Рюльер истории и анекдоты
Обновлено: 04.11.2024
В уединенных прогулках императрица встречалась задумчивою, но печальною. Проницательный глаз приметил бы на лице ее холодную великость, под которою скрываются великие намерения. В народе пробегали возмутительные слухи, искусно рассеянные для вернейшего его возмущения. Это был отдаленный шум предмета ужасной бури, и публика с беспокойством ожидала решительной перемены от великого переворота, слыша со всех сторон, что погибель императрицы неизбежна, и чувствуя также, что революция приготовлялась. Посреди всеобщего участия в судьбе императрицы ужаснее всего казалось то, что не видно было в ее пользу никакого сборища и не было в виду ни одного защитника; бессилие вельмож, ненадежность всех известных людей не дозволяли ни на ком остановить взоров, между тем как все сие произведено было человеком, досель неизвестным и скрытым от всеобщего внимания.
Григорий Григорьевич Орлов, мужчина стран северных, не весьма знатного происхождения, дворянин, если угодно, потому что имел несколько крепостных крестьян и братьев, служивших солдатами в полках гвардейских, был избран в адъютанты к начальнику артиллерии графу Петру Ивановичу Шувалову, роскошнейшему из вельмож русских. По обыкновению сей земли, генералы имеют во всякое время при себе своих адъютантов; они сидят у них в передней, ездят верхом при карете и составляют домашнее общество. Выгода прекрасной наружности, по которой избран Орлов, скоро была причиною его несчастия. Княгиня Куракина, одна из отличных природных щеголих, темноволосая и белолицая, живая и остроумная красавица, известна была в свете как любовница генерала, а на самом деле его адъютанта. Генерал был столь рассеян, что не ревновал; но надлежало уступить очевидному доказательству; по несчастию, он застал его. Адъютант был выгнан и, верно, был бы сослан навсегда в Сибирь, если бы невидимая рука не спасла его от погибели. Это была великая княгиня. Слух о сем происшествии достиг ушей ее в том уединении, которое она избрала себе еще до кончины императрицы Елисаветы. Что было говорено о сем прекрасном несчастливце, уверяло ее, что он достоин ее покровительства; притом же княгиня Куракина была так известна, что можно всякий раз, завязав глаза, принять в любовники того, который был у нее. Горничная, женщина ловкая и любимая, Екатерина Ивановна, употреблена была в посредство, приняла все предосторожности, какие предусмотрительная недоверчивость внушить может, и Орлов, любимец прекрасной незнакомки, не зная всего своего счастия, был уже благополучнейший человек в свете. Что ж чувствовал он тогда, когда в блеске публичной церемонии увидел он на троне обожаемую им красоту? Однако же он тем не более стал известен. Вкус, привычка или обдуманный план,— но он жил всегда с солдатами, и хотя по смерти генерала она доставила ему место артиллерийского казначея с чином капитана, но он не переменил образа своей жизни, употребляя свои деньги, чтобы привязать к себе дружбою большое число солдат. Однако он везде следовал за своею любезною, везде был перед ее глазами, и никогда известные сношения не производились с таким искусством и благоразумием. При дворе недоверчивом она жила без подозрения, и только тогда, когда Орлов явился на высшей степени, придворные признались в своей оплошности, припоминали себе условленные знаки и случаи, по которым все долженствовало бы объясниться. Следствием сих поздних замечаний было то, что они давно имели удовольствие понимать друг друга, не открыв ничего своею нескромностью. Таким-то образом жила великая княгиня, между тем как целая Европа удивлялась благородству ее сердца и несколько романтическому постоянству.
Княгиня Екатерина Романовна Дашкова была младшая из трех знаменитых сестер, из коих первая, графиня Бутурлина, прославилась в путешествиях по Европе своею красотою, умом и любезностью, а другая — Елизавета Воронцова, которую великий князь избрал между придворными девицами и фрейлинами. Все они были племянницы нового великого канцлера гр. Воронцова, который, достигнув сей степени тридцатилетнею искательностью, услугами и гибкостью, наслаждался ею в беспорядке и роскоши и не доставлял ничего своим племянницам, кроме своей случайности. Первые две были приняты ко двору, а младшая воспитывалась при нем. Она видела тут всех иностранных министров, но с 15-ти лет желала разговаривать только с республиканскими. Она явно роптала против русского деспотизма и изъявляла желание жить в Голландии, в которой хвалила гражданскую свободу и терпимость вероисповеданий. Страсть ее к славе еще более обнаруживалась; примечательно, что в стране, где белила и румяна были у дам во всеобщем употреблении, где женщина не подойдет без румян под окно просить милостыни, где в самом языке слово красный есть выражение отличной красоты и где в деревенских гостинцах, подносимых своим помещикам, необходимо по порядку долженствовала быть банка белил,— в такой, говорю, стране 15-летняя девица Воронцова отказалась повиноваться навсегда сему обычаю. Однажды, когда князь Дашков, один из отличнейших придворных, забавлял ее разговором в лестных на своем языке выражениях, она подозвала великого канцлера с сими словами: «Дядюшка! Князь Дашков мне делает честь своим предложением и просит моей руки». Собственно говоря, это была правда, и молодой человек, не смея открыть первому в государстве человеку, что сделанное им его племяннице предложение не совсем было такое, на ней женился и отправил ее в Москву за 200 миль; она провела там 2 года в отборном обществе умнейших людей; но сестра ее, любовница великого князя, жила, как солдатка, без всякой пользы для своих родственников, которые посредством ее ласкались управлять великим князем, но по своенравию и ее неосновательности видели ее совершенно неспособною выполнить их намерения. Они вспомнили, что княгиня Дашкова тонкостию и гибкостию своего ума удобно выполнит их надежды и хитро овладеет другими, употребили все способы, чтобы возвратить ее ко двору, который находился тогда вне города. Молодая княгиня с презрением смотрела на безобразную жизнь своей сестры и всякий день проводила у великой княгини. Обе они чувствовали равное отвращение к деспотизму, который всегда был предметом их разговора, а потому она и думала, что нашла страстно любимые ею чувствования в повелительнице ее отечества. Но как она делала противное тому, чего от нее ожидали, то и была принуждена оставить двор с живейшим негодованием против своих родственников и с пламенною преданностию к великой княгине. Она поселилась в Петербурге, живя скромно и охотнее беседуя с иностранцами, нежели с русскими, занимая пылкие свои дарования высшими науками, видя при первом взгляде, сколь не давали во оных любезные ее соотечественники, и обнаруживая в дружеских своих разговорах, что и страх эшафота не будет ей никогда преградою. Когда сестра ее готовилась взойти на престол, она гнушалась возвышением своей фамилии, которое основалось на погибели ее друга, и если удерживалась от явного роптания, то причиною тому были решительные планы, кои при самом начале она себе предначертала. Во всеобщем забвении сии-то были две тайные связи, которые императрица про себя сохраняла, и как они друг другу были не известны, то она управляла в одно время двумя партиями и никогда их не соединяла, надеясь одною возмутить гвардию, а другою восстановить вельмож.
Орлов для лучшего успеха продолжал тот же образ жизни. Его первыми соучастниками были братья и искренний его друг Бибиков. Сии пять человек, в чаянии нового счастия или смерти, продали все свое наследство и рассыпались по всем питейным домам. Искусство, с которым императрица умела поставить Орлова хранителем артиллерийской казны, доставило им знатные суммы, которыми они могли удовлетворять все прихоти солдат. Во всеобщем волнении умов нетрудно было дать им одинаковое направление; во всех полках рассеивали они негодование и мятеж, внушали сострадание к императрице и желание жить под ее законами. Чтобы уверить ее в первом опыте, они склонили целые две роты гвардейского Измайловского полка и крестным целованием приняли от них присягу. На всякий случай хотели удостовериться даже и в их полковнике, зная, что по характеру своему он не способен ни изменить заговор, ни сделаться его зачинщиком.
Это был граф Кирилле Григорьевич Разумовский, простой казак, который, живучи в самом низком промысле по брачному состоянию своего брата с покойною императрицею, достиг до такой милости, что для него восстановили ужасное звание гетмана, или верховного малороссийского казачьего предводителя. Сей человек колоссальной красоты, непричастный ни к каким хитростям и изворотам, был любим при дворе за свою сановитость, пользовался милостию императора и народною любовию за то, что в почестях и величии сохранял ту простоту нрава, которая ясно показывала, что он не забывал незнатного своего происхождения; не способный быть зачинщиком, от его присутствия в решительную минуту мог зависеть перевес большинства. Орлов, которого он никогда не видал, осмелился потребовать от него секретного приема, представил глазам его все беспорядки правления и без труда получил обещание, что при первой надобности он представится к услугам императрицы. Разумовский не принял, да от него и не требовали другого обязательства. Орлов уведомил о сем государыню в тайных своих свиданиях, которыми избегали они как злословия казарм, так и самого двора, и поелику она была тогда в припадках беременности, о которой она никому не сказывала, то одна завеса скрыла и любовь ее с ним, и единомыслие.
С другой стороны, императрица поддерживала свою связь с княгиней Дашковой беспрестанными записками, которые сначала были не что иное, как игра юных умов, а потом сделались опасною перепискою. Сия женщина, дав своему мужу поручение, чтобы избавиться труда объяснять ему свои поступки, а может быть, для того, чтоб удалить его от опасностей, которым сама подвергалась, притворилась нездоровою и как бы для употребления вод выехала жить в ближайший к городу сад, где, принимая многочисленные посещения, избавилась всякого подозрения.
Недовольные главы духовенства, и в особенности архиепископ новгородский, при первом слове обещали со стороны своей всякое пособие. Между вельможами искала она прежние происки императрицы и с некоторыми только возобновила их опять.
Один только человек, который по званию своему казался необходим для той и другой партии,— граф Разумовский; но императрица, тайно уверившись в нем, предупредила княгиню, что уже не нужно было ему об этом говорить, что с давнего времени он обещал уже ей свое содействие, когда то будет нужно, что она, зная его слишком твердо, полагается на его обещание и что надобно только уведомить его в решительную минуту. Слова сии, доказывающие и благоразумную осмотрительность, и великодушную доверенность, чистосердечно были приняты доверчивою княгинею и легко отвратили ее от единственного пути, на котором она могла сведать о двояком происке. Но обстоятельство, несовместное с выгодами государыни и княгини, противоположило им непреодолимое препятствие.
Екатерина, обратив в свою пользу оскорбление, которое император сделал ее сыну, не называя его наследником престола, хотела сама оным воспользоваться.
Дядька малолетнего великого князя граф Панин, которого польза, сопряженная с пользою его воспитанника, без труда склоняла его в заговор, хотел, лишив короны императора Петра III, возложить оную по праву наследства на законного наследника и предоставить императрице регентство. Долго и упорно сопротивлялся он всякому другому предложению. Тщетно княгиня Дашкова, в которую он был страстно влюблен, расставляла ему свои сети; она льстила его страсти, но была непоколебима, полагая между прочими причинами по тесной связи, которую имела с ним мать ее, что она была дочь этого любовника. Пиемонтец по имени Одар, хранитель их тайны, убедил сию женщину отложить всякое сомнение и на сих условиях также пожертвовать своим ребенком. Чтобы иметь понятие об этом пиемонтце, довольно привести здесь собственные его слова к одному из его преданных: «Я родился бедным; видя, что ничто так не уважается в свете, как деньги, я хочу их иметь, сего же вечера готов для них зажечь дворец; с деньгами я уеду в свое отечество и буду такой же честный человек, как и другой».
Панин и княгиня одинаково мыслили насчет своего правления, и если последняя по врожденному чувству ненавидела рабство, то первый, быв 14 лет министром своего двора в Швеции, почерпнул там некоторые республиканские понятия; оба соединились они в намерении исторгнуть свое отечество из рук деспотизма, и императрица, казалось, их ободряла; они сочинили условия, на которых знатнейшие чиновники, отрешив Петра III, при единственном избрании долженствовали возложить корону на его супругу, с ограниченною властью. Таковое предположение завлекло в заговор знатную часть дворянства. Исполнение сего проекта приобретало ежедневно более вероятности, и Екатерина, употреблявшая его средством обольщения, чувствовала, что от нее требуют более, нежели она хочет.
В то же самое время обе партии начинали встречаться. Княгиня, уверенная в расположении знатных, испытывала солдат; Орлов, уверенный в солдатах, испытывал вельмож. Оба, незнаемые друг другу, встретились в казармах и посмотрели друг на друга с беспокойным любопытством. Императрица, которую уведомили они о сей встрече, почитала за нужное соединить обе стороны и имела столько искусства, что, подкрепляя одну другою, она сделалась главным лицом всего действия.
Орлов, наученный ею, обратил на себя внимание княгини, которая, думая, что чувства, ее одушевлявшие, были необходимы в сердце каждого, видела во главе мятежников ревностного патриота. Она никак не подозревала, чтобы он имел свободный доступ к императрице, и с сей минуты Орлов, сделавшись в самом деле единым и настоящим исполнителем предприятия, имел особенную ловкость казаться только сподвижником княгини Дашковой.
Но как скоро открылось перед ним намерение вельмож, он опрокинул все их предположения и клялся не допустить, чтобы они предлагали условия своей монархине. Он сказал, что, поелику императрица дала слово установить права их вольности, они должны ей верить, впрочем, как им угодно, но он предводитель солдат; он и гвардия будут действовать одни, если это нужно, и имеют довольно силы, чтобы сделать ее монархинею.
Тут не забыли и народ, и чтобы поселить дух возмущения, то пропустили слух, будто оное вспыхнуло во всех губерниях; будто монастырские крестьяне сбегались толпами со всех сторон и не повиновались новому указу; будто крымские татары стоят на границе и приготовлялись к нападению, как скоро император выведет все войска из империи для войны, совершенно чуждой для России. Не только сии слухи, смесь истины и лжи, быстро распространялись, как и везде случается, где правление становится ненавистным и где всеобщее негодование жадно хватается за все, что может ему льстить или раздражать; но в России, где не разговаривают о делах публичных, где за сие любопытство иногда наказывают смертью, подобные слухи сами по себе были уже началом бунта, и безрассудная нелепость императора к отъезду истребила из его памяти, что, по древнему обыкновению, должно ехать в Москву и принять корону прежних царей в Соборной церкви, почему явно почти кричали, что позволительно свергнуть с престола государя, который небрежет помазать себя на царство.
В то же время императрица уведомляла министров тех дворов, коих союз нарушил император, что она ненавидит такое вероломство и находится принужденною просить у них денег, в которых начинала она нуждаться. Сии министры, и особенно французский, барон Брейтель, привыкшие с давних лет управлять умами сей нации, в теперешнем переломе общественных дел старались споспешествовать намерениям, в которые увлекали императора враги их государей. Они немедленно воспользовались средством, которое подавал к тому сей заговор; и хотя им предписано было от дворов не принимать особенного участия в сих движениях, однако они деятельно и успешно старались доставить императрице всех своих участников. Напротив, министры, друзья императорские, всячески старались ускорить отъезд его, в угодность ему предавались изнурительным удовольствиям двора, и между тем как им расставляли везде сети, они восхищались успехами своей деятельности, видя проходящие со всех сторон войска, готовый выступить в море флот, императора, усиленного всеми способами своей империи, и уже назначенный день своего отъезда.
И так составилась многочисленная партия и надежные средства, между тем как в минуту наступившей опасности казалось, что у них никакого еще плана нет к сему заговору. Знающие хорошо русскую нацию и прежних заговорщиков уверяют, что такого рода предприятия должны всегда так производиться, и хотя сей народ весьма способен к возмущениям по образу своего правления, по враждебному расположению к тайному и по самому терпенью в наказаниях, по причине непримиримой вражды, гнездящейся во всех фамилиях, и крайней недоверчивости их друг к другу, неблагоразумно было бы собирать тут общество заговорщиков, которые раздробили бы на разные части исполнение одного намерения; притом же привычка видеть, как часто восходят из самых низких состояний на первые степени, давала каждому право на ту же надежду; следственно, было бы опасно указывать на главные лица, которых будущее величие могло бы возбудить в них зависть, а надлежало, уверившись в каждом порознь, подавать им надежду на величайшую милость и не прежде их соединять, как в самую минуту исполнения. Если бы желали убийства, тотчас было бы исполнено и гвардии капитан Пассик лежал бы у ног императрицы, прося только ее согласия, чтобы среди белого дня в виду целой гвардии поразить императора. Сей человек и некто Баскаков, его единомышленник, стерегли его дважды подле пустого и того самого домика, который прежде всего Петр Великий приказал построить на островах, где основал Петербург и который посему русские с почтением сохраняют; это была уединенная прогулка, куда Петр III хаживал иногда по вечерам со своею любезною и где сии безумцы стерегли его из собственного подвига. Отборная шайка заговорщиков под руководством графа Панина осмотрела его комнаты, спальню, постель и все ведущие к нему двери. Положено было в одну из следующих ночей ворваться туда силою, если можно, увезти; будет сопротивляться, заколоть и созвать государственные чины, чтобы отречению его дать законный вид, а императрица, которая бы, казалось, не принимала ни малейшего участия в сем заговоре, отдаляя всякое на себя подозрение, долженствовала для виду уступать только просьбе народной и принять по добровольным и единодушным восклицаниям права, ни с какой стороны ей не принадлежащие. Таково было основание ее поведения, следствием которого было то, что она, будучи почти невидима в заговоре, действовала всеми его пружинами и даже после очевидных опытов, в которых она по необходимости себя обнаруживала, старалась направлять умы на прежнюю точку зрения. Император был в деревне за 12 миль. Императрица, избегая подозрений, если бы осталась в городе во время его отсутствия, удалилась сама в другую. Срок отъезда императора на войну положен был по его возвращении, а императрица назначила в то же время исполнение своего заговора; но сумасбродная ревность того самого капитана Пассика все разрушила. Этот неистовый соучастник, неумеренный в своих выражениях, говорил о злоумышлении пред одним солдатом, которого недавно побил. Сей тотчас донес на него в полковой канцелярии, и 8 июля в 9 часов вечера Пассик был арестован, а к императору отправлен тотчас же курьер.
Без предосторожности пиемонтца Одара, которая втайне была известна только ему и княгине Дашковой, все было бы потеряно.
Следующий анекдот
Министры, духовник, любимец, слуги — все внушали умирающей императрице желание примирить великого князя с женою. Намерение увенчалось успехом, и наследник престола в настоящих хлопотах, казалось, возвратил ей прежнюю свою доверенность. Она убедила его, чтобы не гвардейские полки провозглашали его, говоря, что в сем обыкновении видимо древнее варварство и для нынешних россиян гораздо почтеннее, если новый государь признан будет в Сенате.
(. ) Министры были на ее стороне, сенаторы предупреждены. Она сочинила речь, которую ему надлежало произнесть. Но едва скончалась Елисавета, император, в восторге радости, немедленно явился гвардии и, ободренный восклицаниями, деспотически приняв полную власть, опроверг все противополагаемые ему препятствия. Уничтожив навсегда влияние жены, каждый день вооружался против нее новым гневом, почти отвергал своего сына, не признавая его своим наследником, и принудил таким образом Екатерину прибегнуть к посредству своей отважности и друзей.
Петр III начал свое царствование манифестом, в котором полною деспотическою властью дарил российское дворянство правами свободных народов; и как будто в самом деле права народные зависели от подобных пожертвований, сей манифест произвел восторги столь беспредельной радости, что легковерная нация предположила вылить в честь его золотую статую. Но сия свобода, которую на первый раз понимали только по имени и которой права не способен был постановить подобный государь, была не что иное, как минутная мечта. Воля самодержца без всякой формы не переставала быть единственным законом, и народ, неосновательно мечтавший о каком-то благе, но его не понима<вший>, огорчился, видя себя обманутым.
Художник, долженствовавший вырезывать новые монеты, представил рисунок императору. Сохраняя главные черты его лица, старались их облагородствовать. Лавровая ветвь небрежно украшала длинные локоны распущенных волос. Он, бросив рисунок, вскричал: «Я буду похож на французского короля!» Он хотел непременно видеть себя во всем натуральном безобразии, в солдатской прическе и столь неприличном величию престола образе, что сии монеты сделались предметом посмеяния и, расходясь по всей империи, произвели первый подрыв народного почтения.
В то же время он возвратил из Сибири толпу тех несчастных, которыми в продолжение стольких лет старались населить ее пустыни, и его двор представлял то редкое зрелище, которого, может быть, потомство никогда не увидит.
Там показался Бирон, бывший некогда служитель герцогини курляндской, приехавший с нею в Россию, когда призвали ее на царство, и, как любимец государыни, достигший до ее самовластия; но, восходя столь скромным путем, он управлял железным скипетром и в девять лет своего правления умертвил одиннадцать тысяч человек.
Сие ужасное владычество было в самую блистательную эпоху, ибо все государственные части, чины и должности находились тогда в руках знаменитых иноземцев, которых Петр I избирал во время своих путешествий. Долговременные занятия возвели их на главные места во всех заведениях, и Бирон, такой же иноземец, удерживая их честолюбие под игом строгости, подчинил их власти всю российскую нацию. Насильственно сделавшись обладателем Курляндии, где дворянство за несколько пред сим лет не хотело принять его в свое сословие, он вознамерился сделаться правителем Российской Империи с неограниченною властию. Его возлюбленная, избрав при смерти своим наследником ребенка нескольких недель, говорила ему со слезами: «Бирон, ты пропадешь!» — и не имела духа отказать ему. На сей раз все было предусмотрено. Он незадолго перед сим тирански погубил всех тех ссыльных, которые были для него опасны, дабы, приняв бразды правления, безбедно явить себя милосердным. В жертву народной ненависти приказал он казнить одного из своих приверженцев, заткнув ему рот и обвинив его во всех мерзостях, учиненных в сие царствование. Он хотел присвоить себе корону, но погиб при первом заговоре. Три недели верховной власти стоили ему двадцатилетней ссылки. Он возвратился оттуда под старость лет, не потеряв ни прежней красоты, ни силы, ни черт лица, которые были грубы и суровы. В летние ночи уединенно прогуливался он по улицам города, где он царствовал и где все, что ни встречалось, вопило к нему за кровь брата или друга. Он мечтал еще возвратиться обладателем в свое отечество, и когда Петр III свержен был с престола, Бирон говорил, что снисходительность была важнейшею ошибкою сего государя и что русскими должно повелевать не иначе, как кнутом или топором. Тут явился низложивший Бирона фельдмаршал Миних, дворянин графства Ольденбургского, бывший поручик инфантерии в армиях Евгения и Мареборуго, и, обоими уважаемый, он сделался простым инженером, когда на досуге зимних квартир попалось ему <несколько> разбитых, изорванных листов негодной французской геометрии; превзошед дарованиями всех отличных людей, с которыми Петр Великий привлек его на свою сторону, он прославился в России проведением канала, соединяющего Петербург с древнею столицею, и известен в Европе победами, одержимыми им над поляками, татарами и турками.
По взятии города Данцига, откуда осажденный им король Станислав успел убежать, Бирон-правитель, упрекая его в сей оплошности, приказал судить его тайным государственным судом.
Миних, оправданный, не забыл сего зла и через 8 лет, когда родители Иоанна предложили ему вступить в заговор против регента Бирона, в ответ взял у них стражу, вошел во дворец и приказал его связать. Звание сие возложил он на мать императора и под именем ее управлял несколько времени империею; но, будучи ненавидим сею высокомерною женщиною, он удалился со славою и жил в уединении и с достоинством. Сие, однако ж, не избавило его от ареста и суда вместе с прежнею министериею, когда получила престол Елисавета; спокойно вошел он на эшафот, где надлежало рубить его на части, и с тем же лицом получил себе прощение. Сосланный в Сибирь и хранимый пред глазами в уединенном домике посреди болота, его угрозы, а иногда одно имя заставляло еще трепетать правителей соседних сторон, и искусство, которому он был обязан первым своим возвышением, сделалось утехою долговременного его уединения. На 82-м году возвратился он из ссылки с редкою в таковых летах бодростию, не зная, что у него был сын, и тридцать три человека его потомства выступили к нему навстречу с распростертыми объятиями; при таком свидании тот, которого не трогали тление, перевороты счастия, к удивлению своему, плакал.
С того времени как Миних связал Бирона, оспаривая у него верховную власть, в первый раз увиделись они в веселой и шумной толпе, окружавшей Петра III, и государь, созвав их, убеждал выпить вместе. Он приказал принести три стакана, и, между тем как он держал свой, ему сказали нечто на ухо; он выслушал, выпил и тотчас побежал куда следовало. Долговременные враги остались один против другого со стаканами в руках, не говоря ни слова, устремив глаза в ту сторону, куда скрылся император, и думая, что он о них забыл, пристально смотрели друг на друга, измеряли себя глазами и, отдав обратно полные стаканы, обратились друг к другу спиною.
Недалеко от них стоял Лесток, низложивший правительницу и возведший на престол Елисавету. Лесток, уроженец ганноверский, обучаясь хирургии в Париже, попал в Бастилию, потом приехал в Россию искать своего счастия и скоро очутился в Сибири. По возвращении из первой ссылки он сделался хирургом великой княгини Елисаветы, которой, представив права ее на трон, в продолжение года ревностно трудился в заговоре, привлек один на свою сторону Швецию и Францию, и, видя его открытым, между тем как Елисавета в столь очевидной опасности не находила другого средства, как отказаться от всех своих предприятий, он нарисовал великую княгиню на карте с обритою головою и себя на колесе, а на другой стороне — ее на престоле, а себя у подножия, украшенного лентою, и, показывая ей ту и другую сторону, сказал: «Сего же вечера одно, или завтра другое». В ту же самую ночь он повел ее во дворец с сотнею старых солдат, которые служили Петру I, ее родителю. Они достигли первой караульни, где ударили тревогу, но Лесток или великая княгиня порвала ножом кожу на барабане — присутствие духа, за честь которого они всегда спорили. Стража, охранявшая комнату бывшего в колыбели императора, остановила Елисавету и приставила к груди штык. Лесток вскричал: «Несчастный, что ты делаешь? Проси помилования у своей императрицы!» — и часовой повергся к ногам. Таким образом возведя на престол великую княгиню, руководимый беспокойным своим гением и затевая всегда новые связи с иностранными державами, он скоро погиб от министров. По возвращении его, когда заговор императрицы Екатерины увенчался успехом, он неутешно сокрушался о том, что в его время была революция без его участия, и со злобною радостью замечал ошибки неопытных заговорщиков.
Таким образом, всякий день являлись замеченные, по крайней мере, по долговременным несчастиям лица, и двор Петра III пополнялся числом людей, одолженных ему более, нежели жизнию; но в то же время возрождались в нем и прежние вражды, и несовместные выгоды. Потеряв все во время несчастия, сии страдальцы требовали возвращения своих имуществ; им показывали огромные магазины, где, по обыкновению сей земли, хранились отобранные у них вещи,— печальные остатки разрушенного благосостояния, — где по порядку времени представлялись обломки сих знаменитых кораблекрушений. В пыли искали они драгоценных своих приборов, бриллиантовых знаков отличия, даров, какими сами цари платили некогда им за верность, и часто после бесполезных исканий они узнавали их у любимцев последнего царствования.
Петр III клонился к своему падению поступками, в основании своем добрыми; они были ему гибельны по его безвременной торопливости и впоследствии совершены с успехом и славою его супругою. Так, например, небесполезно было для блага государства отнять у духовенства несметные богатства, и Екатерина, по смерти его привлекши на свою сторону некоторых главнейших и одарив их особенными пансионами более, нежели чего лишила, без труда выполнила сию опасную новизну. Но Петр III своенравием чистого деспотизма, приказав сие исполнить, возмутил суеверный народ и духовенство, коего главные имущества состояли в крепостных крестьянах, возбуждали их к мятежу и льстили их молитвами и отпущениями грехов.
Доверенность, которую приобрела сия государыня в Европе, и силу в соседственных державах основала она на союзе с королем прусским, и сей самый союз, предмет и цель ее мужа, возбудил против него справедливое негодование. Действительно, в то время как Россия, союзница сильнейших держав, вела с ним кровопролитную и упорную войну, Петр, исполненный глупой страсти к героизму, тайно принял чин полковника в его службе и изменял для него союзным планам. Как скоро сделался он императором, то явно называл его: «Король мой государь!» — и сей герой в роковую минуту, в которую, казалось, никакие силы удивительного его гения не в состоянии были отвратить предстоявшей ему гибели, с сим счастливым переворотом вдруг увидел себя в наилучшем положении, победители его, русские, переходили в его армию, и он в награду почтил императора чином своего генерала. Но русская нация, повинуясь, негодовала, что должна еще проливать кровь, чтобы возвратить свои победы, и, в долговременном навыке питая ненависть к имени прусскому, видела в своем государе союзника своему врагу.
Петр, усугубляя беспрестанно таковые же неудовольствия, прислал в Сенат новые свои законы, известные под именем Кодекса Фридерикова, кои король прусский сочинял для своего государства. Был приказ руководствоваться ими во всей России. Но по невежеству переводчиков или по необразованности русского языка, бедного выражениями в юридических понятиях, ни один сенатор не понимал сего творения, и русские в тщательном опыте сем видели только явное презрение к своим обыкновениям и слепую привязанность к чужеземным правам. В народе, не имевшем благоразумных законов, в народе, у коего узаконенная форма уголовных следствий допускала бить обвиняемого, пока не признается в своем преступлении, и если упорно отрекался, то бить обвинителя, пока не сознается в лжесвидетельстве,— в таком, говорю, народе нельзя сказать, чтоб подобная привязанность не была полезна. Без сомнения обязанность монарха — извлечь его из такого варварства; и поелику столь неосторожно предприняты им планы были, а потом благоразумно выполнены его супругою, то надобно думать, что они были предначертаны с общего согласия в счастливых минутах их супружества. Оставляем политикам труд сравнивать два столь несходные, хотя на одинаких основаниях, правления, замечать, как сия государыня, истребляя все русские обычаи, умела искусно заставить забыть, что она иностранка; и наконец, исследовать, не облегчились ли для его наследницы способы исполнения тех же самых начертаний, которые совсем не удались императору и стоили ему жизни после всех его усилий.
Негодование скоро овладело гвардейскими полками, истинными располагателями престола.
Сии войска, привыкшие с давних лет к покойной службе при дворе, в царствование по наследственному праву женщин, получили приказ следовать за государем на отдаленную войну и, с сожалением оставляя столицу, против воли приготовлялись в поход. Минута, близкая к мятежу и всегда благоприятная тому, кто хочет поднять в войске знамя бунта. Император вел их в Голштинию, желая воспользоваться могуществом, отмстить обиды, нанесенные предкам его Даниею, и возвратить прежнему своему участку все отнятые у него земли и независимость. Самая лестная цель сего похода долженствовала быть — свидание на пути с королем прусским; место было назначено.
Все опасались, чтобы герой, имевший такую власть над исступленным своим почитателем, не потребовал от него при первом случае новой армии из сотни тысяч русских, и целая Европа, внимательно наблюдая сие происшествие, опасалась революции.
Однако в городе думали только о праздниках. Торжество мира происходило при военных приготовлениях. Неистовая радость наполняла царские чертоги, и так как близок был день отъезда в армию, то двор при прощании своем не пропустил ни одного дня без удовольствий. Праздность, веселость и развлечения составляют свойство русского народа, и хотя кротость последнего царствования сообщила некоторую образованность умам и благопристойность нравам, но двор еще помнил грубое удовольствие, когда праздновалась свадьба шута и козы. Итак, вид и обращение народное представляли шумные пиршества, и полугодичное царствование сие было беспрерывным празднеством. Прелестные женщины разоряли себя английским пивом и, сидя в табачном чаду, не имели позволения отлучаться к себе ни на одну минуту в сутки. Истощив свои силы от движения и бодрствования, они кидались на софы и засыпали среди сих шумных радостей. Комедиантки и танцовщицы, совершенно посторонние, нередко допускались на публичные праздники, и когда придворные дамы посредством любимицы жаловались на сие императору, он отвечал, что между женщинами нет чинов.
В шуму праздников и даже в самом коротком обхождении с русскими он явно обнаруживал к ним свое презрение беспрестанными насмешками. Чудное соединение справедливости и закоренелого зла, величия и глупости видимо было при дворе его. Двое из ближайших к нему любимцев, обещав за деньги ходатайствовать у него, были жестоко биты из собственных его рук; он отнял у них деньги и продолжал обходиться с ними с прежнею милостию. Иностранец доносил ему о некоторых возмутительных словах, он отвечал, что ненавидит доносчиков, и приказал его наказать. За придворными пиршествами следовали ужасные экзерциции, которыми он изнурял солдат. Его страсть к военной тактике не знала никакой меры; он желал, чтобы беспрерывный пушечный гром представлял ему наперед военные действия, и мирная столица уподоблялась осажденному городу. Он приказал однажды сделать залп из ста осадных орудий, и дабы отклонить его от сей забавы, надлежало ему представить, что он разрушил город. Часто, выскочив из-за стола со стаканом в руке, он бросался на колени пред престолом короля прусского и кричал: «Любезный брат, мы покорим с тобою всю вселенную!» Посланника его он принял к себе в особенную милость и хотел, чтобы он до отъезда в поход пользовался при дворе благосклонностию всех молодых женщин. Он запирал его с ними и с обнаженною шпагою становился на караул у дверей; и когда в такое время явился к нему великий государственный канцлер с делами, тогда он сказал ему: «Отдавайте свой отчет принцу Георгу, вы видите, что я солдат». Принц Георг голштинского дома был ему дядя, служивший генерал-лейтенантом у короля прусского; ему-то он иногда говорил публично: «Дядюшка, ты плохой генерал, король выключил тебя из службы». Как ни презрительно было таковое к нему чувство, он поверял, однако, все сему принцу по родственной любви к своей фамилии. В то время, когда уже был лишен престола, он хотел сделать его обладателем, принудив Бирона уступить ему так называемые права свои на герцогство Курляндское, и еще с самого начала своего царствования, некстати повинуясь сему родственному чувствованию, к сожалению всех русских, он вызвал к себе всех принцев и принцесс всего многочисленного дома.
Взоры всех обратились на императрицу, но сия государыня, по-видимому, уединенная и спокойная, не внушала никакого подозрения. Во время похорон покойной императрицы она приобрела любовь народа примерною набожностью и ревностным хранением обрядов греческой церкви, более наружных, нежели нравственных. Она старалась привлечь к себе любовь солдат единственным средством, возможным в ее уединении, разговаривая милостиво с наружными и давая целовать им свою руку. Однажды, проходя темную галерею, караульный отдал ей честь ружьем; она спросила: почему он ее узнал? Он отвечал в русском, несколько восточном вкусе: «Кто тебя не узнает, матушка наша? Ты освещаешь все места, которыми проходишь». Она выслала ему золотую монету, и поверенный ее склонил его в свою партию. Получив обиду от императора, всякий раз, когда надобно ей было явиться при дворе, она, казалось, ожидала крайних жестокостей. Иногда при всех, как будто против ее воли, навертывались у ней слезы, и она, возбуждая всеобщее сожаление, приобрела новое себе средство. Тайные соучастники разглашали о ее бедствиях, и казалось, что она в самом деле оставлена в таком небрежении и в таком недоверии, что лишена всякой силы в хозяйственном распоряжении и будто служители ее повинуются ей только из усердия.
Если судить о ее замыслах по ее бедствиям и оправдывать ее решительность опасными ожиданиями, то надобно спросить: какие именно были против нее намерения ее мужа? Как их точно определить? Такой человек не имел твердого намерения, но поступки его были опасны. Известнее всего то, что он хотел даровать свободу несчастному Иоанну и признать его наследником престола, что в сем намерении он приказал привезти его в ближайшую к Петербургу крепость и посещал его в тюрьме. Он вызвал из чужих стран графа Салтыкова, того, который по мнимой надобности в наследственной линии был избран для императрицы, и принуждал его объявить себя публично отцом великого князя, решившись, казалось, не признавать сего ребенка. Его возлюбленная начинала безмерно горячиться. Во дворце говорили о разводе молодых дам, которые приносили справедливые жалобы на своих мужей. Император точно приказал изготовить двенадцать кроватей, во всем равных, для каких-то двенадцати свадеб, из коих не было в виду ни одной. Уже слышны были одни жалобы, роптание и уловки людей, взаимно друг друга испытывавших.
Следующий анекдот
Публикация сочинения секретаря французского посла в России Рюльера о ходе подготовки и осуществлении дворцового переворота 1762 г., приведшая на трон Екатерину II, дополненная многочисленными письмами и воспоминаниями современников. Это издание имело огромную популярность.
Следующий анекдот
Уважаемый пользователь!
Сайт arheve, к сожалению, не может быть загружен браузером Internet Explorer.
Пожалуйста, воспользуйтесь другим браузером.
Читайте также: