Достоевский о дон кихоте цитата
Обновлено: 06.11.2024
С. Я. Маршак "Дон Кихот".
Пора в постель, но спать нам неохота.
Как хорошо читать по вечерам!
Мы в первый раз открыли Дон-Кихота,
Блуждаем по долинам и горам.
Нас ветер обдаёт испанской пылью,
Мы слышим, как со скрипом в вышине
Ворочаются мельничные крылья
Над рыцарем, сидящим на коне.
Что будет дальше, знаем по картинке:
Крылом дырявым мельница махнёт,
И будет сбит в неравном поединке
В неё копьё вонзивший Дон-Кихот.
Но вот опять он скачет по дороге.. .
Кого он встретит? С кем затеет бой?
Последний рыцарь, тощий, длинноногий,
В наш первый путь ведёт нас за собой.
И с этого торжественного мига
Навек мы покидаем отчий дом.
Ведут беседу двое: я и книга.
И целый мир неведомый кругом.
Страшный секрет империи
ПОД СТРАШНЫЙ ХОХОТ ПОЧИНКА
ПОД СТРАШНЫЙ ХОХОТ ПОЧИНКА Александр Проханов 18 марта 2002 9 0 12(435) Date: 19-03-2002 ПОД СТРАШНЫЙ ХОХОТ ПОЧИНКА Мы чувствуем, что нас проглотили, погрузили в едкий желудочный сок и переваривают. Нас все меньше, липкого сока все больше. Мы исчезаем, рассасываемся, окруженные
Следующая цитата
К 1966 году, когда Гойя впервые «напал» на меня, я уже десять лет (с 1956) серьезно был «захвачен» Достоевским. Почти все его тексты я знал и за это знание без всякой ложной скромности поставил бы и по сегодняшним меркам довольно высокую оценку, но за понимание – не больше двойки. Между знанием и пониманием была невидимая и непроходимая, непробиваемая стена, стена атеизма, не воинствующего, а какого-то равнодушного, к религии, так сказать, снисходительного. Говорить – так до конца. Не подозревал я, что без языка христианского, без языка христианской почти двухтысячелетней культуры язык искусства, европейской культуры вообще – непостижим. Но все равно я был, конечно, из колеи жизненной – выбит. Особенно последними раскольниковскими снами, «Сном смешного человека» – этими небывалыми образами всемирной истории, этой глобальной картиной самоубийства человечества, при абсолютной уверенности каждой из сторон в своей абсолютной правоте и при ускоряющейся потере даже инстинкта самосохранения рода человеческого. Был растревожен исповедями, парадоксами героев, а самое главное – непредставимой, неиспытанной страстностью, мощью и беспощадной смелостью мысли-чувства самого художника.
И когда я начал разглядывать «Капричос», «Бедствия войны», «Нелепицы» и другие графические работы Гойи, его росписи церкви Сан-Антонио, картины «Арест Христа», «Кораблекрушение», «Пожар», «Моление о чаше», «майские» картины 1808 года («Восстание на Пуэрто дель Соль 2 мая» и «Расстрел повстанцев 3 мая»), его «Гиганта», так называемую «черную живопись», наконец, его автопортреты, возникло странное чувство, будто каким-то непонятным образом я уже это знал, где-то видел, как во сне, в другой стране, что ли, в другие времена… Это был тот же Достоевский, только на языке других сновидений. Все те же, да не те же «Бесы», «Бобок», «Скверный анекдот» – «диаволовы водевили»…
А в Достоевском замерещился Гойя…
И какая перекличка голосов, перекличка мыслей-чувств: «Nada» – пишет Гойя под рисунком, на котором воскресшему человеку задают вопрос: «Что „там“?» Он отвечает: «Ничего». И слова Мышкина о картине Гольбейна «Христос во гробе»: «От такой картины и вера может пропасть».[104]
Или Гойя (надпись под одним из офортов «Бедствия войны»): «Невозможно смотреть», но тут же: «Я это видел». И Достоевский: «Нельзя отворачиваться, и есть высшие нравственные причины для этого…».[105]
Обоих обвиняли в болезненном помрачении. Достоевский отвечал: «Да моя болезненность здоровее вашего здоровья». И Гойя: приглядитесь лишь к его неистово заразительным, веселым карнавальным «Похоронам сардинки»…
А знаете, чем сильнее всего притягивают они меня? Неукротимой веселостью духа, неистребимым, нарастающим жизнелюбием.
А само название – «черная живопись» – это не гойевская самооценка. Это – от лукавого прилипло, припаялось, и, кажется, навсегда. Нет, у Гойи кредо другое: «И свет во тьме светит», в любой тьме. И гравюра такая есть у него – «Lux ex tenebris» («Свет из тьмы»). А вот Достоевский: «И искорка последняя не погаснет»…
Возникло обжигающее ощущение, что книги одного ищут картины другого, и наоборот, и даже уже – нашли друг друга, узнались и не узнались, сами подивились и общему, и неповторимому…
Бросился в библиотеку. В литературе о Достоевском ничего о Гойе. Впрочем, это неудивительно: литература о литературе несравненно реже тянется к другим видам искусства (живописи, графике, скульптуре, музыке), чем наоборот. Но в литературе о Гойе Достоевского как не бывало.
Начинать пришлось буквально с «чистого листа» (в надежде, отчасти потом оправдавшейся, что я что-то пропустил).
С одной стороны, 30 томов Достоевского, с другой – около двух тысяч работ Гойи (за 40 лет почти половину посмотрел воочию, а в репродукциях собрал почти все). Конечно, думал над неизбежными общими вечными темами, идеями, неизбежными дли всех художников, но и над пережитыми Достоевским и Гойей близко, живо – по времени.
Для более точного сравнения того и другого по их ритму, экспрессии совершенно незаменимыми оказались два условия.
Первое (для Достоевского). Так как за последние два века глаз читателя почти совсем убил ухо, мы и разучились следить за ритмом, улавливать лад, тон, полутона, обертоны живой речи. Конечно, Достоевского надо читать вслух (Мережковский еще писал: Толстого видишь, Достоевского – слышишь), но еще лучше видеть – слышать его в театре (или в кино), конечно – в хорошей инсценировке, режиссуре, исполнении. Достоевский, как мало кто (может быть, как никто), – драматургичен, он и начинал как драматург, он и остался драматургом как бы в подполье. «Сценами, а не словами» – этот щелчок драматургического кнута вы услышите десятки раз в черновиках его романов…
Второе (это о Гойе). Здесь незаменимую роль играет современное искусство полиграфии, достигшее – особенно за последние годы – фантастического совершенства. Раньше полиграфия просто убивала живопись: репродукция – трупы. Теперь – небывалое возрождение, в полном смысле слова вторая, еще более живая жизнь, когда глаз нормального человека приближается к хищной точной зоркости глаза самого художника.
И вот при этих условиях ритмы, речи, движения ощущаются точнее, резче, рельефнее, резонанснее, сопряженнее. Виднее и осязаемее становится ювелирная точность мазков при всей их – тоже наглядной – молниеносности. Та же вихреобразная молниеносность, неожиданность событий, «всемирная взрывная скандальность» и у Достоевского…
Ни Достоевского, ни Гойю нельзя понять без их встреч со смертью. Со смертью буквальной, физической, следы которой остались на всю жизнь. Но они сумели пережить такую смерть как смерть всего человеческого рода, а смерть рода как свою собственную. Вторая смерть – это смерть прекраснодушных и одновременно по-своему экстремистских иллюзий. («Прыжком нельзя? – Нельзя. Сатанинское дело выйдет»).[106]
Стоит сосредоточиться еще на одном обстоятельстве. Гойя и Достоевский были рождены, жили и творили на двух противоположных окраинах Европы. Люди этих окраин, по тем или иным причинам, достигшие высшего уровня духовного развития, вполне были сравнимы со своими коллегами Европы центральной, из Франции, Германии, Англии, Италии. Но положение их коренным образом отличалось от положения их собратьев «центральных»: несоизмеримы были другие уровни – высшие и низшие – внутри тех и других стран. И в Испании, и в России наверху – тонюсенькая пленка культуры, внизу – мощная стихийная магма. Невероятная разность потенциалов, которая, с одной стороны, порождала небывалые протуберанцы духа, превосходившие «образцовые примеры» «образцовых соседей», а с другой – трагическое бессилие взрастить на этой почве, на этой магме, так сказать, слой гумуса, который периодически смывался, стирался, раздавливался, выкорчевывался, как только начинал нарастать…
А следы «встреч» Достоевского и Гойи я все-таки нашел. Их три.
Встреча первая: через В. Гюго. Первая встреча Достоевского с Гойей произошла на страницах романа В. Гюго «Собор Парижской Богоматери».
Достоевский скорее всего не знал Гойю, то есть не видел его картин и гравюр (хотя абсолютно этого утверждать нельзя; есть малая надежда на то, что какие-то репродукции работ художника могли попасть ему на глаза.) Не знал. Но мог слышать, точнее – прочитать о нем в романе В. Гюго «Собор Парижской Богоматери», которым он восхищался и даже опубликовал русский перевод романа в 1862 году в своем журнале «Время» с великолепным предисловием («вещь гениальная, могучая»[107]).
Вот как описывает Гюго какую-то странную женщину в полутемной келье (мать Эсмеральды): «Это был один из тех призраков, наполовину погруженных во мрак, наполовину залитых светом, которых видишь либо во сне, либо на причудливых полотнах Гойи…».
Но ведь смешение сновидений с явью, тьмы со светом – это, можно сказать, главная особенность художественного метода и самого Достоевского. И если Достоевский, который был и гениальным читателем, не просто скользнул взглядом по этим строчкам, а вчитался в них, то он не мог не обжечься ими, не мог не почувствовать здесь нечто свое, родное.
Встреча вторая: через «Дон-Кихота» Сервантеса. Эта встреча, не менее (если не более) поразительная, произошла, так сказать, в виртуальной, мистически-духовной действительности и продолжалась едва ли не всю творческую жизнь Достоевского. (Он обращался к «Дон-Кихоту» 34 раза в 14 из 33 томов.)[108] Да: они встретились на страницах этого романа.
Есть не столь широко известный, как «Капричос», рисунок-гравюра Гойи – Дон-Кихот. Он поразительно выделяется из многих сотен портретов героя Сервантеса, созданных другими художниками. Это в известном смысле и духовный автопортрет самого Гойи. Достаточно сравнить его с общеизвестным и несомненным автопортретом Гойи из «Капричос» (знаменитый 43-й офорт – «Сон разума рождает чудовищ»). И здесь и там над головами героев роятся поразительно сходные бестии. Напомню, что у Гойи был замысел создать целую серию «Sue?os», «Видений (или сновидений) Дон-Кихота». И может быть, данный портрет и должен был войти в эту серию. Уж кто-кто, как не Гойя, тоже всю жизнь прожил с «Дон-Кихотом», и огромное число подписей Гойи под его рисунками заставляет вспомнить искрометные пословицы и поговорки, которыми изобилует роман Сервантеса.
Достоевский же в «Идиоте» так пишет о своем главном герое, князе Мышкине: «Тот же Дон-Кихот, но только серьезный, а не комический…».[109] Поразительно! Не такая ли точно мысль возникает при рассмотрении гойевского Дон-Кихота.
Вот что пишет Достоевский о «Дон-Кихоте» Сервантеса: «Во всем мире нет глубже и сильнее этого сочинения. Это пока последнее и величайшее слово человеческой мысли, это самая горькая ирония, которую только мог выразить человек, и если б кончилась земля, и спросили там, где-нибудь людей: “Что вы, поняли ли вашу жизнь на земле и что об ней заключили?” – то человек мог бы молча подать Дон-Кихота: “Вот мое заключение о жизни и – можете ли вы за него судить меня?”» (22; 92).
И еще раз об этом же: «Эту самую грустную из книг не забудет взять с собою человек на последний суд Божий. Он укажет на сообщенную в ней глубочайшую и роковую тайну человека и человечества» (26; 25).
Поразительно! Насколько русский Достоевский хочет, чтобы человек и все человечество явились на Страшный суд Божий с испанской книгой…
Встреча третья: через Ахматову. Эта встреча тоже литературная, точнее – поэтическая: на страницах «Поэмы без героя». Для меня она – самая счастливая, вдохновляющая и давно предчувствуемая.
В поэме есть оба наших героя и стоят они буквально рядом (в первой части главы второй).
Автора навещают ночные гости. Вот «Владыка Мрака», гётевский Мефистофель, персонаж с хвостом, спрятанным за фалдами. Ахматова пишет:
Маска это, череп, лицо ли —
Выражение злобной боли,
Что лишь Гойя смел передать…
Крик петуший нам только снится,
За окошком Нева дымится,
Ночь бездонна – и длится, длится
Наконец, финал всей этой чертовни:
И царицей Авдотьей заклятый,
Достоевский и бесноватый
Город в свой уходил туман…
И всегда в духоте морозной,
Предвоенной, блудной и грозной,
Жил какой-то будущий гул.
Но тогда он был слышен глуше,
Он почти не тревожил уши
И в сугробах невских тонул.
Словно в зеркале страшной ночи,
И беснуется и не хочет
Узнавать себя человек…
А по набережной легендарной
Приближался не календарный
Настоящий Двадцатый Век.
Вот в каком духовном поле углядела и свела Ахматова Гойю и Достоевского. Вот кто первым зажег эти две звезды и поставил рядом в небе искусства. И это в их зеркале сильнее всего беснуется и не хочет узнавать себя человек. А не узнает, так и сгинет…
Сопоставляя Достоевского и Гойю, конечно, чувствуешь приращение духовных сил, но одновременно и еще сильнее – свою ограниченность. Одному человеку эта задача не по силам. Она может решаться только в общей радости и тревоге, в спасительном сотрудничестве и в добром соревновании.
Гойя с Достоевским на земле не встретились, а в ноосфере сошлись.
Придумать, нет, нет, открыть, найти новое слово какое-то, потому что оно есть, это точное слово, и оно посинкретичнее, чем «ноо» («ноо» – это разум), а наука, разум – всего человечека-то не вмещают (Достоевский). Тут должно быть, а может, и искать не надо – сфера совести (которая все в себе содержит – и разум, и душу). Тут-то, в этой сфере, еще не нашедшей имя свое (но все равно без совести не обойтись), – они и встретились. Один – оглянувшись назад, другой – заглянувший вперед.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.
Продолжение на ЛитРес
«СТРАШНЫЙ ВОПРОС»
«СТРАШНЫЙ ВОПРОС» ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ Решив заняться организацией помощи голодающим крестьянам, Толстой стал перед вопросом, хватит ли в России хлеба, чтобы обеспечить голодных. «…Меня теперь неотвязно тяготит вопрос: есть ли в России достаточно хлеба? — писал
Страшный мир катастрофиста
Страшный мир катастрофиста Живя в невыносимой среде, катастрофист находит в ней, подозреваю, свой мазохистический уют. Попытки правительства потерпели очередной крах. Генофонд нации безвозвратно подорван. БАМ никому не нужен. Восстановление Храма Христа Спасителя
«Страшный портрет»
«Страшный портрет» «Словесная живопись» неопределенна, вроде бы эфемерна: в рамки заключить ее невозможно. Впрочем, литературе известны и картины в рамках, рамах и даже роскошных багетах — это произведения изобразительного искусства, помещаемые в произведение на
Следующая цитата
Д остоевский и Сервантес: диалог в большом времени [1]
Есть немало общего в биографиях Сервантеса и Достоевского. Оба происходили из старинных, но обедневших дворянских родов. Оба узнали в молодости тяготы военной службы и вынесли почти одинаковый срок (4-5 лет) тягчайшей неволи: сибирская каторга у Достоевского и алжирский плен у Сервантеса. Мы помним о пережитом Достоевским ожидании неминуемой смертной казни, отмененной в последний момент. Сервантесу такие страшные мгновения пришлось вынести даже несколько раз, когда срывались организованные им попытки побега из алжирского плена.
Очень схожи типологически и те ситуации, в которых создавали свои шедевры испанский и русский писатели.
Говоря о “Дон Кихоте”, известный теоретик литературы Д. Лукач писал: “Этот первый великий роман в мировой литературе появляется на пороге эпохи, когда христианский Бог начинает устраняться из мира; когда человек оказывается одиноким и может обрести смысл и субстанцию только в своей бездомной душе” [10] . Такая эпоха наступала в России в середине XIX века и в силу особенностей развития страны была наиболее остро прочувствована именно здесь.
Сходной была и ситуация в Российской империи времен Достоевского. После разгрома Наполеона Россия стала ведущей силой в мировой политике, а после отмены крепостного права по-настоящему перешла от феодализма в буржуазное настоящее, и, как с горечью писал Достоевский, культ денежного мешка стал вытеснять в сознании людей все прежние ценности, изменилась вся иерархия ценностей. Но начало этого периода знаменовалось энергичным подъемом во всех областях, а какими величайшими именами в литературе и искусстве отмечен русский XIX век, видимо, не стоит и говорить.
И вот именно в такие времена невиданного подъема и могущества своих стран два великих писателя создают произведения, основной темой которых является определение границ земной власти человека, ставящего своей задачей индивидуальными усилиями и личным примером переделать мир, превратить его из злого в хороший, преобразить ад в рай.
Как ни удивительно, но в художественных произведениях и в статьях и письмах Достоевского первой половины его жизни упоминания имени Сервантеса и его героя практически отсутствуют.
Дон Кихот и князь Мышкин стремятся спасать души и тела своих ближних, “воскрешать” их, восстанавливать справедливость, помогать страдающим и обиженным. При этом они отдаются своей миссии беззаветно, вплоть до готовности “пожертвовать собой”. В подготовительных материалах к роману “Идиот” Достоевский трижды назвал своего героя “Князь Христос”. Мигель де Унамуно в своей книге “Житие Дон Кихота и Санчо” приводит многочисленные параллели между земной жизнью Христа и романной историей Дон Кихота [15] . Это же делает в своих “Лекциях о Дон Кихоте” В. Набоков [16] . На одной из иллюстраций Сальвадора Дали к “Дон Кихоту” главный герой изображен в позе распятого Христа. Распятым (но на дубе, к которому прислонено его “копьецо”) изображен Дон Кихот, “кастильский Христос”, и на рисунке Мигеля де Унамуно, включенном в его книгу “Житие Дон Кихота и Санчо”. Но главное, конечно, в том, с чем отправляются герои Сервантеса и Достоевского “в мир”, что им удается там сделать и к чему они приходят в результате своего земного пути.
Однако ярче всего разлад наших героев с реальностью происходит в сфере любви. И Дон Кихот, и Мышкин стремятся “расколдовать”, “воскресить” своих возлюбленных. Но “расколдовать” Дульсинею так и не удается. В “Идиоте” же зародившееся личное чувство князя к Аглае вступает в губительное противоречие со стремлением пожертвовать собой для спасения Настасьи Филипповны и приводит к тому, что князь так и не сумел воскресить Настасью Филипповну, а Аглая достается злым волшебникам (польскому эмигранту и “знаменитому патеру”).
И как знать, не вследствие ли все более набиравших силу от века к веку катастрофических изменений в человеческих умах и вождей, и ведомых, оторвавшихся от веры и восторженно ожидавших спасения и счастья от земного мессии, в середине ХХ века явилось повсеместное и почти одновременное торжество “великих инквизиторов”: Сталина, Гитлера, Франко, Салазара, Муссолини [27] ?
Завершается творческий путь двух гениев мировой литературы созданием романов “Странствия Персилеса и Сихизмунды” и “Братья Карамазовы”. Эти произведения, насколько мне известно, никогда не сопоставлялись ранее, между тем в них немало общего.
[1] Монография К. А. Степаняна “Достоевский и Сервантес: диалог в большом времени” готовится к печати в издательстве “Языки славянских культур”. Работа выполнена при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда, проект № 10-04-93801к/К.
[10] Д. Лукач. Теория романа// Новое литературное обозрение, 1994, № 9, с. 53.
[14] Думается, Достоевский потому здесь иронически выделил это слово, почему писал чуть ранее в полемике с критикой своего времени: “Неужели фантастичный мой ▒Идиот’ не есть действительность, да еще самая обыденная!”
[32] В сумасшедший дом почти в самом конце романной судьбы помещает своего героя автор “поддельной” второй части “Дон Кихота” Авельянеда.
ПОД СТРАШНЫЙ ХОХОТ ПОЧИНКА
ПОД СТРАШНЫЙ ХОХОТ ПОЧИНКА Александр Проханов 18 марта 2002 13 0 12(435) Date: 19-03-2002 ПОД СТРАШНЫЙ ХОХОТ ПОЧИНКА Мы чувствуем, что нас проглотили, погрузили в едкий желудочный сок и переваривают. Нас все меньше, липкого сока все больше. Мы исчезаем, рассасываемся, окруженные
Страшный Суд
Страшный Суд Вчера уткнулся в телевизор. Любовался новым галстуком президента и роскошными интерьерами кремлёвских хором, в которых проходило очередное заседание Общественной палаты при президенте. Сначала умники и умницы гадали на кофейной гуще, ударят ли по карману
СТРАШНЫЙ СОН
СТРАШНЫЙ СОН Александр Проханов 10 июня 2003 0 24(499) Date: 10-06-2003 Author: Александр Проханов СТРАШНЫЙ СОН (Отрывок из нового романа) Триста лет назад Петр Первый велел выкопать в Балтийском море Финский залив, провел туда из Ладожского озера реку Неву и построил Санкт-Петербург,
СТРАШНЫЙ ВОПРОС
СТРАШНЫЙ ВОПРОС Есть ли в России достаточно хлеба, чтобы прокормиться до нового урожая? Одни говорят, что есть, другие говорят, что нету, но никто не знает этого верно. А знать это надо и знать наверное, теперь же, перед началом зимы, — так же надо, как надо знать людям,
Следующая цитата
Перевод Наталии Харитоновой
Сегодня, 7 октября, мы отмечаем день рождения Сервантеса, хотя, по правде говоря, не знаем, родился ли Сервантес именно в этот день. Известна лишь дата его крещения: 9 октября 1547 года. Некоторые из его биографов полагают, что родился он 29 сентября, в День святого Михаила. Как бы то ни было, в силу некоего обстоятельства, с которым не могут не согласиться все до одного исследователи, ясно, что к этому дню Сервантес уже (или только что) на свет явился: ведь невозможно было крестить его до его рождения. Но даже если запись о крещении в церковных книгах недостоверна и Сервантес родился после 9 октября, полагаю, у нас всегда найдется достаточно причин и поводов, чтобы вспомнить самого славного из наших гениев как в этот, так и в любой другой день года.
Мы называем эту праздничную дату также Днем книги, и, поскольку она почти точно совпадает с днем рождения Сервантеса, это и день “Дон Кихота”, его самой известной и в высшей степени испанской книги.
Итак, поговорим о Сервантесе и о его бессмертном творении.
Вполне понимая это сегодня, мы можем утверждать, что Сервантес написал первое и самое великое произведение Нового времени.
пообещай мне страшный рай…
пообещай мне страшный рай… Об авторе| С 1989 года Бахыт Кенжеев - постоянный автор “Знамени” (последняя публикация см. N 10, 2007 г.).* * *“Небесные окна потухли”.“Ты что? Неужели беда,и чёрные звёзды, что угли,погасли, причём навсегда?”“Вот именно - в области светасложился
«Страшный зверь»
«Страшный зверь» «Сильнее кошки — зверя нет». Как разнообразно в течение многих веков прошла эта пословица, первоначально данная каким-то глубоким психологом. В истории человечества психологирование пространства представляет собою необыкновенно поучительную главу.
СТРАШНЫЙ ВОПРОС
СТРАШНЫЙ ВОПРОС * № 1 (рук. № 1).Чтобы сказать правду — нынешний год не то, что было в 1880 году. От того, что в хлебной торговле, в народе, в потребителях, в обществе, в правительстве, занятых продовольствием — паника, т. е. неопределенный, смутный страх ожидаемого и
«У-У-У, КАКОЙ Я СТРАШНЫЙ. »
«У-У-У, КАКОЙ Я СТРАШНЫЙ. » Но оставим Толстого и Пушкина, оставим великие вершины мировой литературы, оставим далекое прошлое. Вернемся к дням нынешним или совсем недавним.Наскакивая со стиснутыми кулачками на советскую литературу, понося как только хватает слов чуть ли
Глава 21 СТРАШНЫЙ СОН БОРЗЫКИНА
Глава 21 СТРАШНЫЙ СОН БОРЗЫКИНА Редактор газеты «Свободный Юг» Борзыкин пребывал в состоянии глубокой задумчивости. Он ходил взад-вперед по кабинету, садился в кресло, нервно листал подшивку своей газеты, развернутую на столе, и тут же снова вскакивал и ходил. Борзыкина
Читайте также: