В лабиринтах романа загадки комментарий к роману в п катаева алмазный мой венец

Обновлено: 24.12.2024

14. …я подумал, что ту книгу, которая впоследствии получила название "Ни дня без строчки", ключик однажды в разговоре со мной хотел назвать гораздо лучше и без претензий на затрепанное латинское nulla dies sine linea, использованное древними, а вслед за ними и Золя; он хотел назвать ее "Прощание с жизнью", но не назвал, потому что просто не успел. - Плакат с латинским изречением "Nulla dies sine linea" ("Ни дня без строчки") висел у Эмиля Золя над камином. Когда К. писал "АМВ", он по-французски читал монографию Армана Лану "Бонжур, мсье Золя" (См.: Сов. культура). 1-е издание книги "Ни дня без строчки", составленной О. Г. Суок-Олешей, М. Громовым и В. Б. Шкловским на основе многолетних записей Ю. Олеши, вышло в 1965 г. Сам Олеша склонялся к заглавию "Слова, слова, слова" (см.: Олеша 2001. С. 210); ср., однако, "катаевский" вариант заглавия с одной из поздних записей Олеши: "Прощание с миром" (Там же. С. 440).

15.Я же, вероятно, назову свою книгу, которую сейчас переписываю набело, "Вечная весна", а вернее всего "Алмазный мой венец", как в той сцене из "Бориса Годунова", которую Пушкин вычеркнул, и, по-моему, напрасно. - См. эту сцену: Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: в 10-ти тт. Т. 5. Л., 1978. С. 283. Дополнительный смысловой оттенок заглавия катаевского произведения выявляется при чтении одного из эпизодов его романа "Разбитая жизнь, или волшебный рог Оберона" (1969–1972). Здесь рассказывается о том, как в детстве К. самостоятельно и с воодушевлением производил известный физический опыт с металлической проволокой и солью, наглядно иллюстрирующий явление кристаллизации. "Каждый раз, когда я читаю "Бориса Годунова" и дохожу до того места, где Марина говорит своей горничной: "Алмазный мой венец", - я вижу черный шкаф и на нем стакан с насыщенным раствором поваренной соли, а в этом растворе блестит уже совсем готовая коронка" (Катаев В. П. Собр. соч.: в 10-ти тт. Т. 8. М., 1985. С. 338).

16.Марина уже сделала свой выбор. Я тоже: все лишнее отвергнуто. - Среди тех близких знакомых К., о ком он не пишет в "АМВ", - композитор Сергей Сергеевич Прокофьев (1891–1953), писатели Константин Георгиевич Паустовский (1892–1968) и Алексей Николаевич Толстой (1883–1945).

17.Для меня, хотя и не признанного, но все же поэта. - Ср. у Е. Б. Рейна: "Я однажды спросил Валентина Петровича, почему он так и не выпустил книги стихов. Они ведь нравились Бунину, Мандельштаму, Багрицкому - это ли не путевка в поэзию! Престарелый Катаев только развел руками и вымолвил: "Не судьба"" (.Рейн Евгений. "Не судьба" // Арион. 2002. № 4. С. 72).

18.Англия помещалась где-то среди слоев этих накоплений памяти и была порождением воображения некоего поэта, которого я буду называть с маленькой буквы эскесс. - Семен Иосифович (Осипович) Кесельман (Кессельман) (1889–1940), одесский поэт, некоторые свои стихи подписывавший псевдонимом "Эскесс" - "Эс". "Кес<ельман>" (См.: Карпенко Ю. А. Ономастические загадки В. П. Катаева // Русская речь. 1984. № 4. С. 10). Ср. с шутливым псевдонимом, под которым И. Ильф и Е. Петров спрятали поэта Николая Тихонова в своем романе "Двенадцать стульев": "Энтих" (Двенадцать стульев. С. 305). Имена Кесельмана и К. соседствуют в мемуарах Александра Биска: "Одним из самых слабых считался у нас <в литературном кружке "Среда". - Коммент.> Валентин Катаев: первые его вещи были довольно неуклюжи; я рад сознаться, что мы в нем ошиблись. <Не> все молодые писатели вышли на большую дорогу. Очевидно, кроме таланта нужно и счастье, и уменье подать себя. Что стало, например, с Семеном Кессельманом, очень талантливым поэтом, которого я лично ставил выше всех остальных? Он прекрасно умел передать чувство одиночества в большом городе" (Цит. по: Азадовский Константин. Александр Биск и одесская "Литературка" // Диаспора. Новые материалы. I. Париж-СПб., 2001. С. 123). Ср. с автоаттестацией К. из альбома А. Крученых: "Нас в Одессе было трое "популярных" поэтов: Багрицкий, Катаев, Олеша. На этой тройке Одесса и въехала в Москву" (Цит. по: Сто альбомов (Коллекция А. Е. Крученых). Сообщ. Н. Г. Королевой // Встречи с прошлым. Вып. 3. М., 1980. С. 300).

19. …написавшего: "Воздух ясен, и деревья голы<…> Старый гномик над оконной нишей вновь зажег решетчатый фонарь". - Благодаря любезности С. З. Лущика, мы имеем возможность привести полный текст этого ст-ния С. Кесельмана 1914 г. по изд: Шелковые фонари: Стихи. Одесса, 1914. С. 24:

ЗИМНЯЯ ГРАВЮРА

Воздух ясен и деревья голы,
Хрупкий снег - как голубой фаянс;
По дорогам Англии веселой
Вновь трубит старинный дилижанс.

Вечер тих. За дальней снежной крышей
Гаснет в небе золотая гарь;
У таверны, над оконной нишей
Гном зажег решетчатый фонарь.

У ворот звенит твоя коляска,
Ты взошла на скользкое крыльцо, -
У камина вспыхнувшая сказка
Озарила бледное лицо.

Наше счастье юное так зыбко
В этот зимний, в этот тихий час,
Словно Диккенс с грустною улыбкой
У камина рассказал о нас.

20.Однако в темных, закопченных маленьких кирпичиках иных фабричных корпусов наглядно выступала старомодность девятнадцатого века викторианской Англии, Великобритании, повелительницы полумира. - Ср.: "А над Невой - посольства полумира" (О. Мандельштам. "Петербургские строфы". 1913).

21. …владычицы морей и океанов, именно такая, какою ее видел Карл Маркс. - Карл Маркс (1818–1883) жил в Лондоне с 1849 г. и до самой своей смерти.

22. …воображения, занятого воссозданием стихов все того же эскесса: "Вы плачете, Агнесса, вы поете<…> Над старой книгой в темном переплете весна качает голубой фонарь…" - Благодаря любезности С. З. Лущика, мы имеем возможность привести полный текст этого ст-ния С. Кесельмана по изданию: Огоньки. Литературно-художественный еженедельник. Одесса. 1918. 8 июня (27 мая). <С.1>:

АГНЕССА

Лишь только в сумраке закроют двери
И грусть моя сольется с полутьмой,
Из синевы далеких повечерий
Плывет в мечтах старинный Кентербери,
Засыпан белой английской зимой.

Я вижу Вас, притихшая Агнесса,
И розы платья Вашего цветут
То в церкви, где звенит простая месса,
То у камина, где школяр-повеса
В скрипучем кресле учит скучный ut.

Я помню голос нежный и несмелый,
Каштанов треск на золотых дровах,
Когда померкнет день оледенелый, -
И ветвь темно-зеленую омелы
Над очагом веселым Рождества.

Вы плачете, Агнесса, Вы поете
О юности фарфоровой, - как встарь,
Мелькают дни в стремительном полете:
Над книгой сказок в ветхом переплете
Весна качает голубой фонарь…

Все тише песня синих повечерий;
В глухом снегу сверкающей пурги
Все призрачней старинный Кентербери.
Бледнеет ночь - и у стеклянной двери
Я слышу Ваши тихие шаги.

23.Он <эскесс> был замечательный пародист, и я до сих пор помню его пародию на входившего тогда в моду Игоря Северянина. - Чьи предреволюционные стихи настолько часто подвергались пародированию, что это дало повод современной исследовательнице назвать Северянина "пародической личностью" (Кушлина О. Б. Уж не пародия ли он? // Русская литература XX века в зеркале пародии: Антология. М., 1993. С. 117–118).

24."Кто говорит, что у меня есть муж, по кафедре истории прозектор. Его давно не замечаю уж. Не на него направлен мой прожектор. Сейчас ко мне придет один эксцесс, так я зову соседа с ближней дачи, мы совершим с ним сладостный процесс сначала так, а после по-собачьи…" Свою пародию эскесс пел на мотив Игоря Северянина, растягивая гласные. - Манера Северянина читать свои стихи описана, например, в мемуарах Б. К. Лившица: "Как известно, он пел свои стихи - на два-три мотива из Тома: сначала это немного ошарашивало, но, разумеется, вскоре приедалось" (Лившиц Б. К. Полутораглазый стрелец. Стихотворения. Переводы. Воспоминания. Л., 1989. С. 457). В своей пародии С. Кесельман вышучивает не какое-то конкретное поэтическое произведение Северянина, но сюжеты и экзотический словарь сразу нескольких его ст-ний. Ср., например, в северянинском "Грандиозе" (1910): "Все наслажденья и все эксцессы // Все звезды мира и все планеты // Жемчужу гордо в свои сонеты, - // Мои сонеты - колье принцессы!", а также в его ст-нии "Письмо из усадьбы" (1910), написанном от лица истомившейся по любовнику женщины. Упомянем также о юмористическом рассказе С. Кесельмана "Муж", где сходная ситуация описана от лица любовника (См.: Молодой журнал. <Одесса>. 1913. № 1. С. 44–46). В этом же номере "Молодого журнала" были помещены "Литературные заметки" Г. Цагарели, где творчество Кесельмана характеризовалось следующим образом: "…несмотря на молодость поэта С. Кесельмана, в его стихах можно найти все признаки наличности поэтического темперамента и художественного чутья автора. Обстановка поэзии С. Кесельмана: вечер, сумерки. В полумгле неясные очертания предметов, людей, притихшие звуки. Я люблю стихи С. Кесельмана за их нежность, временами доходящую до сентиментальности, за тонкий, покрытый полупрозрачной дымкой рисунок" (Там же. С. 51).

Следующая загадка

Так, Наталья Крымова в своем отзыве на «Алмазный мой венец» недвусмысленно усомнилась в том, что Валентин Петрович был лично знаком с великим Велимиром Хлебниковым — «будетлянином». «…об отношениях автора „Растратчиков“ с поэтом-будетлянином, если не ошибаюсь, ничего до сих пор не было известно», — ядовито заметила она[6]. В ответ автор апологетической монографии о Катаеве не нашел ничего лучшего, как заявить, что беда небольшая, «даже если и не был Хлебников в Мыльниковом переулке», где жил Катаев[7].

Однако в альбоме «Футбаза VI-а», составленном Алексеем Крученых, под фотографией Велимира Хлебникова помещено следующее свидетельство Катаева: «Встречался с Хлебниковым в <1>922 году в Москве. Гениальный человек. И еще более гениальный поэт-речетвор. Валкатаев»[8]. Вряд ли будущий автор «Алмазного венца» в конце 1920-х годов решился бы дурачить близко дружившего с Хлебниковым составителя альбома.

Окончательно развеивает сомнения следующий недавно опубликованный фрагмент из мемуарных записей ближайшего друга-врага Катаева — Юрия Олеши: «Я Хлебникова не видел. У меня такое ощущение, что я вошел в дом и мог его увидеть, но он только что ушел. Это почти близко к действительности, так как он бывал в квартире Е. Фоминой в Мыльниковом переулке, где жил Катаев и где я бывал часто. Катаев его, например, видел, и именно у Е. Фоминой»[9].

Многочисленные сходные примеры читатель обнаружит сам в тексте нашего комментария к «Алмазному венцу».

Совсем другое дело — катаевская нюансировка фактов. Рассказывая в «Алмазном венце» о подлинных в своей основе событиях, Валентин Петрович умело пользовался целым арсеналом уловок, способных преобразить реальность почти до неузнаваемости. Главные среди этих уловок: превращение отрывков чужих мемуаров в подсобный материал для строительства своего собственного текста[10], а также резкое смещение акцентов и психологических мотивировок при описании событий[11]. И наконец — сознательное умолчание о тех обстоятельствах, которые препятствовали автору «Алмазного венца» показывать читателю прошлое в нужном ему, автору, свете.

Так, горестно сетуя на несправедливость опалы, наложенной советским государством на Михаила Зощенко и Бориса Пастернака, Катаев ни словом не обмолвился о собственном активном участии в этой опале[12]. Благостно излагая обстоятельства своего последнего визита к Михаилу Булгакову, автор «Алмазного венца» «забыл» упомянуть о той своей встрече с Михаилом Афанасьевичем, в ходе которой Булгаков был вынужден оборвать зарвавшегося коллегу негодующей репликой: «Валя, вы жопа»[13]. И так далее, и так далее.

Иногда, впрочем, автор «Алмазного венца» скрывал истину, что называется, «себе в убыток»: например, стремясь в «Венце» представить Исаака Бабеля этаким волком-одиночкой, чурающимся литературных группировок, Катаев сознательно преуменьшил оценку автором «Конармии» прозы «южно-русской школы»: «У меня сложилось такое впечатление, что ни ключика <Юрия Олешу>, ни меня он как писателей не признавал». Между тем, Валентин Петрович не мог не знать о тех высоких словах, которые Бабель произнес о «южно-русской школе» и о прозе лично Катаева с Олешей на своем вечере, состоявшемся в сентябре 1937 года[14].

Возвращаясь к разговору о наиболее точном жанровом определении для книги Катаева, вспомним формулу, которую вечный катаевский оппонент Виктор Шкловский когда-то предложил для юношеского произведения Вениамина Каверина: «памфлетный мемуарный роман»[15].

История усвоения катаевского памфлетного мемуарного романа читающей публикой заслуживает того, чтобы о ней рассказать подробнее.

Впервые напечатанное в б номере журнала «Новый мир» за 1978 год, это произведение стремительно завоевало бешеную популярность в интеллигентской среде.

Но единодушия в оценках «Алмазного венца» отнюдь не наблюдалось. Сам автор был склонен воспринимать ситуацию драматически: «…не понят „Алмазный мой венец“, клюют, щиплют», — жаловался он в разговоре с поэтом-земляком Семеном Липкиным[16].

Сходное ощущение сохранилось в памяти у литератора националиста Н. Переяслова, который многие годы спустя защищал катаевский роман от потенциальных недругов и поощрительно сопоставлял катаевскую книгу с мемуарной трилогией Ст. Куняева «Поэзия. Судьба. Россия»: «Я хорошо помню, сколько негодования, возмущения и споров вызвали в свое время напечатанные в „Новом мире“ художественные мемуары Валентина Катаева „Алмазный мой венец“ <…> что бы там кто ни говорил и ни писал об этой книге, а для меня она и по сей день остается одной из самых горячо любимых и перечитываемых»[17].

Следующая загадка

М. Котова, О. Лекманов

(при участии Л. М. Видгорфа)

В ЛАБИРИНТАХ РОМАНА-ЗАГАДКИ

…все лишнее отвергнуто. Оставлен «Алмазный мой венец». Торопясь к фонтану, я его готов надеть на свою плешивую голову.

Валентин Катаев

Валентин Катаев «потерял дар памяти под тяжестью „алмазного венца“ и проехался по покойникам как трактор. Зачем это написано? Для кого?»

Андрей Устинов[1]

Главное же состоит в том, что как раз не в отношении Пастернака, а в отношении Катаева суждение Ходасевича, пожалуй, верно — разгадав большинство загадок «Алмазного венца», в некотором удивлении и смущении признаешься себе: пышным катаевским «мовизмом» действительно прикрыт смысл «короткий и бедный». Несколько новых штрихов к человеческому и литературному портрету, две-три неизвестных ранее удачных шутки, парочку-другую пикантных подробностей — вот что прибавляет катаевское произведение к уже давно сложившемуся в читательском сознании облику большинства героев «Венца».

Все это, конечно, так, да не совсем. Во-первых, нужно признать, что некоторых персонажей своей книги автор «Венца» «воскресил» из полного забвения (как, например, Семена Кесельмана) или — почти из полного забвения (как, например, Владимира Нарбута).

Во-вторых, многие сообщенные Катаевым факты имеют весьма существенное значение для истории советской литературы. Таковы, в частности, подробно изложенные в «Венце» обстоятельства создания «Двенадцати стульев» и «Трех толстяков».

И в-третьих — наиболее важное: процесс расшифровывания катаевских «крестословиц» вовсе не показался нам утомительным и «ненужным». Он представлял собой чудесное и увлекательное вознаграждение за те неизбежные трудности, которые с этим процессом были сопряжены. Катаевские намеки, загадки и недомолвки властно потребовали от комментаторов проштудировать целый ворох газетного, архивного и мемуарного материала, который до сих пор почти не привлекал исследовательского и читательского внимания. В результате Катаев, хочется надеяться, помог нам высветить «хоть с одного боку», но цельную картину литературной жизни Москвы (в меньшей степени — Одессы и Харькова) 1920-х годов. Насколько умело и непредвзято был выставлен свет для этой картины — судить читателю.

Нам же остается сказать несколько слов о тех особенностях поэтики и судьбы катаевских беллетристических мемуаров, которые обязательно должны быть приняты во внимание этим любознательным и доброжелательным читателем. В противном случае адекватное восприятие «Алмазного венца» и комментария к нему весьма затруднится.

Коль уж мы употребили формулу «беллетристические мемуары», начать будет уместно с разговора о жанровом своеобразии катаевской книги. Как известно, сам автор «Алмазного венца» изо всех сил открещивался от звания мемуариста. «Умоляю читателей не воспринимать мою работу как мемуары, — писал он. — Терпеть не могу мемуаров»[4].

Увы, у филолога нет права и возможности внять катаевской требовательной мольбе: если в рамках своего произведения автор оказывается «соседом» исторически существовавшего лица, комментатор и интерпретатор a priori обязан перевести все произведение в разряд биографических источников сведений об этом лице.

И уже только второй напрашивающийся шаг — это «литературоведческое расследование» (Б. Я. Бухштаб)[5], итогом которого должен стать вывод о достоверности или недостоверности выявленного источника.

В катаевском случае, вопреки устойчивой репутации «Венца» как лживой книги, общая достоверность большинства изображаемых событий не подлежит сомнению. В ходе работы над этим комментарием мы неоднократно убеждались в том, что кажущиеся совершенно невероятными события, описанные у Катаева, как правило, подтверждают свою легитимность при сверке с мемуарами современников писателя и другими документами эпохи.

Устинов Андрей. Нескромное предложение: «малые голландцы» русской поэзии и умозрительность литературной истории // Новое литературное обозрение. № 59. <2003>. С. 441.

Цит. по: Малмстад Дж. Единство противоположностей. История взаимоотношений Ходасевича и Пастернака // Литературное обозрение. 1990. № 2. С. 54.

См., например, § № 149 нашего комментария.

Здесь и далее «Алмазный мой венец» цитируется по изданию: Катаев Валентин. Трава забвенья. М., 2000.

Вместо предисловия

…все лишнее отвергнуто. Оставлен "Алмазный мой венец". Торопясь к фонтану, я его готов надеть на свою плешивую голову.

Валентин Катаев

Валентин Катаев "потерял дар памяти под тяжестью "алмазного венца" и проехался по покойникам как трактор. Зачем это написано? Для кого?"

Андрей Устинов

Главное же состоит в том, что как раз не в отношении Пастернака, а в отношении Катаева суждение Ходасевича, пожалуй, верно - разгадав большинство загадок "Алмазного венца", в некотором удивлении и смущении признаешься себе: пышным катаевским "мовизмом" действительно прикрыт смысл "короткий и бедный". Несколько новых штрихов к человеческому и литературному портрету, две-три неизвестных ранее удачных шутки, парочку-другую пикантных подробностей - вот что прибавляет катаевское произведение к уже давно сложившемуся в читательском сознании облику большинства героев "Венца".

Все это, конечно, так, да не совсем. Во-первых, нужно признать, что некоторых персонажей своей книги автор "Венца" "воскресил" из полного забвения (как, например, Семена Кесельмана) или - почти из полного забвения (как, например, Владимира Нарбута).

Во-вторых, многие сообщенные Катаевым факты имеют весьма существенное значение для истории советской литературы. Таковы, в частности, подробно изложенные в "Венце" обстоятельства создания "Двенадцати стульев" и "Трех толстяков".

И в-третьих - наиболее важное: процесс расшифровывания катаевских "крестословиц" вовсе не показался нам утомительным и "ненужным". Он представлял собой чудесное и увлекательное вознаграждение за те неизбежные трудности, которые с этим процессом были сопряжены. Катаевские намеки, загадки и недомолвки властно потребовали от комментаторов проштудировать целый ворох газетного, архивного и мемуарного материала, который до сих пор почти не привлекал исследовательского и читательского внимания. В результате Катаев, хочется надеяться, помог нам высветить "хоть с одного боку", но цельную картину литературной жизни Москвы (в меньшей степени - Одессы и Харькова) 1920-х годов. Насколько умело и непредвзято был выставлен свет для этой картины - судить читателю.

Нам же остается сказать несколько слов о тех особенностях поэтики и судьбы катаевских беллетристических мемуаров, которые обязательно должны быть приняты во внимание этим любознательным и доброжелательным читателем. В противном случае адекватное восприятие "Алмазного венца" и комментария к нему весьма затруднится.

Коль уж мы употребили формулу "беллетристические мемуары", начать будет уместно с разговора о жанровом своеобразии катаевской книги. Как известно, сам автор "Алмазного венца" изо всех сил открещивался от звания мемуариста. "Умоляю читателей не воспринимать мою работу как мемуары, - писал он. - Терпеть не могу мемуаров" .

Увы, у филолога нет права и возможности внять катаевской требовательной мольбе: если в рамках своего произведения автор оказывается "соседом" исторически существовавшего лица, комментатор и интерпретатор a priori обязан перевести все произведение в разряд биографических источников сведений об этом лице.

И уже только второй напрашивающийся шаг - это "литературоведческое расследование" (Б. Я. Бухштаб) , итогом которого должен стать вывод о достоверности или недостоверности выявленного источника.

В катаевском случае, вопреки устойчивой репутации "Венца" как лживой книги, общая достоверность большинства изображаемых событий не подлежит сомнению. В ходе работы над этим комментарием мы неоднократно убеждались в том, что кажущиеся совершенно невероятными события, описанные у Катаева, как правило, подтверждают свою легитимность при сверке с мемуарами современников писателя и другими документами эпохи.

Так, Наталья Крымова в своем отзыве на "Алмазный мой венец" недвусмысленно усомнилась в том, что Валентин Петрович был лично знаком с великим Велимиром Хлебниковым - "будетлянином". "…об отношениях автора "Растратчиков" с поэтом-будетлянином, если не ошибаюсь, ничего до сих пор не было известно", - ядовито заметила она . В ответ автор апологетической монографии о Катаеве не нашел ничего лучшего, как заявить, что беда небольшая, "даже если и не был Хлебников в Мыльниковом переулке", где жил Катаев .

Однако в альбоме "Футбаза VI-а", составленном Алексеем Крученых, под фотографией Велимира Хлебникова помещено следующее свидетельство Катаева: "Встречался с Хлебниковым в <1>922 году в Москве. Гениальный человек. И еще более гениальный поэт-речетвор. Валкатаев" . Вряд ли будущий автор "Алмазного венца" в конце 1920-х годов решился бы дурачить близко дружившего с Хлебниковым составителя альбома.

Окончательно развеивает сомнения следующий недавно опубликованный фрагмент из мемуарных записей ближайшего друга-врага Катаева - Юрия Олеши: "Я Хлебникова не видел. У меня такое ощущение, что я вошел в дом и мог его увидеть, но он только что ушел. Это почти близко к действительности, так как он бывал в квартире Е. Фоминой в Мыльниковом переулке, где жил Катаев и где я бывал часто. Катаев его, например, видел, и именно у Е. Фоминой" .

Многочисленные сходные примеры читатель обнаружит сам в тексте нашего комментария к "Алмазному венцу".

Следующая загадка

С момента первой публикации мемуары В. П. Катаева вызвали яростные споры, которые не утихли до сих пор и которые авторы книги пытаются разрешить в рамках академического комментария. М. А. Котова и О. А. Лекманов не ограничиваются объяснениями "темных" эпизодов романа Катаева "Алмазный мой венец", они тщательно воссоздают литературно-бытовой контекст эпохи, поэтому Комментарий можно рассматривать и как обстоятельное введение в историю советской литературы 1920–1930-х годов. Распутывая хитросплетения романа, авторы привлекают множество архивных, газетных и малоизвестных мемуарных источников.

Вместо предисловия 1

Комментарий к роману В. П. Катаева - "Алмазный мой венец" 4

Условные сокращения, принятые для комментария 63

Указатель имен и прозвищ 63

М. Котова, О. Лекманов
(при участии Л. М. Видгорфа)
В ЛАБИРИНТАХ РОМАНА-ЗАГАДКИ

Читайте также: