Искусствовед в штатском анекдот

Обновлено: 04.11.2024

В 60-е годы был распространен такой анекдот. В Египте обнаружили не известную прежде мумию какого-то фараона. Необходимо было установить личность покойника. Для этой цели съехались искусствоведы из всех стран мира. Из СССР тоже прибыли два искусствоведа в штатском. И разгадать загадку удалось только им. Искусствоведы других стран долго что-то там высматривали, вынюхивали, но толком ответить на поставленные вопросы так и не смогли. А наши провели наедине с мумией несколько часов и сразу назвали имя фараона, эпоху, годы его царствования. Все, понятное дело, стали интересоваться, как удалось им так быстро все это выяснить, да еще с такой потрясающей точностью. Они охотно объяснили:

После этого анекдота выражение «искусствоведы в штатском» стало расхожим. А в литературной среде у него тотчас появился аналог: «Литературоведы в штатском». Кличка эта пристала ко многим…

Ни один из литературоведов, о которых пойдет речь в этом моем рассказе, к категории «литературоведов в штатском» в собственном (одиозном) смысле этого слова отнесен быть не может. А почему я так его озаглавил, станет ясно из дальнейшего.

В 70-е годы Марина Цветаева уже прочно вошла в первую десятку (а может быть, даже и пятерку) русских поэтов XX века. На Западе о ней писались диссертации, выходили монографии, собирались специально посвященные ей симпозиумы и научные конференции. Одну из таких конференций — весьма представительную — предполагалось провести в Италии. И устроители этой конференции направили в Москву, в Союз писателей СССР письмо, в котором они приглашали принять в ней участие соотечественников поэта — известного литературоведа Владимира Николаевича Орлова, подготовившего и выпустившего со своим предисловием том Цветаевой в большой серии «Библиотеки поэта», родную сестру Марины Ивановны — Анастасию Ивановну Цветаеву, Владимира Брониславовича Сосинского, дружившего с Цветаевой в эмиграции, в Париже, и двух литературоведов, давно занимающихся изучением жизни и творчества Цветаевой — Анну Саакянц и Ирму Кудрову.

Посовещавшись и, разумеется, согласовав свое решение с начальством, руководство Союза писателей ответило на это приглашение письмом, в котором сообщалось, что делегация в указанном выше составе, безусловно, на конференцию прибудет. Но при этом высказывалась просьба, чтобы в число ее членов включили еще двух известных советских литературоведов: литературоведа Т. (автора книги о Салтыкове-Щедрине) и литературоведа П. (автора книги о Бальзаке).

Не вдаваясь в выяснение причин, по которым автор книги о Щедрине и автор книги о Бальзаке должны участвовать в конференции, посвященной творчеству Цветаевой, устроители пошли навстречу пожеланиям московских коллег и ответили, что охотно пригласят указанных господ тоже.

На это, естественно, последовал ответ, что если лица, приглашавшиеся на конференцию итальянской стороной, приехать не смогут, то и господ Т. и П., навязанных устроителям конференции московской стороной, тоже просят не беспокоиться.

Гнев «московской стороны», вызванный этим вежливым отказом, не поддается описанию. Наглым итальянцам была послана нота, выдержанная в лучших традициях советской дипломатии. В ней говорилось, что нежелание допустить к участию в Цветаевской конференции двух известных советских литературоведов нельзя расценить иначе, как провокацию, цель которой состоит в том, чтобы железным занавесом отгородиться от выдающихся достижений ученых, живущих и работающих на родине поэта.

Чем дело кончилось, я, по правде сказать, не знаю. Может быть, литературоведам Т. и П. так и не привелось съездить в тот раз в Италию. А может быть, итальянцы — так часто бывало — дали задний ход и в конце концов все-таки приняли странные условия игры, навязываемые им великой ядерной державой.

Это сумасшедший дом!

Пришел однажды к нам на Мосфильм один московский писатель и принес заявку на сценарий. Заявка, была в высшей степени невнятная. Что-то такое про пограничников. Совершенно очевидно было, что затея эта тухлая, ничего хорошего из нее не выйдет.

При других обстоятельствах мы — члены сценарно-редакционной коллегии — эту заявку дружно бы забодали. Но тут случай был не простой.

Писатель этот был тогда в опале. Незадолго до того он выступил с очень смелой речью на собрании московских писателей.

Сегодня это трудно себе представить, но в те времена, о которых я рассказываю, ох, какое непростое это было дело — выступить на большом собрании и сказать вслух всё, что думаешь. Мой друг Борис Балтер, человек большого личного мужества, выводивший в сорок первом из окружения полк, говорил после одного такого своего выступления, что подниматься на трибуну ему было страшнее, чем подниматься в атаку. А речь писателя, слабенькую заявку которого мы не решились отвергнуть, была не просто смелой. Она была дерзкой. Даже скандальной.

Большой зал Центрального дома литераторов в тот день был переполнен, что бывало далеко не на каждом собрании московских писателей. Но это собрание было не совсем обычным. В президиуме сидел важный гость: секретарь ЦК КПСС. Поговаривали, что он, может быть, даже будет выступать. Ораторов поэтому слушали не очень внимательно. Все ждали выступления секретаря ЦК. Гадали: выступит? Не выступит? И если выступит, что скажет?

От того, что он скажет, как тогда казалось, зависело многое…

И вот наконец настал этот волнующий миг. Председательствующий в мгновенно наступившей тишине торжественно начал:

— Слово предоставляется секретарю Центрального Комитета нашей партии, товарищу…

И тут произошло непредвиденное.

У края сцены появился коренастый широкоплечий человек с буйной шевелюрой. Он что-то возмущенно говорил, обращаясь к президиуму. Слышно было плохо, но сидящие впереди услышали и передали по рядам:

— Требует, чтобы ему дали слово… Говорит: почему дали ему, а не мне… Я, говорит, раньше послал записку…

— Дать. Дать. — закричали из зала.

Секретарь ЦК, уже идущий к трибуне, в растерянности остановился. Председательствующий, потеряв от страха голову, предложил поставить вопрос на голосование.

Неизвестно, чем кончилось бы это голосование, но тут у края сцены появилась еще одна фигура, на сей раз женская.

Фазиль Искандер в своем романе «Сандро из Чегема» поделил население нашей страны на две категории: «работающих» и «присматривающих».

Эта была из «присматривающих».

— Товарищи! — взволнованно заговорила она. — Я считаю в высшей степени бестактным ставить вопрос на голосование, после того как было объявлено, что слово предоставляется секретарю Центрального Комитета…

Зал шумно выдохнул:

Выдох был таким единодушным и мощным, что «присматривающую» словно ветром сдуло.

Секретарь ЦК, быстро сориентировавшись в этой непривычной для него обстановке, сделал рукой широкий приглашающий жест, и бунтарь под аплодисменты зала поднялся на сцену, прошагал к трибуне и утвердился на ней. И произнес свою скандальную речь.

Он говорил о цензуре, которая душит писателей, не позволяя сказать ни словечка правды. О том, что в литературе процветают ничтожества и подхалимы, а всё честное и талантливое тщательно выпалывается и даже преследуется… Речь его продолжалась долго, не раз прерывалась аплодисментами, а когда он закончил, давно уже не слышавший таких речей зал устроил оратору настоящую овацию. Так что даже секретарь ЦК, выступивший следом, вынужден был промямлить о ней что-то одобрительное.

Возмездие, однако, не замедлило.

Храброго вояку после этой скандальной речи стали тягать по разным партийным инстанциям, требовать, чтобы он признал свое выступление очернительским, клеветническим, на худой конец — ошибочным. Он не соглашался. Кончилось дело тем, что его исключили из партии и полностью, как это тогда называлось, отлучили от кормушки. Сделать это было несложно: цензура — та самая, против которой он выступал, — включила его фамилию в черный список, и его автоматически перестали печатать.

И вот в этот-то драматический момент своей жизни он и появился у нас со своей злосчастной заявкой.

При таких обстоятельствах, разумеется, и речи быть не могло о том, чтобы эту заявку отклонить. И мы все (точнее — почти все) дружно высказались за то, чтобы заявку принять, а автору немедленно выплатить полагающийся аванс. Возражал против этого только один, самый почтенный член нашей редколлегии — Сергей Александрович Ермолинский. Он на том знаменитом собрании не был, о подвигах и бедственном положении автора заявки ничего не знал и никак не мог взять в толк, почему эту очевидно бесперспективную затею мы все так дружно хотим поддержать.

Но после того как мы всё ему объяснили, он умолк, и заявка единогласно была принята.

А месяца через три автор принес нам готовый сценарий. За это время он успел смотаться куда-то к черту на кулички, аж на Памир, на какую-то труднодосягаемую пограничную заставу. Добираться до нее было тяжко, а дышать там разреженным горным воздухом даже и небезопасно для здоровья этого, не такого уж молодого человека. Но в его положении выбирать не приходилось.

Итак, сценарий был сочинен. Но был он совсем никудышный. Просто из рук вон… О том, чтобы принять его — даже как первый вариант (была такая спасительная формула) — не могло быть и речи. И мы совсем было уже собрались этот никудышный сценарий забодать, послав автору официальное письмо с давно уже заготовленной для таких случаев дипломатической фразой («Вас постигла творческая неудача»). Совесть при этом у нас была бы чиста, поскольку благодаря этой эластичной формулировке (для того она и была в свое время придумана) полученный им аванс автор возвращать был не должен.

Спасительное решение было уже принято, но тут вдруг слово взял наш директор.

— По поводу этого сценария, — сказал он, — к нам пришло письмо…

Он достал из папочки, в которой держал обычно самые важные документы, какую-то бумагу, развернул ее и показал нам. Даже издали мы разглядели три зловещие буквы: КГБ. Письмо было напечатано на бланке Комитета государственной безопасности.

«Ну вот, начинается…» — подумал я. Ничего хорошего письмо, пришедшее оттуда, нам, разумеется, не сулило. И ничем удивить нас, казалось бы, не могло.

Тем не менее оно нас удивило.

Официальный документ, подписанный каким-то крупным кагебешным чином, удостоверял, что сценарий товарища такого-то был прочитан в высоких сферах его ведомства. Дав рассмотренному произведению самую лестную оценку (сценарий назывался там талантливым, правдивым и высокохудожественным), ведомство ходатайствовало перед нами, чтобы он как можно скорее был запущен в производство, поскольку народ давно уже ждет, чтобы советский кинематограф достойно отразил героические будни наших славных пограничников.

Немая сцена, последовавшая за чтением этого документа (директор не отказал себе в удовольствии прочесть нам его вслух), могла бы посоперничать с знаменитой гоголевский.

Прервал ее голос Ермолинского.

— Я ничего не понимаю, — задумчиво сказал Сергей Александрович. — Когда я предупреждал, что сценарий будет плохой, меня уговаривали поддержать автора, потому что его преследует КГБ. А теперь я должен поддержать этого же автора, потому что за него, оказывается, хлопочет КГБ…

Мы сконфуженно молчали.

Сергей Александрович пожал плечами, покачал головой и как бы про себя подвел итог своим раздумьям:

Следующий анекдот

Хозяин предупреждает гостей:
- Ради бога, господа, только не садитесь на этот диван! Он кишит
клопами.
- Почему вы не выкинете его?
- Пробовали! Они его назад приносят.

Выходит дядя-пьяный из ресторана:
- - Швейцар! Такси к подъезду!
- - Я не швейцар, я -- адмирал!
- - Ну, тогда пароход к трапу!

- Ну, если и после этого останутся тараканы, - говорит селський голова,
глядя на догорающую хату, - то я и не знаю, что делать.

-- Слушай, Мендель, почему ты перестал играть в карты с Абрамом?
- - А ты играл бы с человеком, который все время жульничает?
- - Конечно, нет.
- - Ну и Абрам тоже.

У гордого грузина случился геморой. Болезнь глупая, идти к врачу не
удобно. Посылает жену:

- Сходи спроси как лечиться.
Жена идет к врачу:
- Понимаете, у моего мужа болезнь приключилась, проаво неудобно даже
говорить. , - Она долго и сбивчиво обьясняла, потупя глаза в пол, врач
терпеливо выслушал, и сказал:
- Вот Вам свечи. После них все должно проити за день, - другой.
Жена возвращается домой, муж спрашивает:
- Ну что он сказал?
- Вот свечи прописал, говорит, - поможет. Муж взял свечи в руки повертел
их, - а не сказал, как их принимать? Иди спроси.
Жена вновь приходит к врачу, - извените, мне так неудобно, что я вас
отрываю, но видете ли, после ее сбивчивых объяснений врач уже несколько
раздраженно объясняет,- скажите ему, пусть вставляет их в анальное
отверстие. Жена приходит домой.
- Ну что он сказал?
- Говорит, что надо их вставлять в анальное отверстие.
- А это где сказал? Иди спроси.
Жена опять приходит к врачу, - простите, мне право неудобно, вы нас
извените, но понимаете так получилось, - она опять нервно и сбивчиво
объясняет в чем дело, в конце концов доктор взревел, - да пусть он их
себе в жопу засунет, поняла?
Жена расстроенная приходит домой. К ней тут же пождбегает больной муж:
- Ну что доктор сказал?
- А ни чего не сказал, - обиделся.

Среди ночи хозяев разбудил стук в окно.
- - В чем дело?
- - Вам дрова нужны?
- - Вы что, с ума сошли? Какие среди ночи дрова? Ничего нам не надо!
- - Ну, смотрите, наше дело спросить.
Утром хозяева вышли во двор, посмеиваясь над ночными гостями, глядь, а
поленницы -- тю-тю.

Следующий анекдот

Чужой компьютер

Ой вей.

Ой вей.

вернуться к странице

Ой вей.

Ой вей. запись закреплена

Музыкальный анекдот от Соломона Пильца.

Нравится Показать список оценивших

Сначала старые

Денис Макеев


Денис Макеев

Следующий анекдот

Ксения Кабанове

Степан Петрович, дорогой)))) Вас вспоминаю:
"Помпео Леони. Леони..Леони Помпео. Помпео. это были отец и сын"

"-Повторите еще раз название картины, пожалуйста
-Да. она написана в 1678 году"

"Он был буГормистром города"

"-Степан Петрович, а что означает приставка "Эрц"?
-Это работа Пантохи де ла Круз"

"У него были лосины нежного ультрапоросячего цвета"

"Он был в очень годах"

Сергей Васильевич Голынец:

"Однажды меня. Мосин и Брусиловский принесли свернутым в рулон" (мысль плавает совсем))))

"Я знаком с работой. Студентка была у нас дома. долго лежала, была возможность ее подробно рассмотреть"

"ВЫ далеко не пойдете, если будете так вести себя на моей лекции".

"Поверьте и тогда мы пойдем дальше".

"Для одного это - не Бог весть, а для другого - не чтобы так"

Анри Юрьевич Каптиков:

"У него были картины про лето. например, "Утопленница".

Татьяна Михайловна Трошина (поправляя проектор):
"Простите, я приму экстровагантную позу"

"Совершенно нелепое состояние головы. "

Математик (вот уж и не помню как зовут):

"Сумма верхушки и низушки равна единице"

"Это оска координат. Нарисуйте оську в тетрадке"

"Там в стенографии тоже есть свои закорюки"

"Эта конъюнкция моя родимая, наша загибулина"

"Отрицательные числа идут из минус преисподни"

Ольга Алексеевна Уроженко:

"На Владимирской иконе мы не увидим никаких страстей, разорванных на груди тельняшек"

"Он большиииим миниатюристом"

"Эту книгу вам нужно прочитать для своих. таких. каких-то там целей"

"Бог сжалился над ягненком и вернул его маме-корове"

"На одежде был отпечаток тела"

"Вот то, что я вам рассказал, забудьте на веки вечные"

Раскин:
"И он с тачкой в руках поехал в командировку"

"У Зевса борода Маркса, а у Пасейдона - Энгельса"

"Рабы выполняли самую грязную и трудную работу. занимались, в общем, женским труом"

"Старик Хоттабыч - восточный грек"

"где-то в какой-то книжке напечатали, а другие обезьянничают"

. не помню кто:
"Вспомните мумию Тутанхамона. ТАк вот, Пастернак - ее точная копия"

"Манная каша другим очаровывает человека, своей героикой, утопичностью".

"Если мне не ошибает память"

Рунева (в бытность деканом):

"Находите свободную аудиторию и располагаетесь в ней, если она действительно свободна"

"Только не надо раздеваться на столе преподавателя"

"Один из поводов заговорить с преподавателем - спросить о курсовой"

"Хотя вы такие красивые и счастливые, мы все равно должны провести субботник"

"Показываю как делать пресс. Видите, у меня головка совсем не работает"

"С коленочек можно уйти"

Читайте также: