Левитан о плесе цитаты

Обновлено: 07.11.2024

Исаак Левитан. «Вечер. Золотой Плёс». 1889

Гудки красавцев теплоходов,
Открытый взгляд крутых холмов,
Домов резные хороводы
Вокруг старинных куполов.

Ты дремлешь в их янтарном свете,
А чайки твой хранят покой,
Скользя сквозь солнечные нити
Над озарённою водой.

Ты дышишь вечным неустанным
Порывом сердца к чистоте,
И пели кисти Левитана
Твоей безмолвной красоте.

Здесь храмы навевают притчи,
Искусен вид ковров-полей,
Провидел зодчий: есть величие
В союзе Бога и людей.
(Марина Лопатина)

Летом 1888 года еще малоизвестный молодой пейзажист Исаак Левитан плыл по Волге из Нижнего Новгорода в поисках «источника сильных впечатлений».
Художник был грустен, даже уныл — Волга, вопреки ожиданию, душу не задевала. И вдруг за Кинешмой взгляд живописца и его спутницы привлек маленький городок, убегавший от воды круто в гору, в зелень берез и елок
. На бугре стояла бревенчатая церковка, кругом темнел отражавшийся в Волге лес. Левитан побежал к капитану.
— Что за место?
— Городок Плёс, — равнодушно сказал капитан, — точнее сказать, городишко…

В Плёсе художник нашел то, что искала его душа. Поселившись в домике с окнами на реку, он обрел житейский покой и жадную страсть работать. Исчезли мнительность, неуверенность в своих силах. Его зонт над этюдником видели то у воды, то на кручах над речным плесом, то в окрестных деревнях.

Тихая жизнь городка, мир простых радостей, близость к природе пробудили все лучшее, чем была богата эта натура. Плёс оказался для Левитана тем же, что и сельцо Михайловское для Пушкина. Жилось и работалось радостно. Расширился жизненный горизонт. Молодой еще человек, видевший в Москве главным образом приказчиков, коридорных, половых, извозчиков, увидел тут, на Волге, основы жизни, начал понимать историческую силу народа.

И хотя полотна Левитана «безлюдны», мироощущение человека, писавшего их, явственно проявляется. Чехов, увидев холсты, привезенные другом из Плёса, сказал: «…на твоих картинах появилась улыбка».

В Плёсе состоялось открытие Левитаном Волги. Волжских пейзажей до него написано было много. Левитан в своих наблюдениях и переживаниях постиг душу великой реки. Он почувствовал здесь просторы России, волжский плес, в котором отражался маленький городок, подарил художнику острые ощущения переменчивой красоты. Картины «Вечер. Золотой плес», «После дождя. Плёс», «Свежий ветер. Волга», глубоко волнующие нас сегодня, — результат и громадного мастерства и особого строя души, способной остановить волнующие мгновения жизни.

Плёс подарил живописцу много таких мгновений. Полотна, привезенные с Волги, сразу поставили Левитана в ряд великих художников. Всеобщее любопытство вызвал и маленький городок. Сюда устремились художники. Перебывало их, начинающих и маститых, в городке много, и каждый увозил на холстах «свой Плёс». Но имя Левитана для Плёса — то же самое, что имя Толстого для Ясной Поляны, Тургенева — для Спасского-Лутовинова, Чехова — для Мелихова. Левитан ездил сюда три лета подряд. Написал много больших полотен и полсотни этюдов. Мотив знаменитой картины «Над вечным покоем» подсказан был обликом деревянной церквушки, стоявшей над плесом.

Волжский маленький городок пробудил талант Левитана. И сам он навечно прославлен художником. По знакомым картинам мы знаем с детства: есть где-то Плёс, хорошо бы там побывать…
Левитан сохранил сердечную благодарность местечку на Волге.

Незадолго до смерти, вспоминая лучшее, что увидел, о Плёсе сказал: «Никогда не забуду…»

Следующая цитата

Природу украшать не надо. Но надо почувствовать её суть и освободить от случайностей.

Идеал пейзажиста — изощрить свою психику до того , чтобы слышать « трав прозябанье» (цитата из стихотворения Евгения Баратынского « На смерть Гёте» — ред.) . Какое это великое счастье!

Тяжело; не спится. Мне страшно тоскливо… и очень завидую я мирному храпу за стеной двух старух , моих хозяек. Нервы расходились , просто смерть! А впрочем , черт меня возьми совсем! Когда же я перестану носиться с собою.

Я никогда еще не любил так природу , не был так чуток к ней, никогда еще так сильно не чувствовал я это божественное нечто , разлитое во всем , но что не всякий видит , что даже и назвать нельзя , так как оно не поддается разуму , анализу , а постигается любовью. Без этого чувства не может быть истинный художник. Многие не поймут , назовут , пожалуй , романтическим вздором — пускай! Они благоразумные… Но это мое прозрение для меня источник глубоких страданий. Может ли быть что-нибудь трагичнее , как чувствовать бесконечную красоту окружающего , подмечать сокровенную тайну , видеть Бога во всем и не уметь , сознавая свое бессилие , выразить эти большие ощущения…

Господи , когда же не будет у меня разлада? Когда я стану жить в ладу с самим собой? Этого , кажется , никогда не будет. Вот в чем мое проклятие…

Вообще , не надо очень розово представлять себе перспективу обучения живописи. Живой пример — я. Сколько усилий , трудов , горя , пока выбился на дорогу.

1892, 79×123 см

1895, 47.5×57 см

Вновь я захандрил и захандрил без меры и грани , захандрил до одури , до ужаса. Если б знал , как скверно у меня теперь на душе. Тоска и уныние пронизали меня. Что делать? С каждым днем у меня все меньше и меньше воли сопротивляться мрачному настроению. Надо куда-либо ехать , но я не могу , потому что решение в какую-либо сторону для меня невозможно , колеблюсь без конца. Меня надо везти , но кто возьмет это на себя? Несмотря на свое состояние , я все время наблюдаю себя , и ясно вижу , что я разваливаюсь вконец. И надоел же я себе , и как надоел!

Меланхолия дошла у меня до того , что я стрелялся, остался жив , но вот уже месяц , как доктор ездит ко мне , промывает рану и ставит тампоны. Вот до чего дошёл ваш покорный слуга. Хожу с забинтованной головой , изредка мучительная боль головы доводит до отчаяния.

Работать — не могу; читать — не могу; музыка раздражает; люди скучны , да и я им не нужен. Одно , что осталось, — изъять себя из жизни , но это после моего летнего покушения я повторить не могу , бог знает почему , и таким образом , жить нет сил , умереть также; куда деть себя.

Лежу целые дни в лесу и читаю Шопенгауэра. Вы удивлены. Думаете , что и пейзажи мои отныне , так сказать , будут пронизаны пессимизмом? Не бойтесь , я слишком люблю природу.

Не верьте восторгам Нестерова, он увлекается , как никто. Если увидите его , поклонитесь.

Я , почти никогда не знающий , буду ли в состоянии завтра что-либо делать, могу ли я обещать вперед за несколько месяцев. Конечно , все мы более или менее больные люди , но тем не менее работаем , но Вы забываете , что искусство такая ненасытная гидра и такая ревнивая , что берет всего человека , не оставляя ему ничего из его физических и нравственных сбережений.

Ведь мой этюд — этот тон , эта синяя дорога , эта тоска в просвете за лесом… это ведь — мой дух.

1888, 22×33 см

Меня не ждите — я не приеду. Не приеду потому , что нахожусь в состоянии , в котором не могу видеть людей. Не приеду потому , что я один. Мне никого и ничего не надо. Рад едва выносимой душевной тяжести , потому что чем хуже , тем лучше и тем скорее приду к одному знаменателю.

Вчера вечером я взобрался на скалу и с вершины взглянул на море , и знаете ли что… заплакал… вот где вечная красота и вот где человек чувствует своё полнейшее ничтожество.

Природа здесь (в Крыму — ред.) только вначале поражает , а после становится скучно и очень хочется на север… Я север люблю больше , чем когда-либо…, я только теперь понял его.

1887, 73×97 см

Тоска , тоска грызущая завладела мной. Ничего почти не работаю , недовольство старой формой — так сказать — старым художественным пониманием вещей ( я говорю о смысле живописи), отсутствие новых точек отправления заставляет меня чрезвычайно страдать.

В Венеции , куда мы главным образом и хотели ехать , страшнейший холод , и мы поехали на Париж . Впечатлений чертова куча! Чудесного масса в искусстве здесь , но также и масса крайне психопатического , что несомненно должно было появиться от этой крайней пресыщенности , что чувствуется во всем. Отсюда и происходит , что французы восхищаются тем , что для здорового человека с здоровой головой и ясным мышлением представляется безумием. Например , здесь есть художник Пювис де Шовань, которому поклоняются и которого боготворят , а это такая мерзость , что трудно даже себе представить. Старые мастера трогательны до слез. Вот где величие духа!

Сам Париж крайне красивый , но черт его знает, — к нему надо привыкнуть , а то как-то дико все. Женщины здесь сплошное недоумение — недоделанные или слишком переделанные , но что-то не категорическое.

За лесом серая вода и серые люди , серая жизнь… не нужно ничего. Все донкихотство , хотя , как всякое донкихотство , оно благородно , ну , а дальше что? — Вечность , грозная вечность , в которой потонули поколения и потонут еще… Какой ужас , какой страх!

Написать мне письмо , хотя бы и очень дорогому человеку , ну? просто целый подвиг, а на подвиги я мало способен , разве только на любовные…

Почему я один? Почему женщины , бывшие в моей жизни , не принесли мне покоя и счастья? Быть может , потому , что даже лучшие из них — собственники. Им нужно все или ничего. Я так не могу. Весь я могу принадлежать только моей тихой бесприютной музе , все остальное — суета сует… Но , понимая это , я все же стремлюсь к невозможному , мечтаю о несбыточном…

1888, 88×57 см

Увлекся я работой. Муза стала вновь мне отдаваться , и чувствую себя по сему случаю отлично.

Воображаю , какая прелесть теперь у нас на Руси — реки разлились , оживает все… Нет лучше страны , чем Россия! Только в России может быть настоящий пейзажист.

Я перенес весною тиф; едва не околел. Теперь лечусь здесь , принимаю ванны и делаю гимнастику. Чувствую себя гораздо лучше. Тоскую здесь ужасно , не с кем слово сказать. Окружен англичанами , которых , кстати , куда ни приедешь в Европу , всюду бездна , как летом мух. Начинаю думать , что в Англии англичан нет , или уж всюду слишком много! Недели через две , вероятно , еду в Россию , куда смертельно хочется. Хоть и дикая страна , а люблю ее!

Вы хотите узнать , что делается в художественной России, — да очень мало , кроме интриг , злобы и непонимания друг друга! Здесь нелегко живется.

Вероятно , через час раздастся благовест — о , как я люблю эти минуты, минуты , говорящие о жизни правды , говорящие не о фактическом воскресении , а о торжестве истины. Впрочем , это все , может быть , и не то.

1892, 87×108 см

Пока мало работаю , по обыкновению в эту пору лета у меня какая-то апатия, большею часть дня в лесу , на берегу озера , с книгой. Надоест читать , смотришь на воду , а это почти всегда интересно; надоест вода — книга , и так целые дни.

Сижу у окна и смотрю на Mont Blanc. Величаво до трепета. С вершины его — одно маленькое усилие и протянешь руку богу ( если удостоит!). Хотел было вступить в законный брак с «музой», да она , подлая , не хочет! Мне очень хотелось бы родить хоть на маленьком лоскутке холста Mont Blanc , да без музы ничего не выходит. Серьезно , пытался несколько раз писать — ни к черту!

Большею частью дня читаю для практики французские романы. Какие пошляки большинство из французских писателей! Интересны только некоторые стихотворения Виктора Гюго. Страшно красиво , хоть тоже не без ходульности.

Я даже на выставках среднего качества и если есть мои работы , чувствую себя ужасно, но то , что я увидел на международной выставке , превзошло мои ожидания. Представь себе лучших художников Европы и в лучших образцах!
Я был потрясен. Свои вещи — я их всегда не люблю на выставках — на этот раз показались мне детским лепетом , и я страдал чудовищно.

А ведь немцы в самом деле хитрый народ и , пожалуй , обезьяну выдумали! Знаешь , их ванны действуют; черт их знает , что там в них , ибо вода как вода , а сердце делается лучше , покойнее. Обидно , обидно не то , что лучше делается , а обидно , что , вероятно , на Руси есть такие же воды , а мы ничего не сделали , а надо ехать к немцам и в самом деле начать считать их даровитым народом , а нам расписаться в своей несостоятельности. Может , впрочем , это не так , но я , кажется , поправляюсь. Делаю гимнастику , и по смыслу , напряжение мускулов должно бы заставлять сердце усиленнее работать и расширять , а оказывается наоборот. Этого что-то я не понимаю. Изредка совокупляюсь ( с музой , конечно), и хорошо, — кажется , забеременела. Что-то родит?

Что мне здесь нужно , в чужой стране , в то самое время , как меня тянет в Россию и так мучительно хочется видеть тающий снег , березку. Черт знает , что я за человек, — все неизведанное влечет , изведав же , остается несказанная грусть и желание возврата прошедшего…

Думаю через десять , 14 дней ехать в дорогую все-таки Русь. Некультурная страна , а люблю ее , подлую!

Следующая цитата

Говорит и показывает: цитаты Исаака Левитана о хандре до одури, любви к природе, совокуплении с музой и ненасытной гидре искусства

5 января 2017 07:13 • 0 комментариев Мысль о том, что его частные письма могут стать достоянием публики, была Левитану нестерпима. Предчувствуя смерть, 39-летний художник завещал сжечь свою переписку и в дополнение просил старшего брата Адольфа разослать всем своим корреспондентам настойчивую просьбу – уничтожить всё, когда-либо Левитаном написанное. То, что зависело от него, Адольф исполнил: в огне камина превратились в пепел письма, которые писали Левитану коллеги, друзья и любимые женщины. Однако не у всех, кто получил уведомление Адольфа Левитана с последней волей покойного художника, поднялась рука уничтожить его письма. Некоторое число их сохранилось. Большинство цитат взяты из писем Исаака Левитана.

1893, 82×86 cm

У каждого в жизни был свой омут.

Природу украшать не надо. Но надо почувствовать её суть и освободить от случайностей.

Идеал пейзажиста – изощрить свою психику до того, чтобы слышать «трав прозябанье» (цитата из стихотворения Евгения Баратынского "На смерть Гёте" - ред.) . Какое это великое счастье!

Тяжело; не спится. Мне страшно тоскливо. и очень завидую я мирному храпу за стеной двух старух, моих хозяек. Нервы расходились, просто смерть! А впрочем, черт меня возьми совсем! Когда же я перестану носиться с собою.

Я никогда еще не любил так природу, не был так чуток к ней, никогда еще так сильно не чувствовал я это божественное нечто, разлитое во всем, но что не всякий видит, что даже и назвать нельзя, так как оно не поддается разуму, анализу, а постигается любовью. Без этого чувства не может быть истинный художник. Многие не поймут, назовут, пожалуй, романтическим вздором – пускай! Они благоразумные. Но это мое прозрение для меня источник глубоких страданий. Может ли быть что-нибудь трагичнее, как чувствовать бесконечную красоту окружающего, подмечать сокровенную тайну, видеть Бога во всем и не уметь, сознавая свое бессилие, выразить эти большие ощущения.

Господи, когда же не будет у меня разлада? Когда я стану жить в ладу с самим собой? Этого, кажется, никогда не будет. Вот в чем мое проклятие.

Вообще, не надо очень розово представлять себе перспективу обучения живописи. Живой пример – я. Сколько усилий, трудов, горя, пока выбился на дорогу.

1892, 79×123 cm

Вновь я захандрил и захандрил без меры и грани, захандрил до одури, до ужаса. Если б знал, как скверно у меня теперь на душе. Тоска и уныние пронизали меня. Что делать? С каждым днем у меня все меньше и меньше воли сопротивляться мрачному настроению. Надо куда-либо ехать, но я не могу, потому что решение в какую-либо сторону для меня невозможно, колеблюсь без конца. Меня надо везти, но кто возьмет это на себя? Несмотря на свое состояние, я все время наблюдаю себя, и ясно вижу, что я разваливаюсь вконец. И надоел же я себе, и как надоел!

Меланхолия дошла у меня до того, что я стрелялся, остался жив, но вот уже месяц, как доктор ездит ко мне, промывает рану и ставит тампоны. Вот до чего дошёл ваш покорный слуга. Хожу с забинтованной головой, изредка мучительная боль головы доводит до отчаяния.

Работать – не могу; читать – не могу; музыка раздражает; люди скучны, да и я им не нужен. Одно, что осталось, – изъять себя из жизни, но это после моего летнего покушения я повторить не могу, бог знает почему, и таким образом, жить нет сил, умереть также; куда деть себя.

Лежу целые дни в лесу и читаю Шопенгауэра. Вы удивлены. Думаете, что и пейзажи мои отныне, так сказать, будут пронизаны пессимизмом? Не бойтесь, я слишком люблю природу.

Не верьте восторгам Нестерова, он увлекается, как никто. Если увидите его, поклонитесь.

Я, почти никогда не знающий, буду ли в состоянии завтра что-либо делать, могу ли я обещать вперед за несколько месяцев. Конечно, все мы более или менее больные люди, но тем не менее работаем, но Вы забываете, что искусство такая ненасытная гидра и такая ревнивая, что берет всего человека, не оставляя ему ничего из его физических и нравственных сбережений.

Ведь мой этюд – этот тон, эта синяя дорога, эта тоска в просвете за лесом… это ведь – мой дух.

1888, 22×33 cm

Меня не ждите – я не приеду. Не приеду потому, что нахожусь в состоянии, в котором не могу видеть людей. Не приеду потому, что я один. Мне никого и ничего не надо. Рад едва выносимой душевной тяжести, потому что чем хуже, тем лучше и тем скорее приду к одному знаменателю.

Вчера вечером я взобрался на скалу и с вершины взглянул на море, и знаете ли что… заплакал… вот где вечная красота и вот где человек чувствует своё полнейшее ничтожество.

Природа здесь (в Крыму – ред.) только вначале поражает, а после становится скучно и очень хочется на север… Я север люблю больше, чем когда-либо…, я только теперь понял его.

1887, 73×97 cm

Тоска, тоска грызущая завладела мной. Ничего почти не работаю, недовольство старой формой – так сказать – старым художественным пониманием вещей (я говорю о смысле живописи), отсутствие новых точек отправления заставляет меня чрезвычайно страдать.

В Венеции, куда мы главным образом и хотели ехать, страшнейший холод, и мы поехали на Париж . Впечатлений чертова куча! Чудесного масса в искусстве здесь, но также и масса крайне психопатического, что несомненно должно было появиться от этой крайней пресыщенности, что чувствуется во всем. Отсюда и происходит, что французы восхищаются тем, что для здорового человека с здоровой головой и ясным мышлением представляется безумием. Например, здесь есть художник Пювис де Шовань, которому поклоняются и которого боготворят, а это такая мерзость, что трудно даже себе представить. Старые мастера трогательны до слез. Вот где величие духа!

Сам Париж крайне красивый, но черт его знает, – к нему надо привыкнуть, а то как-то дико все. Женщины здесь сплошное недоумение – недоделанные или слишком переделанные, но что-то не категорическое.

За лесом серая вода и серые люди, серая жизнь. не нужно ничего. Все донкихотство, хотя, как всякое донкихотство, оно благородно, ну, а дальше что? – Вечность, грозная вечность, в которой потонули поколения и потонут еще. Какой ужас, какой страх!

Написать мне письмо, хотя бы и очень дорогому человеку, ну? просто целый подвиг, а на подвиги я мало способен, разве только на любовные…

Почему я один? Почему женщины, бывшие в моей жизни, не принесли мне покоя и счастья? Быть может, потому, что даже лучшие из них – собственники. Им нужно все или ничего. Я так не могу. Весь я могу принадлежать только моей тихой бесприютной музе, все остальное – суета сует. Но, понимая это, я все же стремлюсь к невозможному, мечтаю о несбыточном.

1888, 88×57 cm

Увлекся я работой. Муза стала вновь мне отдаваться, и чувствую себя по сему случаю отлично.

Воображаю, какая прелесть теперь у нас на Руси – реки разлились, оживает все. Нет лучше страны, чем Россия! Только в России может быть настоящий пейзажист.

Я перенес весною тиф; едва не околел. Теперь лечусь здесь, т. е. принимаю ванны и делаю гимнастику. Чувствую себя гораздо лучше. Тоскую здесь ужасно, не с кем слово сказать. Окружен англичанами, которых, кстати, куда ни приедешь в Европу, всюду бездна, как летом мух. Начинаю думать, что в Англии англичан нет, или уж всюду слишком много! Недели через две, вероятно, еду в Россию, куда смертельно хочется. Хоть и дикая страна, а люблю ее!

Вы хотите узнать, что делается в художественной России, – да очень мало, кроме интриг, злобы и непонимания друг друга! Здесь нелегко живется.

Вероятно, через час раздастся благовест – о, как я люблю эти минуты, минуты, говорящие о жизни правды, говорящие не о фактическом воскресении, а о торжестве истины. Впрочем, это все, может быть, и не то.

1892, 87×108 cm

Пока мало работаю, по обыкновению в эту пору лета у меня какая-то апатия, большею часть дня в лесу, на берегу озера, с книгой. Надоест читать, смотришь на воду, а это почти всегда интересно; надоест вода – книга, и так целые дни.

Сижу у окна и смотрю на Mont Blanc. Величаво до трепета. С вершины его – одно маленькое усилие и протянешь руку богу (если удостоит!). Хотел было вступить в законный брак с «музой», да она, подлая, не хочет! Мне очень хотелось бы родить хоть на маленьком лоскутке холста Mont Blanc, да без музы ничего не выходит. Серьезно, пытался несколько раз писать – ни к черту!

Большею частью дня читаю для практики французские романы. Какие пошляки большинство из французских писателей! Интересны только некоторые стихотворения Виктора Гюго. Страшно красиво, хоть тоже не без ходульности.

Я даже на выставках среднего качества и если есть мои работы, чувствую себя ужасно, но то, что я увидел на международной выставке, превзошло мои ожидания. Представь себе лучших художников Европы и в лучших образцах!
Я был потрясен. Свои вещи – я их всегда не люблю на выставках – на этот раз показались мне детским лепетом, и я страдал чудовищно.

А ведь немцы в самом деле хитрый народ и, пожалуй, обезьяну выдумали! Знаешь, их ванны действуют; черт их знает, что там в них, ибо вода как вода, а сердце делается лучше, покойнее. Обидно, т. е. обидно не то, что лучше делается, а обидно, что, вероятно, на Руси есть такие же воды, а мы ничего не сделали, а надо ехать к немцам и в самом деле начать считать их даровитым народом, а нам расписаться в своей несостоятельности. Может, впрочем, это не так, но я, кажется, поправляюсь. Делаю гимнастику, и по смыслу, напряжение мускулов должно бы заставлять сердце усиленнее работать и расширять, а оказывается наоборот. Этого что-то я не понимаю. Изредка совокупляюсь (с музой, конечно), и хорошо, – кажется, забеременела. Что то родит?

Что мне здесь нужно, в чужой стране, в то самое время, как меня тянет в Россию и так мучительно хочется видеть тающий снег, березку. Черт знает, что я за человек, – все неизведанное влечет, изведав же, остается несказанная грусть и желание возврата прошедшего.

Думаю через десять, 14 дней ехать в дорогую все-таки Русь. Некультурная страна, а люблю ее, подлую!

1884, 43×67 cm

Бродил на днях по горам; скалы совершенно сглаженные, ни одной угловатой формы. Как известно, они сглажены ледниковым периодом, – значит, многими веками, тысячелетиями, и поневоле я задумался над этим. Века, смысл этого слова ведь просто трагичен; века – это есть нечто, в котором потонули миллиарды людей, и потонут еще, и еще, и без конца; какой ужас, какое горе! Мысль эта старая, и боязнь эта старая, но тем не менее у меня трещит череп от нее! Тщетность, ненужность всего очевидна!

И в самом деле, здесь нет природы, а какая-то импотенция! Тоскую я несказанно, тоскую до черта! Этакое несчастие – всюду берешь с собой себя же! Хоть бы один день пробыть в одиночестве!

Какая гадость, скажешь, возиться вечно с собой. Да, может быть, гадость, но будто можем выйти из себя, будто бы мы оказываем влияние на ход событий; мы в заколдованном кругу, мы – Дон-Кихоты, но в миллион раз несчастнее, ибо мы знаем, что боремся с мельницами, а он не знал.

Сегодня еду в Питер, волнуюсь, как сукин сын, – мои ученики дебютируют на Передвижной. Больше чем за себя трепещу! Хоть и презираешь мнения большинства, а жутко, черт возьми!

Хуже всего для меня езда на лошадях – сердце такие штучки выкидывает, что поневоле жутко делается.

Я принимаю ванны, хожу к немцу-доктору Шотту, который обещает совершенно восстановить сердце, думаю только, что врет проклятый немец!

Мало работаю – невероятно скоро устаю. Да, израсходовался я вконец, и нечем жить дальше! Должно быть, допел свою песню.

Однако только на прощанье скажу: больше любви, больше поклонения природе и внимания, внимания без конца.