Сильвия платт стихи читать
Обновлено: 04.11.2024
Из книги судеб. Сильвия Плат (англ. Sylvia Plath; 27 октября 1932 – 11 февраля 1963) – американская поэтесса и писательница, считающаяся одной из основательниц жанра «исповедальной поэзии» в англоязычной литературе. При жизни Плат вышли лишь поэтический сборник «Колосс» (англ. The Colossus & Other Poems, Лондон, 1960) и полуавтобиографический роман «Под стеклянным колпаком» (1963). В 1965 году был опубликован сборник «Ариэль», который удостоился восторженных отзывов критики, став одним из главных бестселлеров англо-американской поэзии XX века. В 1982 году за книгу Collected Poems («Собрание стихотворений») Плат получила посмертно Пулитцеровскую премию.
Сильвия Плат была женой британского поэта-лауреата Теда Хьюза. Этот брак был не только союзом двух любящих людей, но и творческим тандемом, где ведущую роль играл Хьюз, а Плат обеспечивала ему возможность творить. Отношения Плат и Хьюза закончились трагедией: в начале 1963 года, страдая от тяжёлой депрессии, последовавшей за разрывом с мужем, Сильвия Плат покончила с собой. У неё осталось двое детей. После смерти жены Хьюз основал Estate of Sylvia Plath, который распоряжался правами на литературное наследие поэтессы.
Признание поэтического таланта Плат в большей степени произошло после её смерти. Одновременно с этим в прессе развернулась «истерия» по поводу её самоубийства и «виновности» Хьюза в её смерти. Некоторые поклонники её поэтического дара, а также литературные критики прямо обвиняли Хьюза и называли его «убийцей Сильвии Плат».
Как истинный представитель исповедальной поэзии, Сильвия Плат писала о собственных переживаниях, ощущениях, страхах. Среди тем её лирики были семья, женская судьба, природа, и смерть.
Интервью Сильвии Плат Питеру Орру 30 октября 1962 года,
через три дня после своего тридцатилетия
и за три с половиной месяца до трагедии
Орр: Сильвия, что послужило толчком, заставило Вас писать стихи?
СП: Не знаю, что заставило. Я просто писала с тех пор, как была ещё совсем маленькой. Я думаю, мне нравились детские стишки (nursery rhymes) и я полагала, что я смогу сочинять сама такие же. Я написала первый стишок, первое опубликованное стихотворение, когда мне было восемь с половиной лет. Оно появилось в The Boston Traveller (Бостонский путешественник) и с тех пор, я считаю, я стала как бы профессионалом.
О: И о чём Вы писали, когда начинали?
С: О природе, я думаю: птицы, пчёлы, весна, осень – все эти вещи и есть дар для человека, не имеющего внутреннего опыта, о котором он мог бы писать. Я думаю, приход весны, звёзды над головой, первый снегопад и тому подобное – это подарки для ребёнка, юного поэта.
О: А теперь, перескакивая через годы, можете Вы сказать, существуют ли темы, которые занимают Вас как поэта, вещи, о которых Вам хочется писать?
О: А теперь Вы, как поэт и как человек, перешагнувший, если так можно выразиться, Атлантику и будучи американкой.
С: Это не очень удобное положение, но я его принимаю.
О: . на какой стороне Вы сбросите свой груз, если продолжить метафору?
С: Ну, что касается языка, я американка, боюсь, и у меня акцент американский, и манера говорить американская – я старомодная американка. И это, возможно, одна из причин, по которой я сейчас нахожусь в Англии и всегда остаюсь в Англии. Я лет на пятьдесят отстаю в своих предпочтениях и, должна признаться, поэты, которые меня вдохновляют – в основном американцы. Очень мало современных английских поэтов, которыми я восхищаюсь.
О: Означает ли это, что, по-вашему, современная английская поэзия отстаёт от американской?
С: Нет, я думаю, она просто находится в смирительной рубашке, если можно так сказать. Было такое эссе Альвареса, британского критика: его доводы против опасностей английского аристократизма очень уместны, очень верны. Я должна сказать, что я не очень благородна по происхождению, и я ощущаю, что аристократизм удушает: ясность, чудесная аккуратность, которая так очевидна везде здесь в Англии, возможно более опасна, чем это кажется на поверхности.
О: Но не думаете ли Вы также, что здесь существует предприятие английских поэтов, которые трудятся под гнётом чего-то записанного большими буквами как «Английская литература»?
С: Да, я не могу не согласиться. Когда я была в Кембридже, это стало для меня очевидно. Молодые женщины подходили ко мне и говорили: «Как вы посмели писать? как вы осмелились опубликовать стихотворение, несмотря на критику, страшную критику, которая обрушивается на ту, которая публикуется?» И это не критика стихотворения как произведения. Я помню, как была потрясена, когда некто критиковал меня за то, что я начала стихотворение, как Дж. Донн, но не сумела закончить, как он. Вот тогда впервые в полной мере я почувствовала гнёт английской литературы на себе. Я думаю, что весь упор в Англии, в университетах, делается на практической критике (и не столь сильно на исторической критике) – это почти парализует. В Америке, в университете, мы читали кого? – Т. С. Элиота, Дилана Томаса, Йейтса, то есть, вот отсюда начинали. Шекспир был на заднем плане. Я не уверена, что я с этим согласна, но я думаю, что для молодого поэта, пишущего поэта, совсем не так страшно пойти в университет в Америке, как в Англии, по этим причинам.
О: Вы говорите, Сильвия, что Вы считаете себя американкой, но когда мы слушаем такое стихотворение, как «Папа», в котором говорится о Дахау и Освенциме, о Mein Kampf, у меня складывается впечатление, что настоящий американец такое не мог бы написать, потому что эти названия не так много значат на другой стороне Атлантики, не так ли?
С: Ну, здесь Вы говорите обо мне как о среднем американце. Но корни-то у меня немецко-австрийские. Поэтому меня можно назвать американкой и в первом поколении, и во втором. Отсюда мой интерес к концлагерям однозначно глубок. А потом, опять же, меня занимает политика, часть интереса идёт отсюда.
О: И как у поэта, у Вас есть большое и острое чувство исторического?
С: Я не историк, но я начинаю всё больше и больше интересоваться историей и сейчас читаю всё больше по истории. Меня интересует Наполеон: бои, войны, сражение в Галлиполи, Первая мировая война и так далее. И я думаю, что с возрастом я становлюсь всё больше и больше историком. Этого, конечно, не было в мои юные годы.
О: Значит, Ваши стихи сейчас больше произрастают из чтения, чем из Вашей собственной жизни?
С: Нет, нет, я этого не говорила. Я думаю, что мои стихи выходят непосредственно из моего чувственного и эмоционального опыта, но я должна сказать, что я не могу сочувствовать тем крикам из сердца, которые не сообщают ничего, кроме названия иглы или ножа, или чего другого. Я считаю, что автор должен быть в состоянии контролировать и управлять опытом, даже самым потрясающим, как безумие, пытки – такого рода опыт, и нужно быть в состоянии управлять этим опытом с помощью информационного и интеллектуального минимума. Я думаю, что личный опыт очень важен, но, конечно, он не должен быть своего рода закрытой коробкой или любованием в зеркале – нарциссическим опытом. Я считаю, что он должен быть существенным и значительным для больших вещей, таких как Хиросима или Дахау.
О: Итак, за примитивной, эмоциональной реакцией должна быть интеллектуальная дисциплина.
С: Я это очень сильно чувствую: будучи академистом, пережив соблазн остаться в докторантуре и получить степень доктора наук, профессора, и всё в таком роде, часть меня безусловно уважает дисциплины, пока они не очерствляют, не делают косным.
О: А что Вы скажете насчёт писателей, которые повлияли на Вас, которые много значили для Вас?
С: Таких было очень мало. Как-то мне трудно это проследить, на самом деле. Когда я была в колледже, я была ошеломлена и поражена современными: Диланом Томасом, Йейтсом, Оденом (я даже была без ума от него и всё, что тогда писала, было отчаянно «оденовским»). Теперь я как бы снова начинаю возвращаться назад, я начинаю смотреть на Блейка, например. И потом, конечно, слишком дерзко заявлять, к примеру, что ты находишься под влиянием Шекспира: ты просто читаешь Шекспира, вот и всё.
О: Сильвия, когда читаешь Ваши стихи или слушаешь их в Вашем исполнении, очень чётко проявляются два качества: первое – чёткость (и я думаю, что они оба зависят друг от друга), чёткость и воздействие на читателя. Итак, Вы сознательно пишете свои стихи так, чтобы они были чёткими и в то же время эффектными при чтении вслух?
С: Это то, чего нет в моих ранних стихах. Например, моя первая книга, «Колосс» – я не могу читать эти стихи вслух сейчас. Я не писала их для чтения вслух. Они, по сути, совершенно конфиденциальны, они родили меня. А те, что я написала недавно, я их проговариваю, наговариваю для себя, и это лично для меня – новая манера письма. И что касается чёткости – это может исходить вот из моего проговаривания стихов для себя, чтения их вслух.
О: Вы думаете, это является важным компонентом хорошего стихотворения: то, что оно должно читаться вслух эффектно?
С: Да, я так чувствую сейчас и чувствую, что развитие аудиозаписи стихов, записи стихов на чтениях, записи поэтов – это замечательно. Меня это восхищает. В некотором смысле это возвращение, не так ли, к старой роли поэта: говорить для группы людей, прийти к ним.
О: Или петь для них?
С: Точно: петь для людей.
О: Если оставить в стороне поэзию на минуту, есть и другие вещи, которые Вы хотели бы написать, или написали?
С: Да, меня всегда проза интересовала. Ещё подростком я публиковала короткие рассказы. И мне всегда хотелось написать что-то длинное – роман написать. Теперь, когда я достигла, скажем, почтенного возраста, и имею опыт, я чувствую гораздо больше интереса к прозе, к роману. Я чувствую, что в романе, например, вы можете показать зубные щётки и прочие принадлежности, которые можно найти в обыденной жизни, а вот в поэзии это я нахожу более сложным. Поэзия, мне кажется, является тиранической дисциплиной, вы должны пойти так далеко и так быстро, на таком маленьком пространстве, что вы просто должны отвернуться от периферии. И я скучаю по ней! Я женщина, мне нравятся мои Пенаты, я люблю мелочи, и я считаю, что в романе я могу получить больше жизни, возможно, не такой интенсивной жизни, но, конечно, больше жизни, и как результат, мне захотелось написать роман.
О: Это почти по доктору Джонсону, не так ли? Как он сказал: «Есть вещи, которые можно включить в стихи, а есть те, что нельзя».
С: Ну, конечно, как поэт, я должна сказать – фи! Я бы сказала, всё должно быть в состоянии войти в стихи, но я не могу поставить зубные щётки в стихотворение, я действительно не могу!
О: Как Вы себя чувствуете в компании других литераторов, поэтов?
С: Я предпочитаю врачей, акушерок, юристов, кого угодно, только не писателей. Я думаю, писатели и художники наиболее нарциссические люди. Я не должна так говорить, я люблю многих из них, фактически, многие мои друзья нередко писатели и художники. Но я должна сказать, что я восхищаюсь больше всего человеком-мастером своего дела в практической области, который может меня чему-то научить. Я имею в виду, вот наша местная акушерка научила меня, как обращаться с пчёлами. Да, она не может понять то, что я пишу. Но я чувствую, что люблю её больше многих поэтов. И среди моих друзей есть люди, которые разбираются в лодках, или каком-то виде спорта, или как разрезать человека и удалить орган. Я очарована этими практическими навыками. Поэт, он же витает в облаках. Мне всегда нравится, когда кто-то может научить меня чему-то практическому.
О: А есть что-то, что Вы предпочли бы занятиям поэзией? Потому что она, очевидно, отнимает большую часть жизни, если вы хотите в этом преуспеть. Вы сожалели когда-нибудь о том, что не занялись чем-то другим?
О: Но в основном писание стихов приносило бы Вам большее удовлетворение в жизни, не так ли?
С: О, удовлетворение! Я не думаю, что я могла бы жить без этого. Это как вода или хлеб, или что-то абсолютно необходимое для меня. Я считаю себя абсолютно реализовавшейся в процессе написания стихотворения. А вот написав, я очень быстро превращаюсь из ищущего поэта в поэта на покое, и это совсем не то же самое. Но я думаю, что реальный опыт писания стихотворения великолепен.
Читайте также: