Расстались мы с ней на рассвете с загадкой движений и глаз
Обновлено: 04.11.2024
На корточках ползали слухи,
Судили, решали, шепча.
И я от моей старухи
Достаточно их получал.
Однажды, вернувшись с тяги,
Я лег подремать на диван.
Разносчик болотной влаги,
Меня прознобил туман.
Трясло меня, как в лихорадке,
Бросало то в холод, то в жар
И в этом проклятом припадке
Четыре я дня пролежал.
Мой мельник с ума, знать, спятил.
Поехал,
Кого-то привез…
Я видел лишь белое платье
Да чей-то привздернутый нос.
Потом, когда стало легче,
Когда прекратилась трясь,
На пятые сутки под вечер
Простуда моя улеглась.
Я встал.
И лишь только пола
Коснулся дрожащей ногой,
Услышал я голос веселый:
«А!
Здравствуйте, мой дорогой!
Давненько я вас не видала.
Теперь из ребяческих лет
Я важная дама стала,
А вы — знаменитый поэт.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Ну, сядем.
Прошла лихорадка?
Какой вы теперь не такой!
Я даже вздохнула украдкой,
Коснувшись до вас рукой.
Да…
Не вернуть, что было.
Все годы бегут в водоем.
Когда-то я очень любила
Сидеть у калитки вдвоем.
Мы вместе мечтали о славе…
И вы угодили в прицел,
Меня же про это заставил
Забыть молодой офицер…»
Я слушал ее и невольно
Оглядывал стройный лик.
Хотелось сказать:
«Довольно!
Найдемте другой язык!»
Но почему-то, не знаю,
Смущенно сказал невпопад:
«Да… Да…
Я сейчас вспоминаю…
Садитесь.
Я очень рад.
Я вам прочитаю немного
Стихи
Про кабацкую Русь…
Отделано четко и строго.
По чувству — цыганская грусть».
«Сергей!
Вы такой нехороший.
Мне жалко,
Обидно мне,
Что пьяные ваши дебоши
Известны по всей стране.
Скажите:
Что с вами случилось?»
«Не знаю».
«Кому же знать?»
«Наверно, в осеннюю сырость
Меня родила моя мать».
«Шутник вы…»
«Вы тоже, Анна».
«Кого-нибудь любите?»
«Нет».
«Тогда еще более странно
Губить себя с этих лет:
Пред вами такая дорога…»
Сгущалась, туманилась даль…
Не знаю, зачем я трогал
Перчатки ее и шаль.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Луна хохотала, как клоун.
И в сердце хоть прежнего нет,
По-странному был я полон
Наплывом шестнадцати лет.
Расстались мы с ней на рассвете
С загадкой движений и глаз…
Есть что-то прекрасное в лете,
А с летом прекрасное в нас.
Мой мельник…
Ох, этот мельник!
С ума меня сводит он.
Устроил волынку, бездельник,
И бегает как почтальон.
Сегодня опять с запиской,
Как будто бы кто-то влюблен:
«Придите.
Вы самый близкий.
С любовью
Оглоблин Прон».
Иду.
Прихожу в Криушу.
Оглоблин стоит у ворот
И спьяну в печенки и в душу
Костит обнищалый народ.
«Эй, вы!
Тараканье отродье!
Все к Снегиной.
Р-раз и квас!
Даешь, мол, твои угодья
Без всякого выкупа с нас!»
И тут же, меня завидя,
Снижая сварливую прыть,
Сказал в неподдельной обиде:
«Крестьян еще нужно варить».
«Зачем ты позвал меня, Проша?»
«Конечно, ни жать, ни косить.
Сейчас я достану лошадь
И к Снегиной… вместе…
Просить…»
И вот запрягли нам клячу.
В оглоблях мосластая шкеть —
Таких отдают с придачей,
Чтоб только самим не иметь.
Мы ехали мелким шагом,
И путь нас смешил и злил:
В подъемах по всем оврагам
Телегу мы сами везли.
Приехали.
Дом с мезонином
Немного присел на фасад.
Волнующе пахнет жасмином
Плетневый его палисад.
Слезаем.
Подходим к террасе
И, пыль отряхая с плеч,
О чьем-то последнем часе
Из горницы слышим речь:
«Рыдай — не рыдай, — не помога…
Теперь он холодный труп…
Там кто-то стучит у порога.
Припудрись…
Пойду отопру…»
Дебелая грустная дама
Откинула добрый засов.
И Прон мой ей брякнул прямо
Про землю,
Без всяких слов.
«Отдай. —
Повторял он глухо. —
Не ноги ж тебе целовать!»
Как будто без мысли и слуха
Она принимала слова.
Потом в разговорную очередь
Спросила меня
Сквозь жуть:
«А вы, вероятно, к дочери?
Присядьте…
Сейчас доложу…»
Теперь я отчетливо помню
Тех дней роковое кольцо.
Но было совсем не легко мне
Увидеть ее лицо.
Я понял —
Случилось горе,
И молча хотел помочь.
«Убили… Убили Борю…
Оставьте!
Уйдите прочь!
Вы — жалкий и низкий трусишка.
Он умер…
А вы вот здесь…»
Нет, это уж было слишком.
Не всякий рожден перенесть.
Как язвы, стыдясь оплеухи,
Я Прону ответил так:
«Сегодня они не в духе…
Поедем-ка, Прон, в кабак…»
Следующая загадка
Настоящий рассказ является переложением на прозу
поэмы Сергея Есенина "Анна Снегина" с использованием
цитат из неё.
Я ехал отдохнуть в радовские предместья. Возница оказался весьма разговорчивым. Вот что рассказал он мне в пути:
- Село наше Радово не такое уж и маленькое. Если хорошо посчитать, то двести дворов набрать можно. Природа нас не обделила. Есть и лес, и река, и пастбища, и великолепные луга, охраняемые стройными тополями.
Мы не считаем своё село лучше других. Однако нам повезло: «Дворы у нас крыты железом, у каждого сад и гумно». Ставни, понятное дело, крашены свежей краской. В праздничные дни на столах появляются мясо и квас. Подтвердить вышесказанное может исправник, гостивший когда-то у нас.
Тем не менее, и в Радово не всё так гладко. Виной тому – Криушские соседние мужики, сильно нам завидовавшие. Им даже пахать оказалось нечем. Непонятно, как выдержали «одна соха» и «пара заезженных кляч»? Что касается нас, то мы даже излишек оброка платили, «чтоб избежать напасти». Они же даже дрова воровали в нашем лесу. Не выдержав краж, стали следить. Поймали однажды. «Звон и скрежет» топоров, по-видимому, доносился и до соседнего села? Для разбирательства прибыл старшина. На свою беду. Кто-то из криушан его убил топором. Виноватыми ротзнали обе враждебные стороны. Десять мужиков поплатились Сибирью. Но главное, видимо, мы прогневали Бога, ибо с тех пор и у нас не всё как надо: «то падёж, то пожар».
Слушая возницу, я вспоминал последние годы своей жизни. Они не из лёгких. С начала Первой Мировой войны, я попал на фронт. Вначале воевал как все, не задумываясь, но чем дальше, тем больше стал понимать: я всего лишь «игрушка». Мы «грудью на брата лезем», а в глубоком тылу «купцы да знать» живут по-прежнему в своё удовольствие. Когда это понял, то бросил на землю свою винтовку, купил себе «подложный документ» и удалился подальше от фронта, твёрдо решив для себя, отныне «воевать» только в стихах.
После Февральской революции семнадцатого года страной стал руководить Керенский «на белом коне». Выдвинув лозунг: «Война до конца, до победы», он, тем не менее, не сел на него и не возглавил наступление русских войск на фронте. Туда по-прежнему гнали умирать «ту же сермяжную рать». В этой ситуации я проявил отвагу, став «первым в стране дезертиром». Просто не захотел проливать свою и чужую кровь за чьи-то там интересы.
Моё воспоминание прервал возница:
- Вот оно, наше Радово.
Я не успел обрадоваться, как тут же он начал требовать деньги немалые за «дальний такой прогон». Пришлось заплатить. Деваться некуда. Тем более, что он обещал выпить самогонки в шинке за моё «здоровье и честь».
Слез я с телеги у самой мельницы. Мельник был несказанно рад моему появлению. От радости «потерял дар речи». Я еле-еле разобрал его несколько произнесённых слов:
- Голубчик! Да ты ли? Сергуха! Озяб, чай? Поди продрог?
Вскоре на столе появился самовар и начался наш задушевный разговор. Не виделись мы четвёртый год. Мельник обрадовался ещё больше, услышав, что я приехал сюда на целый год. Стал мне говорить, сколько в лесу грибов и ягод, сколько дичи. За беседой мы не заметили, как выпили весь самовар. Был вечер, впереди – ночь. Я, взяв овчинную шубу, отправился спать на сеновал.
Шёл к нему «разросшимся садом», вдыхая аромат сирени. Взгляд мой на мгновение задержался на калитке во дворе. Рядом с ней находился «состарившийся плетень». Вспомнились мне мои шестнадцать лет, когда я у этой калитки сидел с девушкой «в белой накидке», которая «сказала мне ласково «Нет!». Эх, вернуть бы сейчас те «далёкие, милые были». Прошли годы, но образ той девушки не изгладился из памяти.
2
Утром меня разбудил мельник, приглашая к завтраку на оладьи. Но сам срочно уехал к помещице Снегиной отдавать «прекраснейших дупелей», которых вчера настрелял на охоте. Красота вокруг завораживала. Мне подумалось в эту минуту: «Как прекрасна Земля и на ней человек!». Но идёт война, сколько людей не увидит больше эту земную красоту? Сколько их ляжет в землю навсегда? Извольте, я больше на фронт не пойду, чтобы стать солдатом-калекой, которому «какая-то мразь бросает пятак или гривенник в грязь».
Явился к завтраку:
- Ну, доброе утро, старуха! Ты что-то немного сдала?
По её словам, теперь всё вокруг бурлит, не спокойно нигде. Дерутся мужики селом на село. Сплошные местные войны. Порядка нет. А всё почему? Прогнали царя и напасти всякие посыпались на неразумный народ. Со старухой я спорить не стал. Я прекрасно знал о том, что правительство выпустило с тюрьмы «злодеев», которых надо туда обратно. Но делать это некому: наступило в стране безвластие.
От разговорчивой старухи услышал фамилию Прона Оглоблина, на всех озлобленного и « с утра по неделям пьяного». Он, бывший убийца топором того старшины, нынче тоже на свободе. Теперь в Криушах он главарь «воровских душ».
Покидая старуху, услышал во след: «Пропала Расея, пропала. Погибла кормилица Русь». Я шёл к мужикам поклониться, как старый их знакомый. Но не успел дойти, как встретил мельника, возвращающегося от Снегиных. Он сказал, что проговорился Анне о моём внезапном приезде. А та сообщила матери, что я когда-то в неё был так сильно влюблён.
После встречи с мельником я направился прямиком в Криушу- соседнее с нами село. Оно меня «задело» « хатами гнилыми». Подходя к нему, я так и не услышал собачьего лая. Видимо, стеречь им было нечего? Пройдя по селу, остановился у дома Прона. Он нахожидился там не один. Мужицкие горластые голоса услышал ещё издалека. Мужики спорили «о новых законах, о ценах на скот и рожь». Увидев меня, предложили сесть.
Мужики приняли меня как родного, но засыпали вопросами. На некоторые из них я не знал, что отвечать. Ну, например, спрашивали: «Отойдут ли крестьянам без выкупа пашни господ?». Только на вопрос: «Скажи, кто такое Ленин?», я им ответил тихо: «Он –вы».
3
Я продолжал жить у мельника. Стал ходить на охоту. Однажды мне не повезло, «меня прознобил туман, разносчик болотной влаги». Пришлось лечь в постель, в которой в припадке пролежал четыре дня. Мельник испугался за меня, подняв «тревогу». Кого-то привёз. Кого именно, я понял только на пятые сутки, когда мне полегчало. Но сначала услышал голос весёлый: «Здравствуйте, мой дорогой! Давненько я Вас не видала. Теперь из ребяческих лет я важная дама стала, а Вы – знаменитый поэт».
Передо мной стояла Анна Снегина. Мы сели рядом. Она напомнила, как мы с ней когда-то сидели у калитки вдвоём, как она меня очень любила, как вместе мечтали о славе. Сказала, что вышла замуж за молодого офицера. Мне ничего не оставалось, как внимательно её слушать, не перебивая, хотя так и хотелось сказать: «Довольно! Найдёмьте другой язык!». Вместо этого предложил послушать мои стихи «про кабацкую Русь».
Анна при этом намекнула, что о «пьяных моих дебошах известно всей стране», что ей обидно за меня. Стала интересоваться, что со мной случилось? Мой ответ её рассмешил: «Родился я в осеннюю сырость». Не могла она обойти стороной вопрос: «Люблю ли я кого-нибудь?». Услышав отрицательный ответ, только пожала плечами. Расстались мы с ней на рассвете «с загадкой движений и глаз». На дворе стояло прекрасное лето.
Утром мельник принёс мне записку от Прона с просьбой явиться к нему. Я снова направился в Криуши.
- Зачем ты меня позвал, Проша? - спросил я его по прибытии.
- Конечно же, не жать и не косить. Сейчас мы с тобой вместе едем к Снегиной.
- Зачем?
- Просить.
Ехали мы с ним на телеге мелким шагом. Перед нашим взором предстал во всей своей красе дом с мезонином. Мать Анны открыла нам дверь. Прон, не разобравшись в ситуации в доме, «брякнул» ей : «Отдай! Землю!». На его выходку та не обратила ни какого внимания, повернувшись ко мне: « А Вы , вероятно, к дочери? Сейчас доложу». Я понял, что у Анны случилось горе. Увидеть при этом её лицо мне было не легко. Анна объявила о том, что убили мужа Бориса и назвала меня «жалким и низким трусишкой». Велела убираться прочь. Мы покинули дом. Удивлённому Прону я пояснил, что «сегодня они не в духе». Мы поехали в кабак.
4
День за днём пролетело лето. Его я провёл в охоте с мельником. Забыл не только нанесённую Анной мне обиду, но заодно - "её имя и лик". Я радовался охоте, «коль нечем развеять тоску и сон».
Осенью скучать не пришлось. В один из вечером ко мне «скатился» Прон. С известием, которое меня насторожило. Речь шла о происшедшей революции и установлении Советской власти.
- Теперь мы всех р-раз- и квас!- радовался мой Прон.- Без всякого выкупа с лета мы пашни берём и леса. В России теперь Советы и Ленин – старшой комиссар».
Я задумался: « Ну ладно, в Питере Ленин в Совете, а у нас кто?». Увы! Туда попадали не лучшие из лучших. Например, в Совет Криуш попал Лабутя, «хвальбишка и дьявольский трус».
Новая власть на селе не «сидела сложа руки». Описали дом Снегиной, «весь хутор забрали в волость с хозяйками и скотом». После описи мельник Анну и её мать привёз к себе. Дочь принесла мне извинение за ту обиду: «Простите. Была неправа. Я мужа безумно любила. Как вспомню, болит голова. Но Вас оскорбила случайно. Жестокость была мой суд». Далее она вернулась к той прошлой нашей встрече, из которой, по её словам, ничего бы не вышло: «До этой осени я знала б счастливую быль. Потом бы меня Вы бросили, как выпитую бутыль. Поэтому было не надо. Ни встреч. Ни вообще продолжать». Дальше говорить в том же духе я ей не дал, переведя разговор на другую тему.
За разговором не заметили, как в окно постучался рассвет. Он напомнил Анне о том рассвете, когда мы с ней сидели вместе, и нам исполнилось по шестнадцать лет. Не сговариваясь, мы оба загрустили. Вечером они уехали в неизвестность. Я же следом умчался в Питер.
5
«Суровые, грозные годы! Ну разве всего описать?». Печально пришлось смотреть на то, как « чумазый сброд играл по дворам на роялях коровам тамбовский фокстрот».
Сегодня я получил от мельника письмо. В нём прочитал: «Сергуха! За милую душу! Привет, тебе братец! Привет! Ты что-то опять в Криушу не кажешься целых шесть лет». Я снова поехал в знакомые мне места. О том, что Прона расстрелял в 1920 году отряд Деникина, я узнал из письма.
Ехал я, а луна «золотою порошею осыпала даль деревень». И вот я снова на знакомой мельнице. Старуха по просьбе мельника ставит самовар, начинается чаепитие. Как тогда, в прошлый раз. Когда мы напились горячего и ароматного чаю, мельник передал мне «подарок». Им оказалось двухмесячной давности письмо. Конверт беру бережно в руки, внимательно его разглядываю. По «такому беспечному» почерку догадываюсь сразу, от кого письмо. Хотя на конверте и стояла «лондонская печать».
В письме Анна спрашивала, жив ли я? И сама же давала положительный ответ. Во снах к ней часто являются ограда, калитка и наш разговор. Анна сожалеет, что теперь она от нас далеко, но уверена, что я по-прежнему с мельником «подслушиваю тетеревов». Не сидится ей дома в чужом краю, часто ходит на пристань и пристально всматривается в «красный советский флаг». Всё былое осталось в России, но «дорога её ясна». Возврата нет. А я ей по-прежнему мил, «как родина и как весна».
Прочитав письмо Анны, я взял овчинную шубу и отправился на знакомый мне сеновал. Снова шёл я тем же разросшимся садом, над которым стоял аромат сирени. Остановился невольно напротив калитки и плетня. Постоял-постоял, и пошёл спать. Снилась мне в ту ночь «девушка в белой накидке».
Появление Пугачева в Яицком городке ‹1›
Наконец-то я здесь, здесь!
Рать врагов цепью волн распалась,
Не удалось им на осиновый шест
Водрузить головы моей парус. ‹3›
Яик, Яик, ты меня звал
Стоном придавленной черни!
Пучились в сердце жабьи глаза
Грустящей в закат деревни.
Только знаю я, что эти избы -
Деревянные колокола,
Голос их ветер хмарью съел.
И теперь по всем окраинам
Стонет Русь от цепких лапищ.
Воском жалоб сердце Каина ‹7›
К состраданью не окапишь.
Но что я вижу?
Колокол луны скатился ниже,
Он, словно яблоко увянувшее, мал.
Благовест лучей его стал глух.
Следующая загадка
Следующая загадка
Мы уже говорили, что вернувшись из-за границы со сборником «Москва кабацкая» Есенин быстро догнал, - за кабацкие стихи с ним нянчиться не будут ("МОСКВА КАБАЦКАЯ". ПОВОРОТ НЕ ТУДА?). Сборник с трудом прошел цензуру, и хотя полюбился читателям, был раздраконен критикой. Но дело даже не в холодном приёме. Просто маска поэта из пивного подвала обрекала Есенина на творческое одиночество, а он привык работать в шумной ватаге. Консолидации с крестьянской поэзией не вышло (ЕСЕНИН. "РОМАН С МУЖИКАМИ"), пришлось оглядываться по сторонам в поисках компании.
Несмотря на свою практичность Есенин, как правило, делал неверный выбор, рано или поздно оказываясь на пепелище. Только вследствие раннего ухода ему не пришлось держать ответ за «избяные» песни, пропетые перед монаршими очами (ПРИДВОРНЫЙ ПОЭТ ЕСЕНИН) да оправдываться за альянс с эсерами.
Период, когда Есенин пытался примерить на себя маску советского поэта тоже мог впоследствии вызвать ряд вопросов. Вот простой перечень покровителей Есенина образца 1924 года, людей, которые его печатали, привечали, давали кров и пищу:
Илья Ионов (Есенин посвятил ему поэму «Песнь о Великом походе») – руководитель Ленинградского отделения Госиздата; шурин Григория Зиновьева; репрессирован.
Александр Воронский (Есенин посвятил ему «Анну Снегину») – руководитель журнала «Красная новь». Выступал как защитник писателей-попутчиков, полемизируя с Пролеткультом и Лефом. В 1927 за участие в троцкистской демонстрации отправлен в ссылку. Прощен, но в 1935 арестован. В 1937 арестован вторично и расстрелян.
Илья Вардин – заведующий подотделом печати ЦК РКП(б). На момент 1924 года борец с левой оппозицией, враг Воронского. В 1925 перешел на сторону оппозиционеров. В 1927 после троцкистской демонстрации его на год исключили из партии. В 1941 расстреляли.
На этом фоне благостной смотрится судьба Петра Чагина (ему Есенин посвятил «Стансы»), секретаря ЦК компартии Азербайджана, заместителя Кирова. Чагин, обеспечивающий Есенину «Персию» в Азербайджане, вовремя спрыгнул с политической арены, уйдя в газетную работу и уцелел.
То есть, хотя личная встреча Есенина с Троцким зафиксирована мемуаристами в количестве одной штуки, поэт находился в смычке с троцкистами. Что он сам об этом думал? Да ничего, лишь бы платили. В 1924 схватка Троцкого со Сталиным только разгоралась, и масштабы ее были непредставимы. А Есенин мог сотрудничать с любым кошельком, не сильно проникаясь идеологией. Читая стихи императрице, он класть на монархию хотел. Объявляя своим духовным отцом Иванова-Разумника, Есенин после выстрела Блюмкина в Мирбаха и думать о нем забыл.
Наиболее четко позиция индивида, присматривающегося к итогам революции выражена Есениным в стихотворении «Русь советская» строчками: «Отдам всю душу октябрю и маю, но только лиры милой не отдам».
Именно эти строчки вызвали отповедь рецензентов. Репортер, скрывшийся под псевдонимом Циклоп, воскликнул: «Это красиво, а как поскоблишь, вскроется ложь: ведь душа поэта и есть его лира. Раз эту лиру, то, чем живешь, прячешь глубоко и только для себя, что же отдаешь ты Октябрю? Пустоту и больше ничего». Цепляясь к словам: «Но некому мне шляпой поклониться, ни в чьих глазах не нахожу приют», оный Циклоп делает вывод: «Есенин «ни в чьих глазах не находит приют» потому, что он опирается на самый безнадежный социальный слой, на среду босяков, проституток и дряблой части интеллигенции».
За эти же слова Есенин попал на страницы сатирического журнала «Крокодил», в рубрику «Вилы в бок»: «Пиит (старенькое слово, специально для рифмы пущенное!) сетует: «И некому мне шляпой поклониться». А вы бы, товарищ Есенин, попробовали головой кланяться!»
Стихотворения Есенина «Возвращение на Родину», «Русь Советская» и «Русь уходящая» можно счесть для поэта программными. В них зафиксирована растерянность человека, который понимает, что страна развивается вроде в правильном направлении, но не так как ему желательно. Всегда бравирующий сохой Есенин вдруг расписывается в непонимании современной деревни, где он не узнает отцовский дом, не узнает при встрече деда, а вокруг звучат агитки Демьяна Бедного. Из этого следует вывод: «Моя поэзия здесь больше не нужна, да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен». А также выражается желание «задрав штаны, бежать за комсомолом».
Сергей Александрович держался вполне в русле лелеемых Воронским попутчиков: ребята, я симпатизирую советской власти, я буду меняться, только не требуйте от меня немедленных деклараций в духе Жарова и Безыменского.
Нельзя сказать, чтобы эта есенинская позиция вызвала всеобщий восторг. Скульптор Коненков обмолвился в письме Сергею Клычкову: «Если встретишься с Сережей Есениным, передай ему наш привет. Я читал, что он решил «задрав штаны, бежать за комсомолом». Для быстроты советую вмазать скипидару»
Публикация поэмы «Песня о великом походе» вообще выявила нежелание Есенина разбираться, кто там с кем на политической арене рубится. Оставшись без денег, он отдал поэму одновременно в два издания. Хуже всего, право первой публикации получил тогдашний недруг Воронского Вардин. Для попутчиков это было ощутимым ударом. Испытывая мимолетные угрызения совести, Есенин напишет сестре Кате:
«Узнай, как вышло дело с Воронским. Мне страшно будет неприятно, если напостовцы его съедят. Это значит тогда бей в барабан и открывай лавочку.
По линии писать абсолютно невозможно. Будет такая тоска, что мухи сдохнут.
…Вардин ко мне очень хорош и очень внимателен. Он чудный, простой и сердечный человек. Все, что он делает в литературной политике, он делает как честный коммунист. Одно беда, что коммунизм он любит больше литературы».
Оглядчивая Катя советует брату: «Никаких распоряжений за глаза не давай. Помни, ты козырная карта, которая решает участь игроков. Остерегайся»
Но Есенин гнет прежнюю линию свободолюбия: «Я не разделяю ничьей литературной политики. Она у меня своя собственная — я сам»
Касаемо «Песни о великом походе», а также «Поэмы о 36» и «Баллады о 26» их нельзя счесть творческими удачами Сергея Александровича. «Поход» сделан частушечным переплясом, характерным для того самого Демьяна Бедного, над которым Сергей при каждом удобном случае посмеивался (ЗА ЧТО СЕРГЕЙ ЕСЕНИН НЕНАВИДЕЛ ДЕМЬЯНА БЕДНОГО). «Баллада о 26» посвящена бакинским комиссарам и сварганена к дате за день на коленке.
Работодатели, ожидая от Есенина результатов были не совсем довольны. Воронский попросту не принял «Стансов», где Есенин себя уговаривал: «Давай, Сергей, за Маркса тихо сядем».
«Беда, однако, в том, что стихи во имя Маркса просто плохи: «стишок писнуть», «эра новая не фунт изюму вам» в устах такого первоклассного поэта, каким является Есенин, звучат совершенно неприлично. … Но хуже всего даже не эти «фунты изюма», не «писнуть», даже не скудная, сырая рифмовка стиха, — хуже всего, что «Стансам» не веришь, они не убеждают. В них не вложено никакого серьезного, искреннего чувства, и клятвы поэта звучат сиро и фальшиво. … Если внимательно вчитаться в «Стансы», станет очевидным, что за внешней революционностью таится глубочайшее равнодушие и скука; как будто говорит поэт: хотите революционных стишков, — могу, мне все равно, могу о фонарях, об индустрии, о Ленине, о Марксе. Плохо? Ничего, сойдет: напечатаете»
Не вышел у Есенина и Ленин. Поставив задачу создать неканонический образ, он заземлил Ильича до дедушки из стишка Плещеева про белку и свисток.
Как заметил критик Абрам Лежнев: «Он сделал ошибку, прямо противоположную той, которую совершили пролетпоэты и Маяковский, показавшие только Ленина-революционера. У них Ленин вышел неживым, абстрактным. У Есенина получился живой, но… не Ленин».
Лучшим произведением советского поэта Есенина стала «Анна Снегина». Написанная в январе 1925 года поэма показывает, что в последний год своей жизни Есенин вступал в офигительной форме. По воспоминаниям Льва Повицкого, «Анну Снегину» Есенин писал в Батуме под домашним арестом. Уходя утром на работу, журналист запирал его на ключ. Это гарантировало свободу от назойливых собутыльников.
В «Анне Снегиной» видна легкость есенинского характера, позволяющая ему до поры - до времени скользить по поверхности. Легкость встреч, легкость расставаний, никаких взятых на себя перед людьми обязательств, кроме служения поэзии.
Луна хохотала, как клоун.
И в сердце хоть прежнего нет,
По-странному был я полон
Наплывом шестнадцати лет.
Расстались мы с ней на рассвете
С загадкой движений и глаз…
Есть что-то прекрасное в лете,
А с летом прекрасное в нас.
Удивительно, но «Анна Снегина» (лучший эпик Есенина после «Пугачева») получила совершенно уничижительные оценки современников. Миклашевская вспоминала насмешки друзей: «Еще нянюшку туда — и совсем Пушкин!» Не принял поэму Горький. Иронизировал критик Друзин:
«Говорить ли о социальной значимости «Анны Снегиной»? Содержание ее — нудная история о любви невпопад двух, так сказать, романтических существ. Глубина психологических переживаний — измеряется писарским масштабом. Да и кто всерьез станет ждать от Есенина создания крупных общественно-значимых типов»
Основная трудность адаптации Есенина к пролетарской поэзии заключалась в следующем: он чувствовал, что творение нового мифа нуждается в эпосе, развернутом рассказе. И на протяжении 1924 года, выдав на гора ряд поэм и образующих условный цикл стихотворений («Русь…», «Письма родным») надорвался. В последний год Есенин уже не был рассчитан на поэтический марафонский забег, алкоголь отнимал ремесло. Пришла пора быстрой, мгновенной лирики, не требующей усидчивой работы.
Читайте также: