Желязны князь света цитаты
Обновлено: 21.12.2024
Вы можете спросить меня: «Откуда мне знать, что прекрасно, а что уродливо, и каким образом действовать?», и я скажу: на этот вопрос вы должны ответить сами.
Случайная цитата
Роджер Желязны. Князь Света
И вот, как столь часто бывало и в прошлом, её белоснежную шерсть погладил ветерок.
Следующая цитата
Ро́джер Джо́зеф Желя́зны — американский писатель-фантаст. На счету Р. Желязны около 20 романов и четыре сборника рассказов.
Он шесть раз получал премию «Хьюго», три — «Небьюла», один раз — французскую «Аполло», был удостоен премии журнала «Локус» за создание «Хроник Амбера». Написал несколько произведений в соавторстве с Филипом Диком, Фредом Саберхагеном, Томасом Т. Томасом и Робертом Шекли.
Следующая цитата
Роджер Желязны. Князь Света
Ветер мчит на юг, и вновь возвращается на север. Весь мир круговращение и ветер следует его круговороту. Все реки текут в море, однако море не переполняется. Вновь к истокам рек возвращаются их воды. То что было, это то что будет, что свершено, то будет свершено. Нет воспоминаний о бывшем, и не будет воспоминаний о том, что будет с теми, кто придет после нас.
Содержание
— Доводилось ли тебе вспоминать о каком-нибудь событии из прошлого, которое вдруг становилось таким ярким, что все случившееся с тех пор начинало походить на короткий сон, будто все это произошло с кем-то другим — один майский день и не более того? — 2 (вариант распространённой мысли); перевод: В. А. Гольдич, И. А. Оганесова, 1995
"Did you ever look back at some moment in your past and have it suddenly grow so vivid that all the intervening years seemed brief, dreamlike, impersonal—the motions of a May afternoon surrendered to routine?"
Я повалился [на диван] без единой cogito и перестав sum. — 5
I sprawled, not a cogito or a sum to my name.
«Концерт для серотонина с хором сирен» — межавторский цикл «Дикие карты»
Concerto for Siren and Serotonin
Он перекатился на правый бок, чувствуя себя печальным и величественным.
Подушка спросила, что ему хотелось бы на завтрак. Он попытался придумать достойный ответ, но сдался и попросил то немногое, что устроило бы его желудок.
Скромным «немногим» оказались мел и печёнка, вымоченная в загаженной до краёв дренажной канаве. Он плюнул на пол и перевернулся на левый бок, чувствуя себя уже менее величественно. — перевод: С. Трофимов, 1995
He rolled onto his right side, feeling awful.
After awhile the pillow asked him what he wanted for breakfast. He tried to think of the right answer, but gave up and asked for something to settle his stomach.
It was chalk and liver, damming the imminent overflow of a drainage ditch. He spat and rolled onto his left side, feeling less awful.
Габариты альбиносов грубо соответствовали размерам человека. Под пушистой аурой проступали шаткие остовы, а телосложение напоминало три молочных бидона, поставленных на задницу бабуина, и два белоснежных секстанта. На бидонах и заднице виднелись толстые рудиментарные члены, похожие на сотню минутных стрелок, которые, подрагивая, отсчитывали свои часы.
Они стояли у входа и зевали симметричными жвалами, расположенными на макушках голов. Антенны стояли торчком, как пучки колокольчиков, и перечно-голубые лепестки открывались и закрывались в неизменном ритме систолы. Две масляные подушечки с мерцавшими кристаллами топазов процеживали мир в глубины мозга.
A downy, albino aura clung to the mansized swaying forms. Towers of milk, the bulk of their weight tripod on baboon-dark rears and two snowy sextants, the puffies moved and bellyfuls of vestigial limbs, like hundred— handed clocks, writhed their buried hours.
Bilaterally symmetrical, their head-high mandibles had differentiated into grasping independency at about the same time the antennae antlered in columbine clusters—petalled powder-blue, opening and closing with systolic regularity. Two butterpads beneath them strained the world through flyscreens of topaz.
Кругом всякие алгоритмы лезут в пикселях, и программы нетерпеливо напирают, и подпрограммы движутся туповато, зато надёжным путём, как у них там заведено. — перевод: Н. Ляпкова, 2002
There are all these algorithms putting the make on pixels, and programs champing at bits and sub routines moving about in simpleminded, reliable ways, as is their custom.
— … когда твоё тело разрушилось при входе в [чёрную] дыру, я успел быстренько прогнать тебя через тот процесс, который сделал меня бессмертным энергетическим существом. Я подумал, ты будешь не против.
— Бессмертие. Чёрт побери! Ты хочешь сказать, что мне светит провести всё оставшееся время во Вселенной в качестве падающего неизвестно куда бесплотного сознания? Не думаю, что смогу такое вынести.
— О, ты потеряешь рассудок гораздо раньше, так что незачем беспокоиться. — перевод: Л. Щёкотова, 1999
"… when your body was destroyed as we entered here I was able to run you quickly through the process by which I became an immortal energy being. Thought you might appreciate it."
"Immortal? You mean I might be an infinitely infalling consciousness here for the effective life of the universe? I don't think I could bear it."
"Oh, you'd go mad before too long and it wouldn't make any difference."
Она созидала своё королевство не из бренного песка, и здешнее море было солью её слов, и весь этот мир был её песня. — гл. 6; перевод: В. Задорожный, 1995 (с уточнением)
Builded of no mortal sand, and sea the salt of her words, she passed through her kingdom, itself become the self of her song.
The corridor of silver shot forward to join with its counterpart.
— Нужно вынести тебе новый приговор.
— Да, они имеют обыкновение терять свежесть, <…> как заплесневелый хлеб. — перевод: В. А. Гольдич, И. А. Оганесова, 1996
"To get a fresh judgment pronounced against you."
"Yes, for they do get stale <…> like moldy bread."
Миры, в которых действуют персонажи Филипа Дика, подвергаются отмене или пересмотру без предварительного уведомления. Реальность в них примерно так же надёжна, как и обещание политика.
… «Маска солнца» <…> содержала самую интригующую завязку, с какой мне пришлось встретиться за долгое время, планомерно и скрупулёзно ведущую к действительно необычным обстоятельствам и сюжету. Совокупность используемых парадоксов является образцом точности и симметрии, <…> красочной образности и выписанности характеров, а также того рода эрудиции, которая не заслоняет собой, а улучшает произведение. — перевод: О. Э. Колесников, 1996
Перед вами четыре рассказа, которые я сочинил шутки ради и напел без слов, поскольку слова, выстраиваясь в строки, сами ложились на бумагу. — к своему сб. «Уйти на Землю» (Gone to Earth); перевод: Н. Ляпкова, 2002
‘Though the wicked may hide, the claws of crabs are dangerous people in bridges,” Father Selahny intoned abruptly. As was the case with all his utterances, die group would doubtless find out what this one meant only after sorting out its mixed mythologies and folklores, and long after it was too late to do anything about it.
… у Роджера Желязны <…> есть большие преимущества — несмотря на, казалось бы, порочные попытки перевести всю мифологию в нф-мифологию, <…> — для полного признания ему нужна временная перспектива, — столь сложными являются полотна, которые он ткёт.
… Roger Zelazny <…> have great strengths—Zelazny's despite what seem perverse attempts to translate whole mythologies into sf mythology, <…>—which need the perspectives of time for full appreciation, so elaborate are the garments [he] weave.
Желязны, рассказывая о богах и магах, использует магические слова, как будто сам волшебник. Он проникает в подсознание и вызывает архетипы, чтобы волосы вставали на затылке. Однако эти архетипы преобразуются в научно-фантастическом мире так, что выглядят правдоподобно — и так впечатляюще, как в мире, в котором вы сейчас живёте.
… Zelazny was absorbed into the very heart of the body corporate that constitutes science fiction, rather like a slice of rich, alien gateau digested hungrily by tastes long deprived of such luxury. Part of his ready reception was due to the fact that for all its innovations of style, <…> Zelazny's work heralded a return to the pre-Campbellian mode of story-telling. It was a non-analytical, Burroughsian fiction.
… Желязны стал ведущей и представительной фигурой американской Новой волны, заметно терзая всякую всячину вместе с Харланом Эллисоном <…>.
Желязны <…> был <…> великолепным интеллигентным писателем, которому никогда не требовалось что-то отчаянно добавлять к уже написанному.
… этот человек начинает там, где прошли другие знаменитые люди. Со времён Стенли Вейнбаума не было такого феномена, как он. <…>
Может быть, сегодня требуется великий писатель, чтобы знать о том, что важно для Человека, столько же, сколько знали хорошие писатели в 1930 году. Но с тех пор произошло так много других событий, и я подозреваю, что если кто-то вроде Желязны коснётся чего-то, что было само собой разумеющимся поколением раньше, то скачки и завихрения истории сделали ужасный поворот в русле и подтолкнули весь поток либо в противоположном направлении, либо, по крайней мере, в одну сторону. <…>
Это суровый мир. Он несётся только в одном направлении. <…> Тем не менее, думаю, автор поймёт, если не научился давным-давно, что хорошо быть правым <…> вовремя.
… Father Selahny, a terrifying kabbalist who spoke in parables and of whom it was said that no one since Leviathan had understood his counsel;..
Роджер Желязны является измождённым, аскетического вида мужчиной польско-ирландско-пенсильванско-голландского происхождения со сдержанным и вежливо скрытым чувством юмора, которому вполне мог бы позавидовать Торквемада. <…>
Единственный современный писатель с более своеобразным подходом к английскому языку — это Набоков. <…>
Его рассказы тонут по колено в зрелости и мудрости, бравурном писательстве, что нарушает правила, о каких только можно догадаться, большинства писателей. Его концепции свежи, атаки смелы, решения в большинстве случаев хлёстки. Таким образом, это неумолимо приводит нас к выводу, что Роджер Желязны является реинкарнацией Джефри Чосера.
Roger Zelazny is an emaciated, ascetic-looking man of Polish-Irish-Pennsylvania-Dutch origins with a reserved and gentle manner cloaking a sense of humor that might well have been envied by Torquemada. <…>
The only writer extant with a more singular approach to the English language is Nabokov. <…>
His stories are sunk to the knees in maturity and wisdom, in bravura writing that breaks rules most writers only suspect exist. His concepts are fresh, his attacks bold, his resolutions generally trenchant. Thus leading us inexorably to the conclusion that Roger Zelazny is the reincarnation of Geoffrey Chaucer.
Пролистайте коллекцию книг Роджера Желязны, и вы увидите удивительно мало изменений в фотографиях автора: стили одежды эволюционируют, линия волос медленно отступает, но Роджер 1989 года почти не отличается от Роджера 1967 года. Чуть ровнее, чуть округлее по краям, чуть больше уверенности и блеска, пара морщинок.
Как с человеком, так и с книгами, которые могут быть либо великой силой Желязны, либо его великой слабостью. А может, и то и другое. <…>
Он продолжал выпускать множество работ, которые получили громадное читательское признание, но превратили многих критиков, которые ранее превозносили Желязны, в его противников. Более поздние работы Желязны, в первую очередь серия про Амбер, вызывают сравнение с романами Пирса Энтони о «Ксанфе», а не с «На крыльях песни» Диша, «Далгреном» Дилэни или «Обделёнными» Ле Гуин. Критики, положившие яйца в корзину Желязны, чувствовали себя разочарованными, если не сказать преданными.
Взрыв — самое точное слово для характеристики процесса утверждения Зелазни в американской фантастике. На читателя не только обрушилась непосредственная «ударная волна» от первых его опубликованных произведений, но, продолжая аналогию, ещё доброе десятилетие оказывала воздействие остаточная радиация. То есть все те символы, образы, фантастические создания и по— этические метафоры, аллюзии и подтексты, которыми густо насыщены его романы и рассказы. Иногда эта «густота» второго плана даже мешает цельному восприятию той или иной вещи: после чтения остаётся ощущение чего-то тонкого, эмоционального, поэтичного — но чего именно (о чём тот или иной рассказ?), порой трудно сформулировать…
<…> Все <его романы, написанные после 1972 г.>, по-прежнему воспринимались как нечто филигранное, поражали богатством отделки, но — уже не удивляли так, как его ранние романы. <…>
В последние два десятилетия Зелазни пишет много и легко. В основном — лихо закрученную, хотя по-прежнему литературно отточенную научную фантастику; а порой не мудрствует лукаво, ставя на «верняк» американского книжного рынка — на фэнтези. <…> Что о них сказать? Читаются легко, забываются ещё легче…
<…> Роджера Зелазни успех не покидает вот уже скоро три десятилетия. И несмотря ни на какие увещевания здравого смысла, кажется, одно только бесконечное продолжение его «янтарного ожерелья» поддержит этот успех. Ожерелье-то красиво, слов нет; но судьба неподвижного жучка, завязшего в смоле, тревожит…
Он был поэтом от начала и до конца, всегда. Его слова пели.
Он был рассказчиком, которому не было равных. Он создавал миры такие многоцветные, экзотичные и запоминающиеся, какие удавалось создавать очень немногим в нашем жанре. <…>
Иногда мне казалось, что он читал каждую книгу, выходящую из-под печатного станка. Он знал хотя бы что-то обо всем на свете и все о некоторых вещах, но никогда не использовал свои знания, чтобы произвести впечатление или унизить. В век специализации Роджер был последним человеком Возрождения, очарованным миром и всем, что в нём имеется, способным говорить о Доке Сэведже и Прусте с равной степенью глубины и заинтересованности.
He was a poet, first, last, always. His words sang.
He was a storyteller without peer. He created worlds as colorful and exotic and memorable as any our genre has ever seen. <…>
Sometimes it seemed he had read every book ever printed. He knew something about everything and everything about some things, but he never used his knowledge to impress or intimidate. In an age when everyone is a specialist, Roger was the last Renaissance Man, fascinated by the world and all that’s in it, capable of talking about Doc Savage and Proust with equal expertise and enthusiasm.
«Двери в песке» — <…> мозголомно хорошее повествование, бедное калориями, но лакомое.
Роджер Желязны. Князь Света
В то время как природа вполне может обойтись безо всяких городов, обитателям оных требуется все же нечто большее, чем симпатичные культурные насаждения. Если бы весь мир был городом, рассуждал Вишну, превратили бы горожане часть его в пустошь, ибо в каждом кроется нечто, жаждущее, чтобы кончался где-то порядок и начинался хаос.
Следующая цитата
admin добавил цитату из книги «Князь Света» 1 год назад
Патанджали утверждает, что правит намерение, а не деяние. Следовательно, если я убил скорее с любовью, чем с ненавистью, то я словно бы и не убивал. Признаю, что в данном случае все не так и, без сомнения, налицо злой умысел; стало быть, груз вины падет на меня, убью я или нет, — из-за наличия намерения.
admin добавил цитату из книги «Князь Света» 1 год назад
Всегда, везде и всюду — Смерть и Свет, они растут и убывают, спешат и ждут; они внутри и снаружи Грезы Безымянного, каковая — мир; и выжигают они в сансаре слова, чтобы создать, быть может, нечто дивно прекрасное.
admin добавил цитату из книги «Князь Света» 1 год назад
Сильные или слабые стороны вождя отнюдь не свидетельствуют о достоинствах или недостатках возглавляемого им движения.
admin добавил цитату из книги «Князь Света» 1 год назад
- Если же случится им вдруг встретить человека, который еще не видел огня, и они скажут ему о нем, не поймет он, что же они имеют в виду. И опять им, в свою очередь, придется говорить ему, на что похож огонь. Но при этом они знают по собственному опыту, что говорят они ему не истину, а только часть истины. Они знают, что человек этот никогда не познает с их слов реальность, хотя и могут они использовать все слова на свете. Он должен взглянуть на огонь, ощутить его запах, согреть у него руки, всмотреться в его сердце - или остаться навеки не ведающим. Не важен, стало быть, "огонь", не важна "земля", "воздух", "вода", не важно "я". Ничто не важно. Но забывает человек реальность и помнит слова. Чем больше слов он помнит, тем умнее считают его окружающие. Он взирает, как в мире происходят великие изменения, но видит он их совсем не так, как виделись они, когда человек посмотрел на реальность впервые. На язык к нему приходят имена, и он улыбается, пробуя их на вкус, он думает, что именуя, он познает. Но еще происходит никогда доселе не бывавшее.
Это все еще чудо. Великий пылающий цветок распускается, переливаясь, на кромке мира, оставляя по себе пепел мира и не будучи ни в чем из перечисленного мною - и в то же время являясь всем; это и есть реальность - Безымянное.
- И вот я требую от вас - забудьте имена, что вы носите, забудьте слова, что я говорю, как только они произнесены. Взыскуйте лучше Безымянное внутри самих себя, Безымянное, которое поднимается, когда я обращаюсь к нему. Оно внимает не моим словам, а реальности внутри меня, частью которой оно является. Это атман, и слышит он не мои слова, но меня. Все остальное не реально. Определить - это утратить. Сущность всех вещей - Безымянное. Безымянное непознаваемо, оно всесильнее даже Брахмы. Вещи преходящи, сущность неизменна. И восседаете вы, стало быть, среди грезы.
Роджер Желязны. Князь Света
Даже зеркалу не под силу показать тебя тебе самому, если ты не желаешь смотреть.
Илья Кормильцев
дьявол женщину всякому учит
и она на пружинке тугой
справа крепит янтарное солнце
слева – клипсу с жемчужной луной
*По техническим причинам, сайт может быть временно недоступен. Приносим свои извинения за доставленные неудобства.
Читайте также: