка Исаии, которое Пушкин изложил в своем стихотворении:
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый Серафим
На перепутье мне явился;
Перстами легкими, как сон,
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он,–
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний Ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп, в пустыне я лежал.
И Бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею Моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».
Источник: Из книги митрополита Антония (Храповицкого) "Молитва русской души", изданной. Православие.ру
Другая сторона медали: Верит!
Но, с другой стороны, существует немало свидетельств о том, что поэту, которому «на перепутье явился шестикрылый серафим», были не чужды и глубоко религиозные чувства. Например, Пушкин прекрасно знал и любил Евангелие. Дочь Натальи Николаевны Пушкиной-Ланской (от второго брака) вспоминала, что в роду бояр Пушкиных из поколения в поколение, как реликвия, передавалась ладанка с гравированным на ней «всевидящим оком». Эта ладанка во все времена принадлежала старшему сыну. Была она принадлежностью и Александра Сергеевича, который ежегодно 10 июля (ст.стиль), в праздник Положения честной ризы Господа Нашего Иисуса Христа в Москве, творил перед ладанкой святой молебен.
Последние дни Пушкина также прошли в полном согласии с Церковью. Когда умирающему поэту намекнули об исполнении христианского долга, Пушкин тут же попросил послать за священником. Вскоре из Конюшенного прибыл отец Петр. В его присутствии Пушкин исповедался и причастился Святых Тайн. Свидетели церемонии вспоминают, что долг христианина Пушкин исполнил настолько благоговейно и с таким глубоким чувством, что вызвал слезы на глазах священника.
Третья сторона медали: Сначала не верил,потом поверил!
Существует мнение,что в начале жизни он не верил, а потом за год до смерти он начал поворачиваться к Богу. По хронологии его произведений можно понять о чём думал поэт. А ещё существует правда или миф, что стих "Я памятник воздвиг нерукотворный",что он очень жалел, что написал и если можно было то он его сжег, чтобы никто не видел. Потому,как в этом стихе,по-христиански гордость, за себя!
Читайте также: