Искусствовед в штатском анекдот
Обновлено: 20.05.2024
В 60-е годы был распространен такой анекдот. В Египте обнаружили не известную прежде мумию какого-то фараона. Необходимо было установить личность покойника. Для этой цели съехались искусствоведы из всех стран мира. Из СССР тоже прибыли два искусствоведа в штатском. И разгадать загадку удалось только им. Искусствоведы других стран долго что-то там высматривали, вынюхивали, но толком ответить на поставленные вопросы так и не смогли. А наши провели наедине с мумией несколько часов и сразу назвали имя фараона, эпоху, годы его царствования. Все, понятное дело, стали интересоваться, как удалось им так быстро все это выяснить, да еще с такой потрясающей точностью. Они охотно объяснили:
После этого анекдота выражение «искусствоведы в штатском» стало расхожим. А в литературной среде у него тотчас появился аналог: «Литературоведы в штатском». Кличка эта пристала ко многим…
Ни один из литературоведов, о которых пойдет речь в этом моем рассказе, к категории «литературоведов в штатском» в собственном (одиозном) смысле этого слова отнесен быть не может. А почему я так его озаглавил, станет ясно из дальнейшего.
В 70-е годы Марина Цветаева уже прочно вошла в первую десятку (а может быть, даже и пятерку) русских поэтов XX века. На Западе о ней писались диссертации, выходили монографии, собирались специально посвященные ей симпозиумы и научные конференции. Одну из таких конференций — весьма представительную — предполагалось провести в Италии. И устроители этой конференции направили в Москву, в Союз писателей СССР письмо, в котором они приглашали принять в ней участие соотечественников поэта — известного литературоведа Владимира Николаевича Орлова, подготовившего и выпустившего со своим предисловием том Цветаевой в большой серии «Библиотеки поэта», родную сестру Марины Ивановны — Анастасию Ивановну Цветаеву, Владимира Брониславовича Сосинского, дружившего с Цветаевой в эмиграции, в Париже, и двух литературоведов, давно занимающихся изучением жизни и творчества Цветаевой — Анну Саакянц и Ирму Кудрову.
Посовещавшись и, разумеется, согласовав свое решение с начальством, руководство Союза писателей ответило на это приглашение письмом, в котором сообщалось, что делегация в указанном выше составе, безусловно, на конференцию прибудет. Но при этом высказывалась просьба, чтобы в число ее членов включили еще двух известных советских литературоведов: литературоведа Т. (автора книги о Салтыкове-Щедрине) и литературоведа П. (автора книги о Бальзаке).
Не вдаваясь в выяснение причин, по которым автор книги о Щедрине и автор книги о Бальзаке должны участвовать в конференции, посвященной творчеству Цветаевой, устроители пошли навстречу пожеланиям московских коллег и ответили, что охотно пригласят указанных господ тоже.
На это, естественно, последовал ответ, что если лица, приглашавшиеся на конференцию итальянской стороной, приехать не смогут, то и господ Т. и П., навязанных устроителям конференции московской стороной, тоже просят не беспокоиться.
Гнев «московской стороны», вызванный этим вежливым отказом, не поддается описанию. Наглым итальянцам была послана нота, выдержанная в лучших традициях советской дипломатии. В ней говорилось, что нежелание допустить к участию в Цветаевской конференции двух известных советских литературоведов нельзя расценить иначе, как провокацию, цель которой состоит в том, чтобы железным занавесом отгородиться от выдающихся достижений ученых, живущих и работающих на родине поэта.
Чем дело кончилось, я, по правде сказать, не знаю. Может быть, литературоведам Т. и П. так и не привелось съездить в тот раз в Италию. А может быть, итальянцы — так часто бывало — дали задний ход и в конце концов все-таки приняли странные условия игры, навязываемые им великой ядерной державой.
Это сумасшедший дом!
Пришел однажды к нам на Мосфильм один московский писатель и принес заявку на сценарий. Заявка, была в высшей степени невнятная. Что-то такое про пограничников. Совершенно очевидно было, что затея эта тухлая, ничего хорошего из нее не выйдет.
При других обстоятельствах мы — члены сценарно-редакционной коллегии — эту заявку дружно бы забодали. Но тут случай был не простой.
Писатель этот был тогда в опале. Незадолго до того он выступил с очень смелой речью на собрании московских писателей.
Сегодня это трудно себе представить, но в те времена, о которых я рассказываю, ох, какое непростое это было дело — выступить на большом собрании и сказать вслух всё, что думаешь. Мой друг Борис Балтер, человек большого личного мужества, выводивший в сорок первом из окружения полк, говорил после одного такого своего выступления, что подниматься на трибуну ему было страшнее, чем подниматься в атаку. А речь писателя, слабенькую заявку которого мы не решились отвергнуть, была не просто смелой. Она была дерзкой. Даже скандальной.
Большой зал Центрального дома литераторов в тот день был переполнен, что бывало далеко не на каждом собрании московских писателей. Но это собрание было не совсем обычным. В президиуме сидел важный гость: секретарь ЦК КПСС. Поговаривали, что он, может быть, даже будет выступать. Ораторов поэтому слушали не очень внимательно. Все ждали выступления секретаря ЦК. Гадали: выступит? Не выступит? И если выступит, что скажет?
От того, что он скажет, как тогда казалось, зависело многое…
И вот наконец настал этот волнующий миг. Председательствующий в мгновенно наступившей тишине торжественно начал:
— Слово предоставляется секретарю Центрального Комитета нашей партии, товарищу…
И тут произошло непредвиденное.
У края сцены появился коренастый широкоплечий человек с буйной шевелюрой. Он что-то возмущенно говорил, обращаясь к президиуму. Слышно было плохо, но сидящие впереди услышали и передали по рядам:
— Требует, чтобы ему дали слово… Говорит: почему дали ему, а не мне… Я, говорит, раньше послал записку…
— Дать. Дать. — закричали из зала.
Секретарь ЦК, уже идущий к трибуне, в растерянности остановился. Председательствующий, потеряв от страха голову, предложил поставить вопрос на голосование.
Неизвестно, чем кончилось бы это голосование, но тут у края сцены появилась еще одна фигура, на сей раз женская.
Фазиль Искандер в своем романе «Сандро из Чегема» поделил население нашей страны на две категории: «работающих» и «присматривающих».
Эта была из «присматривающих».
— Товарищи! — взволнованно заговорила она. — Я считаю в высшей степени бестактным ставить вопрос на голосование, после того как было объявлено, что слово предоставляется секретарю Центрального Комитета…
Зал шумно выдохнул:
Выдох был таким единодушным и мощным, что «присматривающую» словно ветром сдуло.
Секретарь ЦК, быстро сориентировавшись в этой непривычной для него обстановке, сделал рукой широкий приглашающий жест, и бунтарь под аплодисменты зала поднялся на сцену, прошагал к трибуне и утвердился на ней. И произнес свою скандальную речь.
Он говорил о цензуре, которая душит писателей, не позволяя сказать ни словечка правды. О том, что в литературе процветают ничтожества и подхалимы, а всё честное и талантливое тщательно выпалывается и даже преследуется… Речь его продолжалась долго, не раз прерывалась аплодисментами, а когда он закончил, давно уже не слышавший таких речей зал устроил оратору настоящую овацию. Так что даже секретарь ЦК, выступивший следом, вынужден был промямлить о ней что-то одобрительное.
Возмездие, однако, не замедлило.
Храброго вояку после этой скандальной речи стали тягать по разным партийным инстанциям, требовать, чтобы он признал свое выступление очернительским, клеветническим, на худой конец — ошибочным. Он не соглашался. Кончилось дело тем, что его исключили из партии и полностью, как это тогда называлось, отлучили от кормушки. Сделать это было несложно: цензура — та самая, против которой он выступал, — включила его фамилию в черный список, и его автоматически перестали печатать.
И вот в этот-то драматический момент своей жизни он и появился у нас со своей злосчастной заявкой.
При таких обстоятельствах, разумеется, и речи быть не могло о том, чтобы эту заявку отклонить. И мы все (точнее — почти все) дружно высказались за то, чтобы заявку принять, а автору немедленно выплатить полагающийся аванс. Возражал против этого только один, самый почтенный член нашей редколлегии — Сергей Александрович Ермолинский. Он на том знаменитом собрании не был, о подвигах и бедственном положении автора заявки ничего не знал и никак не мог взять в толк, почему эту очевидно бесперспективную затею мы все так дружно хотим поддержать.
Но после того как мы всё ему объяснили, он умолк, и заявка единогласно была принята.
А месяца через три автор принес нам готовый сценарий. За это время он успел смотаться куда-то к черту на кулички, аж на Памир, на какую-то труднодосягаемую пограничную заставу. Добираться до нее было тяжко, а дышать там разреженным горным воздухом даже и небезопасно для здоровья этого, не такого уж молодого человека. Но в его положении выбирать не приходилось.
Итак, сценарий был сочинен. Но был он совсем никудышный. Просто из рук вон… О том, чтобы принять его — даже как первый вариант (была такая спасительная формула) — не могло быть и речи. И мы совсем было уже собрались этот никудышный сценарий забодать, послав автору официальное письмо с давно уже заготовленной для таких случаев дипломатической фразой («Вас постигла творческая неудача»). Совесть при этом у нас была бы чиста, поскольку благодаря этой эластичной формулировке (для того она и была в свое время придумана) полученный им аванс автор возвращать был не должен.
Спасительное решение было уже принято, но тут вдруг слово взял наш директор.
— По поводу этого сценария, — сказал он, — к нам пришло письмо…
Он достал из папочки, в которой держал обычно самые важные документы, какую-то бумагу, развернул ее и показал нам. Даже издали мы разглядели три зловещие буквы: КГБ. Письмо было напечатано на бланке Комитета государственной безопасности.
«Ну вот, начинается…» — подумал я. Ничего хорошего письмо, пришедшее оттуда, нам, разумеется, не сулило. И ничем удивить нас, казалось бы, не могло.
Тем не менее оно нас удивило.
Официальный документ, подписанный каким-то крупным кагебешным чином, удостоверял, что сценарий товарища такого-то был прочитан в высоких сферах его ведомства. Дав рассмотренному произведению самую лестную оценку (сценарий назывался там талантливым, правдивым и высокохудожественным), ведомство ходатайствовало перед нами, чтобы он как можно скорее был запущен в производство, поскольку народ давно уже ждет, чтобы советский кинематограф достойно отразил героические будни наших славных пограничников.
Немая сцена, последовавшая за чтением этого документа (директор не отказал себе в удовольствии прочесть нам его вслух), могла бы посоперничать с знаменитой гоголевский.
Прервал ее голос Ермолинского.
— Я ничего не понимаю, — задумчиво сказал Сергей Александрович. — Когда я предупреждал, что сценарий будет плохой, меня уговаривали поддержать автора, потому что его преследует КГБ. А теперь я должен поддержать этого же автора, потому что за него, оказывается, хлопочет КГБ…
Мы сконфуженно молчали.
Сергей Александрович пожал плечами, покачал головой и как бы про себя подвел итог своим раздумьям:
Следующий анекдот
Хозяин предупреждает гостей:
- Ради бога, господа, только не садитесь на этот диван! Он кишит
клопами.
- Почему вы не выкинете его?
- Пробовали! Они его назад приносят.
Выходит дядя-пьяный из ресторана:
- - Швейцар! Такси к подъезду!
- - Я не швейцар, я -- адмирал!
- - Ну, тогда пароход к трапу!
- Ну, если и после этого останутся тараканы, - говорит селський голова,
глядя на догорающую хату, - то я и не знаю, что делать.
-- Слушай, Мендель, почему ты перестал играть в карты с Абрамом?
- - А ты играл бы с человеком, который все время жульничает?
- - Конечно, нет.
- - Ну и Абрам тоже.
У гордого грузина случился геморой. Болезнь глупая, идти к врачу не
удобно. Посылает жену:
- Сходи спроси как лечиться.
Жена идет к врачу:
- Понимаете, у моего мужа болезнь приключилась, проаво неудобно даже
говорить. , - Она долго и сбивчиво обьясняла, потупя глаза в пол, врач
терпеливо выслушал, и сказал:
- Вот Вам свечи. После них все должно проити за день, - другой.
Жена возвращается домой, муж спрашивает:
- Ну что он сказал?
- Вот свечи прописал, говорит, - поможет. Муж взял свечи в руки повертел
их, - а не сказал, как их принимать? Иди спроси.
Жена вновь приходит к врачу, - извените, мне так неудобно, что я вас
отрываю, но видете ли, после ее сбивчивых объяснений врач уже несколько
раздраженно объясняет,- скажите ему, пусть вставляет их в анальное
отверстие. Жена приходит домой.
- Ну что он сказал?
- Говорит, что надо их вставлять в анальное отверстие.
- А это где сказал? Иди спроси.
Жена опять приходит к врачу, - простите, мне право неудобно, вы нас
извените, но понимаете так получилось, - она опять нервно и сбивчиво
объясняет в чем дело, в конце концов доктор взревел, - да пусть он их
себе в жопу засунет, поняла?
Жена расстроенная приходит домой. К ней тут же пождбегает больной муж:
- Ну что доктор сказал?
- А ни чего не сказал, - обиделся.
Среди ночи хозяев разбудил стук в окно.
- - В чем дело?
- - Вам дрова нужны?
- - Вы что, с ума сошли? Какие среди ночи дрова? Ничего нам не надо!
- - Ну, смотрите, наше дело спросить.
Утром хозяева вышли во двор, посмеиваясь над ночными гостями, глядь, а
поленницы -- тю-тю.
Следующий анекдот
Чужой компьютер
Ой вей.
вернуться к странице
Ой вей. запись закреплена
Музыкальный анекдот от Соломона Пильца.
Нравится Показать список оценивших
Сначала старые
Следующий анекдот
Степан Петрович, дорогой)))) Вас вспоминаю:
"Помпео Леони. Леони..Леони Помпео. Помпео. это были отец и сын"
"-Повторите еще раз название картины, пожалуйста
-Да. она написана в 1678 году"
"Он был буГормистром города"
"-Степан Петрович, а что означает приставка "Эрц"?
-Это работа Пантохи де ла Круз"
"У него были лосины нежного ультрапоросячего цвета"
"Он был в очень годах"
Сергей Васильевич Голынец:
"Однажды меня. Мосин и Брусиловский принесли свернутым в рулон" (мысль плавает совсем))))
"Я знаком с работой. Студентка была у нас дома. долго лежала, была возможность ее подробно рассмотреть"
"ВЫ далеко не пойдете, если будете так вести себя на моей лекции".
"Поверьте и тогда мы пойдем дальше".
"Для одного это - не Бог весть, а для другого - не чтобы так"
Анри Юрьевич Каптиков:
"У него были картины про лето. например, "Утопленница".
Татьяна Михайловна Трошина (поправляя проектор):
"Простите, я приму экстровагантную позу"
"Совершенно нелепое состояние головы. "
Математик (вот уж и не помню как зовут):
"Сумма верхушки и низушки равна единице"
"Это оска координат. Нарисуйте оську в тетрадке"
"Там в стенографии тоже есть свои закорюки"
"Эта конъюнкция моя родимая, наша загибулина"
"Отрицательные числа идут из минус преисподни"
Ольга Алексеевна Уроженко:
"На Владимирской иконе мы не увидим никаких страстей, разорванных на груди тельняшек"
"Он большиииим миниатюристом"
"Эту книгу вам нужно прочитать для своих. таких. каких-то там целей"
"Бог сжалился над ягненком и вернул его маме-корове"
"На одежде был отпечаток тела"
"Вот то, что я вам рассказал, забудьте на веки вечные"
Раскин:
"И он с тачкой в руках поехал в командировку"
"У Зевса борода Маркса, а у Пасейдона - Энгельса"
"Рабы выполняли самую грязную и трудную работу. занимались, в общем, женским труом"
"Старик Хоттабыч - восточный грек"
"где-то в какой-то книжке напечатали, а другие обезьянничают"
. не помню кто:
"Вспомните мумию Тутанхамона. ТАк вот, Пастернак - ее точная копия"
"Манная каша другим очаровывает человека, своей героикой, утопичностью".
"Если мне не ошибает память"
Рунева (в бытность деканом):
"Находите свободную аудиторию и располагаетесь в ней, если она действительно свободна"
"Только не надо раздеваться на столе преподавателя"
"Один из поводов заговорить с преподавателем - спросить о курсовой"
"Хотя вы такие красивые и счастливые, мы все равно должны провести субботник"
"Показываю как делать пресс. Видите, у меня головка совсем не работает"
"С коленочек можно уйти"
Читайте также: