Верь мне доктор кроме шутки говорил раз пономарь от яиц крутых в желудке образуется янтарь

Обновлено: 22.11.2024

Если сделать поправку на развязность, которой наделил репортер Жемчужникова, никогда бы не сказавшего об Алексее Константиновиче Толстом «парень», то, наверное, все так и было.

В веселом круге писателей, связанных с «Современником», о Козьме Пруткове узнали задолго до появления его произведений на страницах журнала.

Всякое новое стихотворение вымышленного стихотворца встречалось с восторгом, слушатели веселились до упаду и много-много лет спустя, вспоминая об этом, не могли не улыбаться.

В 1868 году Алексей Толстой жил в своем имении Красный Рог. Здоровье его оставляло желать лучшего, и потому при нем неотлучно находился доктор А. И. Кривский. У врача были свои заскоки, что давало Алексею Константиновичу пищу для необидных стихотворных шуток. Одну из них Толстой сообщил в письме к Лонгинову, который в то время был орловским губернатором.

«Верь мне, доктор (кроме шутки!),—

Говорил раз пономарь,—

От яиц крутых в желудке Образуется янтарь!»

Врач, скептического складу,

Не любил духовных лиц

И причетнику в досаду

Проглотил пятьсот яиц.

Пономарь звонит сплеча —

Это значит: погребают

Пир окончен в дождь и грязь,

И причетники мыслете

Пишут, за руки схватясь.

«Вот не минули и сутки,—

А уж в докторском желудке

Так и сделался янтарь!*

Лонгинов тотчас откликнулся на письмо Толстого стихотворением :

Прочитав твою балладу

Про врача и про янтарь.

Вспомнил я, как до упаду

Мы дурачилися встарь.

Смех и клики! Вечно — святки!

Кто теперь их воскресит:

«Незабудки и Запятки»,

«Замок Памба», «Юнкер Шмидт».

Холм насыпан. Вкруг гуляет

Стая уток и коров,

И под ним даьно вкушает

Вечный мир Кузьма Прутков.

Но его бессмертен гений

Умереть он весь не мог

И избрал для вдохновений

Он жилищем — Красный Рог.

Сперва отметим, что Лонгинов называет вымышленного поэта «Кузьмой Прутковым». «Косьма» и «Козьма» стали появляться в заметках Жемчужниковых лишь в семидесятые годы.

Когда же родился Кузьма Прутков?

Как поэт, он появился на свет раньше своего имени. Одно время его «незаконные дети», желая эксплуатировать популярное имя, утверждали, что псевдоним придуман редакцией «Современника», а не является частным делом Жемчуж-никовых. Так хотелось некоему Михаилу Абрамовичу Филиппову, печатавшему свои статейки за подписью «К. Прутков».

В 1883 году Алексей Жемчужников с негодованием писал:

«Г. Филиппов ошибается, говоря, что коллективный псевдоним «Козьма Прутков» сочинен журналом «Современник» для своего фельетона. Этот псевдоним сочинен не редакцией) «Современника», а нами. В выборе псевдонима мы руководствовались нашими особыми соображениями, ни для кого, кроме нашего семейства, значения не имеющими».

В старости Алексей Жемчужников относил возникновение псевдонима едва ли не ко времени окончания работы над «Фантазией», то есть к 1850 году.

В уже упоминавшемся интервью поэт как бы выдает «семейную тайну»:

«Когда мы уже все написали, мы не знали, каким псевдонимом подписать эту общую нашу пьесу. Служил у нас тогда камердинером Кузьма Фролов, прекрасный старик, мы все его очень любили. Вот мы с братом Владимиром и говорим ему: «Знаешь что, Кузьма, мы написали книжку, а ты дай нам для этой книжки свое имя, как будто ты ее сочинил. А все, что мы выручим от продажи этой книжки, мы отдадим тебе». Он согласился. «Что ж, говорит, я, пожалуй, согласен, если вы так очинно желаете. А только, говорит, дозвольте вас, господа, спросить: книга-то умная аль нет?» Мы все так и прыснули со смеха. «О, нет! говорим: книга глупая, преглупая». Смотрим, наш Кузьма нахмурился. «А коли, говорит, книга глупая, так я, говорит, не желаю, чтобы мое имя под ей было подписано. Не надо мне, говорит, и денег ваших». А? Как вам это понравится? Когда брат Алексей (гр. А. Толстой) услыхал этот ответ Кузьмы, так он чуть не умер от хохота и подарил ему 50 руб. «На, говорит, это тебе за остроумие». Ну, вот мы тогда втроем и порешили взять себе псевдоним не Кузьмы Фролова, а Кузьмы Пруткова. С тех пор мы и начали писать всякие шутки, стишки, афоризмы под одним общим псевдонимом Кузьмы Пруткова. Вот вам и происхождение нашего псевдонима».

Следующий анекдот

Доктор божией коровке
Назначает рандеву,
Штуки столь не видел ловкой
С той поры, как я живу,
Ни во сне, ни наяву.
Веря докторской сноровке,
Затесалася в траву
К ночи божия коровка.
И, припасши булаву,
Врач пришел на рандеву.
У скалы крутой подножья
Притаясь, коровка божья
Дух не смеет перевесть,
За свою страшится честь.

Кем наставлена, не знаю,
К чудотворцу Николаю
(Как то делалося встарь)
Обратилась божья тварь.
Грянул гром. В его компанье
Разлилось благоуханье —
И домой, не бегом, вскачь,
Устрашась, понесся врач,
Приговаривая: «Ловко!
Ну уж божия коровка!
Подстрекнул меня, знать, бес!»
— Сколько в мире есть чудес!

Навозный жук, навозный жук,
Зачем, среди вечерней тени,
Смущает доктора твой звук?
Зачем дрожат его колени?

O врач, скажи, твоя мечта
Теперь какую слышит повесть?
Какого ропот живота
Тебе на ум приводит совесть?

Лукавый врач, лукавый врач!
Трепещешь ты не без причины —
Припомни стон, припомни плач
Тобой убитой Адольфины!

Твои уста, твой взгляд, твой нос
Ее жестоко обманули,
Когда с улыбкой ты поднес
Ей каломельные пилюли…

Свершилось! Памятен мне день —
Закат пылал на небе грозном —
С тех пор моя летает тень
Вокруг тебя жуком навозным…

Трепещет врач — навозный жук
Вокруг него, в вечерней тени,
Чертит круги — а с ним недуг,
И подгибаются колени…

«Верь мне, доктор (кроме шутки!),—
Говорил раз пономарь,—
От яиц крутых в желудке
Образуется янтарь!»

Стон и вопли! Все рыдают,
Пономарь звонит сплеча —
Это значит: погребают
Вольнодумного врача.

«Вот не минули и сутки,—
Повторяет пономарь,—
А уж в докторском желудке
Так и сделался янтарь!»

4
Берестовая будочка

В берестовой сидя будочке,
Ногу на ногу скрестив,
Врач наигрывал на дудочке
Бессознательный мотив.

Он мечтал об операциях,
О бинтах, о ревене,
О Венере и о грациях…
Птицы пели в вышине.

Птицы пели и на тополе,
Хоть не ведали о чем,
И внезапно все захлопали,
Восхищенные врачом.

Лишь один скворец завистливый
Им сказал как бы шутя:
«Что на веточках повисли вы,
Даром уши распустя?

Песни есть и мелодичнее,
Да и дудочка слаба,—
И врачу была б приличнее
Оловянная труба!»

<Между 1868 и 1870>

Муха шпанская сидела
На сиреневом кусте,
Для таинственного дела
Доктор крался в темноте.

Вот присел он у сирени;
Муха, яд в себе тая,
Говорит: «Теперь для мщенья
Время вылучила я!»

Уязвленный мухой больно,
Доктор встал, домой спеша,
И на воздухе невольно
Выкидает антраша.

От людей ночные тени
Скрыли доктора полет,
И победу на сирени
Муха шпанская поет.

Следующий анекдот

Дщери нашей бабки Евы!
Так-то делаете все вы!
Издали: «Mon coeur, mon tout», -[1]
А пришлось начистоту,
Вам и стыдно, и неловко;
Так и божия коровка —
Подняла внезапно крик:
«Я мала, а он велик!»
Но, в любви не зная шутки,
Врач сказал ей: «Это дудки!
Мне ведь дело не ново,
Уж пришел я, так того!»

Навозный жук, навозный жук,
Зачем, среди вечерней тени,
Смущает доктора твой звук?
Зачем дрожат его колени?

O врач, скажи, твоя мечта
Теперь какую слышит повесть?
Какого ропот живота
Тебе на ум приводит совесть?

Твои уста, твой взгляд, твой нос
Ее жестоко обманули,
Когда с улыбкой ты поднес
Ей каломельные пилюли…

«Верь мне, доктор (кроме шутки!),-
Говорил раз пономарь,-
От яиц крутых в желудке
Образуется янтарь!»

Врач, скептического складу,
Не любил духовных лиц
И причетнику в досаду
Проглотил пятьсот яиц.

Стон и вопли! Все рыдают,
Пономарь звонит сплеча —
Это значит: погребают
Вольнодумного врача.

Холм насыпан. На рассвете
Пир окончен в дождь и грязь,
И причетники мыслете
Пишут, за руки схватясь.

«Вот не минули и сутки,-
Повторяет пономарь,-
А уж в докторском желудке
Так и сделался янтарь!»

4
БЕРЕСТОВАЯ БУДОЧКА

В берестовой сидя будочке,
Ногу на ногу скрестив,
Врач наигрывал на дудочке
Бессознательный мотив.

Он мечтал об операциях,
О бинтах, о ревене,
О Венере и о грациях…
Птицы пели в вышине.

Птицы пели и на тополе,
Хоть не ведали о чем,
И внезапно все захлопали,
Восхищенные врачом.

Лишь один скворец завистливый
Им сказал как бы шутя:
«Что на веточках повисли вы,
Даром уши распустя?

Песни есть и мелодичнее,
Да и дудочка слаба,-
И врачу была б приличнее
Оловянная труба!»

Между 1868 и 1870

Муха шпанская сидела
На сиреневом кусте,
Для таинственного дела
Доктор крался в темноте.

Вот присел он у сирени;
Муха, яд в себе тая,
Говорит: «Теперь для мщенья
Время вылучила я!»

Уязвленный мухой больно,
Доктор встал, домой спеша,
И на воздухе невольно
Выкидает антраша.

От людей ночные тени
Скрыли доктора полет,
И победу на сирени
Муха шпанская поет.

Следующий анекдот

Никто не обнимет необъятного[1].

Козьма Прутков — явление в мировой литературе совершенно своеобразное.

Он — плод воображения четырех авторов: трех родных братьев — Владимира, Алексея и Александра Михайловичей Жемчужниковых, а также приходившегося им двоюродным братом графа Алексея Константиновича Толстого.

Особенность созданного Жемчужниковыми и Толстым персонажа состоит в том, что он, будучи по легенде чиновником — директором Санкт-Петербургской Пробирной Палатки, вырос в маститого литератора — поэта, мыслителя, баснописца, драматурга, оставившего в самых разных жанрах образцы своего дарования.

Прутков — поэт, рожденный фантазией поэтов, посредник между своими литературными опекунами и читателем, основоположник словесной пародии — воспринимается как подлинное историческое лицо с оригинальной человеческой и писательской судьбой, четко очерченным характером. Вот почему он достоин жизнеописания наряду с реальными героями истории.

Козьма Петрович, силою обстоятельств к нему благосклонных или вовсе не благоволивших, вращался в самом центре литературной борьбы середины XIX столетия; был, что называется, в горниле общественных и творческих страстей. Его вымышленная жизнь и зримые итоги сочинительства оказались настолько тесно переплетенными с русской действительностью, с ее подлинными действующими лицами, что тема, заявленная нами в этой книге, позволяет говорить не об одном, но о нескольких жизнеописаниях.

Во-первых, это описание русской жизни со стороны юмористической, оставленное предшественниками и старшими современниками Пруткова (глава первая нашей книги); отображение ее со стороны официальной (глава вторая) и в плане идейных оппозиций (глава шестая).

Затем — описание разных этапов жизни опекунов (главы третья, восьмая, одиннадцатая).

И, конечно, описание жизни Козьмы Пруткова, составленное им самим (то есть опекунами от его имени) и опекунами напрямую, от собственного лица, дополненное впервые собранной родословной дворянского рода Прутковых (глава четвертая).

Свое место в книге заняла русская жизнь, какой она раскрылась в творениях Пруткова — его собственных «опусах» (главы пятая, седьмая, девятая) и творениях опекунов, не связанных с образом директора Пробирной Палатки (глава десятая).

Книгу завершает послесловие, подводящее некоторые итоги нашим наблюдениям.

Прутков — классик мировой юмористики, но говорить о нем мы станем по преимуществу серьезно. Изложение будет вестись в историко-литературном ключе с использованием документов — писем, воспоминаний, свидетельств современников, иллюстраций.

ДРЕВО СМЕХА: МИР ДОПРУТКОВСКОГО ЮМОРА

Отыщи всему начало, и ты многое поймешь.

Юмор — вот та отличительная черта, которая прежде всего связана в нашем сознании с образом Козьмы Пруткова.

Любой жанр окрашивается под его пером в юмористические тона. Пьесы, подражания известным (а ныне иногда и забытым) поэтам, басни, мнимые переводы, афоризмы, «гисторические материалы», проекты — всё-всё вызывает у нас улыбку, а порой и восхищение отточенностью, иронией, доходящей до абсурда алогичностью авторского мышления.

Само собой разумеется, было бы странно думать, что юмор Козьмы взялся ниоткуда. Нет, у него были свои предшественники, своя великолепная фривольная среда, школа, в которой сложился и окреп талант Пруткова. Он смог опереться на развитую традицию «устной дворянской поэзии, поэзии клубных и салонных остряков»[2]. Их было много. Но у них был свой символ, человек, который возбуждал и закручивал вокруг себя вихрь карнавальности, вовлекая в него знакомых и незнакомых ему людей. Вот о нем и пойдет сейчас речь как об одном из главных предшественников Козьмы Пруткова.

Основателем и звездой устной дворянской поэзии считается забытый ныне Сергей Алексеевич Неёлов (1779–1852) — богатый московский барин, признанный острослов Английского клуба. Такие люди в те времена и не помышляли отдавать свои опусы в печать. Тем более что непристойность изрядного числа их экспромтов могла претендовать лишь на устное или в лучшем случае рукописное распространение в приятельском кругу.

Посмотрим, как характеризует Неёлова его близкий друг князь П. А. Вяземский:

«Неёлов — основатель стихотворческой школы, последователями коей были Мятлев и Соболевский (о них позже. — А. С.); только вообще он был скромнее того и другого. В течение едва ли не полувека малейшее житейское событие в Москве имело в нем присяжного песнопевца. Шуточные и сатирические стихи его были почти всегда неправильны, но зато всегда забавны, остры и метки. В обществе, в Английском клубе, на балах он по горячим следам импровизировал свои четверостишия. Жаль, что многие, лучшие из них не укладываются в печатный станок[3].

Неёлов, истинный этот в своем роде (то есть истинный поэт. — А. С.), имел потребность перекладывать экспромтом на стихи все свои чувства, впечатления, заметки. Он был Русская Эолова арфа, то есть народная игривая балалайка. <…> Этот поэт по вольности дворянства и по вольности поэзии не всегда был разгульным циником. Он иногда надевал и перчатку на правую руку и мадригальничал в альбомах московских барышень»[4].

Неёлов приятельствовал с отцом А. С. Пушкина Сергеем Львовичем. Он даже сочинил стихотворение «На завтрак С. Л. Пушкина, где хозяйка приступала, чтобы я ел блины, 1836 г.»:

Следующий анекдот

В верхнее тематическое оглавление Тематическое оглавление (Идеологические размышлизмы)

«Верь мне, доктор (кроме шутки!), -
Говорил раз пономарь, -
От яиц крутых в желудке
Образуется янтарь!»

Врач, скептического складу,
Не любил духовных лиц
И причетнику в досаду
Проглотил пятьсот яиц.

Стон и вопли! Все рыдают,
Пономарь звонит сплеча -
Это значит: погребают
Вольнодумного врача.

Холм насыпан. На рассвете
Пир окончен в дождь и грязь,
И причетники мыслете
Пишут, за руки схватясь.

«Вот не минули и сутки, -
Повторяет пономарь, -
А уж в докторском желудке
Так и сделался янтарь!»

А.К. Толстой

Наверно, среди всех профессиональных сообществ самая резкая критика РПЦ (как иерархов, так и простых попов) звучит именно от врачей, при том, что православие среди российских врачей распространено не меньше, чем в других профессиях. Большинство дам регулярно заглядывает в церковь поставить свечку, да и воцерковленных среди врачей (в том числе блестящих) совсем немало. Но вот среди врачей-атеистов много атеистов активных. И это (безотносительно вопросов веры, а также моего личного отношения к врачам, среди которых, вне зависимости от их отношения к данному вопросу, есть очень многие, которых я искренне уважаю) – повод для размышлений, особенно в настоящее время.

Итак, почему среди врачей-атеистов много воинствующих безбожников? Во-первых, это – продолжение традиций вольнодумства – и во времена царской России врачи слыли вольтерьянцами. Думаю, это – следствие цинизма, которым врачи пытаются отгородиться от мрачной стороны жизни, с которой им приходится так тесно сталкиваться, и избежать «профессионального выгорания».

Во-вторых, крайне отрицательно к РПЦ относится ультралиберальная часть врачей – небольшая, но очень шумная и активная. К ней относятся также и врачи нетрадиционной ориентации, а современные либералы в России даже если имеют традиционную ориентацию, то во всем стараются их поддерживать. Повод для крайне отрицательного отношения гей-сообщества к РПЦ понятен – она их тоже очень не жалует. Вспомним, что мировое название православных христиан – это «ортодоксы», а христианская религия заимствовала у иудаизма крайне отрицательное отношение к гомосексуализму. Во многих ветвях христианства это отношение несколько смягчилось, но в РПЦ – нет. Например, если выясняется, что у служителя РПЦ имеются гомосексуальные склонности, то (вне зависимости от того, обуздывает он их или нет) церковь должна его отринуть. В результате гей-христианин должен испытывать сильные душевные муки, а так как во многом мораль современного европейского общества христианская, то для геев, лесбиянок и пр. это – дополнительный дискомфорт.

Так что реакция многих уважаемых врачей на все, связанное с попами, сродна аллергической, когда малейший повод вызывает бурную реакцию, причем виноваты во всем – именно люди из РПЦ. Разберем несколько примеров.

1. Визит Патриарха Кирилла в детскую больницу, в ходе которой были грубо нарушены все санитарные правила. Однако, извиняюсь, Кирилл в рясе и с кучей фото и телеоператоров не сам туда вломился – его за руку водил академик Бокерия. И если его завели и в стерильные боксы, где лежат дети после пересадки, и даже в операционную во время операции – то это, извините, вопрос не к нему.
2. Организация молельных комнат в больницах. Надо это делать? Безусловно! Многим пациентам это надо. Должна была РПЦ выдвигать подобные предложения, думая о правах христиан (да и мусульман – там все молятся)? Да, конечно. Как это должно было быть сделано? В связи с тем, что одно из помещений в больнице отводится под комнату для молитв, должны быть пересмотрены нормы, построены дополнительные больницы. Как это было сделано? Приказом, одну из комнат вывели из оборота. Но, опять же – претензии должны были быть обращены к министерству.
3. Пьяный поп задавил двух человек, ему дали 2 года условно. Кто дал – суд или РПЦ? Если кто-то (и я поддерживаю) считает, что наказание неадекватно мало, то претензии к светскому суду. РПЦ, насколько я помню, отрешило его от служения. Что касается перенесения недостойного поступка попа на всех священнослужителей – то в РПЦ людей много, всякие попадаются. Те же врачи всегда резко возражают против перенесения единичного случая с проштрафившимся врачом на все врачебное сообщество.
4. РПЦ передаются помещения, отобранные у больниц, детских домов и пр. Было? Было, единичные случаи, но было. Не в таких масштабах, как в свое время у РПЦ отбирали помещения под больницы и детдома. Однако сейчас многие церкви переполнены, и помещений не хватает. Если светские власти при решении вопроса о возврате помещений делают это за счет больниц, а не своих многочисленных контор, то это – вопрос к светским властям.

Ну и, отдельно – про вмешательство церкви в дела врачебные. Для начала ехидно замечу, что врачи крайне против того, чтобы церковники вмешивались в лечебный процесс (что правильно)), тогда как считают для себя совершенно нормальным вмешиваться в дела церковные.

Конечно, всякие сайты истинно православной медицины, советы их адептов и прочее любого врача способны довести до бешенства. Однако вспомним, кто наиболее агрессивно и массово дает подобные рецепты. Это:
- сторонники диких «оздоровительных» направлений, типа экстремального сыроедения,
- любители гомеопатии, «экологически чистых домашних родов», биорезонансов и пр., то есть сект врачей-шарлатанов,
- адепты религиозных сект и практик.

А вот сама РПЦ относится ко всему этому отрицательно. Их стандартная рекомендация – идти к врачу и дополнять лечение молитвою. Дополнять, а не подменять. И неофитов и экстремалов из своей среды, которых заносит, одергивает, а с «тоталитарными сектами» старается бороться.

(Пост в стиле кота Леопольда вызван ожесточившейся полемикой вокруг РПЦ, в том числа среди врачей. Дошло до того, что врачи посылают друг друга в пешее эротическое путешествие. Поэтому я прошу более терпимо относиться к тем, кто не разделяет мнение оппонента. Чтобы, значит, не доводить дело до описанного в приведенном выше стихотворении).

Читайте также: