Ночевала тучка золотая приставкин читать стих

Обновлено: 23.11.2024

Рас­коп был в самом раз­гаре, когда вовсю пошли эти стран­ные слухи о Кавказе.

Бес­при­чинно, но настой­чиво в раз­ных кон­цах спальни то тише, то силь­ней повто­ря­лось одно и то же. Будто сни­мут дет­дом с их наси­жен­ного в Томи­лине места и ско­пом, всех до еди­ного, пере­ки­нут на Кавказ.

Вос­пи­та­те­лей отпра­вят, и дурака-повара, и уса­тую музы­кантшу, и дирек­тора-инва­лида… («Инва­лида умствен­ного труда!» — про­из­но­си­лось негромко.) Всех отве­зут, словом.

Суда­чили много, пере­же­вы­вали, как про­шло­год­нюю кар­то­фель­ную шелуху, но никто не пред­став­лял себе, как воз­можно всю эту дикую орду угнать в какие-то горы.

Кузь­ме­ныши при­слу­ши­ва­лись к бол­товне в меру, а верили и того меньше. Неко­гда было. Устрем­лен­ные, неистово дол­били они свои шурфы.

Да и что тут тре­пать, и дураку понятно: про­тив воли ни одного дет­до­мовца увезти никуда невоз­можно! Не в клетке же, как Пуга­чева, их повезут!

Сыпа­нут голо­дранцы во все сто­роны на пер­вом же пере­гоне и лови, как воду решетом!

А если бы, к при­меру, уда­лось кого из них уго­во­рить, то ника­кому Кав­казу от такой встречи несдоб­ро­вать; обе­рут до нитки, объ­едят до сучочка, по камеш­кам ихние Каз­беки раз­не­сут… В пустыню пре­вра­тят! В Сахару!

Так решали Кузь­ме­ныши и шли долбить.

Один из них желе­зо­ч­кой ковы­рял землю, теперь она пошла рых­лая, сама отва­ли­ва­лась, а дру­гой — в ржа­вом ведерке оттас­ки­вал породу наружу. К весне упер­лись в кир­пич­ный фун­да­мент дома, где поме­ща­лась хлеборезка.

Одна­жды сидели Кузь­ме­ныши в даль­нем конце раскопа.

Темно-крас­ный, с сине­ва­тым отли­вом кир­пич ста­рин­ного обжига кро­шился с тру­дом, каж­дый кусо­чек кро­вью давался. На руках пузыри взду­ва­лись. Да и ломом тара­нить сбоку ока­за­лось не с руки.

В рас­копе было не повер­нуться, сыпа­лась за ворот земля. Выедала глаза само­дель­ная коп­тилка в чер­ниль­ном пузырьке, укра­ден­ная из канцелярии.

Сперва-то была у них све­чечка насто­я­щая, вос­ко­вая, тоже укра­ден­ная. Но сами бра­тья ее и съели. Не вытер­пели как-то, кишки пере­во­ра­чи­ва­лись от голода. Посмот­рели друг на друга, на ту све­чечку, мало­вато, но хоть что-нибудь. Рас­секли надвое, да и сже­вали, одна вере­вочка несъе­доб­ная осталась.

Теперь коп­тил тря­поч­ный шну­ро­чек: в стене рас­копа был сде­лан выем — Сашка дога­дался — и оттуда мер­цал синенько, свету было меньше, чем копоти.

Оба Кузь­ме­ныша сидели, отва­лив­шись, пот­ные, чума­зые, коленки подо­гнуты под подбородок.

Сашка спро­сил вдруг:

— Ну, что Кав­каз? Трепятся?

— Тре­пятся, — отве­чал Колька.

— Пого­нят, да? — Так как Колька не отве­чал, Сашка опять спро­сил: — А тебе не хоте­лось бы? Поехать?

— Куда? — спро­сил брат.

— Не знаю… Интересно.

— Мне инте­ресно вот куда попасть! — И Колька злобно ткнул кула­ком в кир­пич. Там в метре или двух мет­рах от кулака, никак не дальше, нахо­ди­лась завет­ная хлеборезка.

На сто­лике, испо­ло­со­ван­ном ножами, про­пах­шем кис­ло­ва­тым хлеб­ным духом, лежат буха­рики: много буха­ри­ков серо­вато-золо­ти­стого цвета. Один краше дру­гого. Корочку отло­мить, и то сча­стье. Посо­сешь, про­гло­тишь. А за короч­кой и мякиша целый вагон, щипай да в рот.

Нико­гда в жизни не при­хо­ди­лось еще Кузь­ме­ны­шам дер­жать целую буханку хлеба в руках! Даже при­ка­саться не приходилось.

Но видеть видели, изда­лека, конечно, как в тол­котне мага­зина ото­ва­ри­вали его по кар­точ­кам, как взве­ши­вали на весах.

Сухо­па­рая, без воз­раста, про­дав­щица хва­тала кар­точки цвет­ные: рабо­чие, слу­жа­щие, ижди­вен­ские, дет­ские, и, взгля­нув мель­ком — такой опыт­ный глаз-ватер­пас у нее, — на при­креп­ле­ние, на штам­пик на обо­роте, где впи­сан номер мага­зина, хоть своих небось всех при­креп­лен­ных знает поименно, нож­нич­ками делала «чик-чик» по два, по три талон­чика в ящи­чек. А в том ящичке у нее тысяча, мильон этих талон­чи­ков с цифир­ками 100, 200, 250 граммов.

Но каж­дый талон, и два, и три, только малая часть целой буханки, от кото­рой про­дав­щица эко­номно отва­лит ост­рым ножом неболь­шой кусок. Да и самой не впрок сто­ять рядом с хле­бом-то, высохла, а не потолстела!

Но целую, всю как есть не тро­ну­тую ножом буханку, как ни смот­рели в четыре глаза бра­тья, никому при них из мага­зина не уда­ва­лось унести.

Целая — такое богат­ство, что и поду­мать страшно! Но какой же тогда откро­ется рай, если буха­ри­ков будет не один, и не два, и не три! Насто­я­щий рай! Истин­ный! Бла­го­сло­вен­ный! И не нужно нам ника­кого Кавказа!

Тем более рай этот рядыш­ком, уже бывают слышны через кир­пич­ную кладку неяс­ные голоса.

Хотя ослеп­шим от копоти, оглох­шим от земли, от пота, от над­рыва нашим бра­тьям слы­ша­лось в каж­дом звуке одно: «Хлеб. Хлеб…” В такие минуты бра­тья не роют, не дураки, небось. Направ­ля­ясь мимо желез­ных две­рей, в сарай, лиш­нюю петлю сде­лают, чтобы знать, что пудо­вый тот замо­чек на месте: его за вер­сту видать!

Только потом уже лезут этот чер­тов фун­да­мент крушить.

Вот стро­или в древ­ние вре­мена, небось, и не подо­зре­вали, что кто-то их за кре­пость креп­ким слов­цом приложит.

Как добе­рутся Кузь­ме­иыши, как откро­ется их оча­ро­ван­ным гла­зам вся хле­бо­резка в туск­лом вечер­нем свете, счи­тай, что ты уже в раю и есть.

Тогда… Знали бра­тья твердо, что слу­чится тогда.

В две головы про­ду­мано, небось, не в одну.

Буха­рик, но один, они съе­дят на месте. Чтобы не вывер­нуло животы от такого богат­ства. А еще два буха­рика забе­рут с собой и надежно при­пря­чут. Это они умеют. Всего три буха­рика, зна­чит. Осталь­ное, хоть зудится, тро­гать не моги. Иначе озве­ре­лые пацаны дом разнесут.

А три буха­рика — это то, что, по под­сче­там Кольки, у них все равно кра­дут каж­дый день.

Часть для дурака повара, о том, что он дурак и в дур­доме сидел, все знают. Но жрет вполне как нор­маль­ный. Еще часть воруют хле­бо­рез­чики и те шакалы, кото­рые около хле­бо­рез­чи­ков шес­те­рят. А самую глав­ную часть берут для дирек­тора, для его семьи и его собак.

Но около дирек­тора не только собаки, не только ско­тина кор­мится, там и род­ствен­ни­ков и при­жи­валь­щи­ков по-напи­хано. И всем им от дет­дома тас­кают, тас­кают, тас­кают… Дет­до­мовцы сами и тас­кают. Но те, кто тас­кает, свои крохи от тас­ка­ния имеют.

Кузь­ме­ныши точно рас­счи­тали, что от про­пажи трех буха­ри­ков шум по дет­дому под­ни­мать не ста­нут. Себя не оби­дят, дру­гих обде­лят. Только и всего.

Кому надо то, чтобы комис­сии от роно поперли (А их тоже корми! У них рот боль­шой!), чтобы стали выяс­нять, отчего кра­дут, да отчего недо­едают от сво­его поло­жен­ного дет­до­мовцы, и отчего дирек­тор­ские звери-собаки выма­хали ростом с телят.

Но Сашка только вздох­нул, посмот­рев в сто­рону, куда ука­зы­вал Коль­кин кулак.

— Не‑е… — про­из­нес он задум­чиво. — Все одно инте­ресно. Горы инте­ресно посмот­реть. Они небось выше нашего дома тор­чат? А?

— Ну и что? — опять спро­сил Колька, ему очень хоте­лось есть. Не до гор тут, какие бы они ни были. Ему каза­лось, что через землю он слы­шит запах све­жего хлеба.

— Сего­дня стишки учили, — вспом­нил Сашка, кото­рому при­шлось отси­жи­вать в школе за двоих. — Михаил Лер­мон­тов, «Утес» называется.

Сашка не пом­нил все наизусть, хоть стихи были корот­кие. Не то что «Песня про царя Ивана Васи­лье­вича, моло­дого оприч­ника и уда­лого купца Калаш­ни­кова»… Уф! Одно назва­ние пол­ки­ло­метра дли­ной! Не говоря о самих стихах!

А из «Утеса» всего две строчки Сашка запомнил.

Ноче­вала тучка золотая
На груди утеса-великана…

— Про Кав­каз, что ли? — скучно поин­те­ре­со­вался Колька.

— Если он такой же дур­ной, как этот… — И Колька сунул кула­ком опять в фун­да­мент. — Утес твой!

Сашка замол­чал, раздумывая.

Он уже давно не о сти­хах думал. В сти­хах он ничего не пони­мал, да и пони­мать в них осо­бенно нечего. Если на сытый желу­док читать, может, толк и будет. Вон лох­ма­тая в хоре их мучает, а если бы без обеда не остав­ляли, они все давно бы из хора пятки намы­лили. Нужны им эти песни, стихи… Поешь ли, чита­ешь, все одно о жратве дума­ешь. Голод­ной куме все куры на уме!

— Ну и чего? — вдруг спро­сил Колька.

— Чево-чево? — повто­рил за ним Сашка.

— Чево он там, утес-то? Раз­ва­лился аль нет?

— Не знаю, — ска­зал как-то по-глу­пому Сашка.

— Как не зна­ешь? А стихи?

— Чего стихи… Ну, там, эта… Как ее… Туча, зна­чит, упер­лась в утес…

— Как мы в фундамент?

— Ну, поке­ма­рила… уле­тела… Колька присвистнул.

— Ни фига себе сочи­няют! То про цып­ленка, то про тучу…

— А я‑то при чем! — разо­злился теперь Сашка. — Я тебе сочи­ни­тель, что ли? — Но разо­злился не сильно. Да и сам вино­ват: раз­меч­тался, не слы­шал объ­яс­не­ния учительницы.

Он вдруг на уроке пред­ста­вил себе Кав­каз, где все не так, как в их про­тух­шем Томилине.

Горы, раз­ме­ром с их дет­дом, а между ними повсюду хле­бо­резки наты­каны. И ни одна не заперта. И копать не надо, зашел, сам себе све­шал, сам себе и поел. Вышел, а тут дру­гая хле­бо­резка, и опять без замка. А люди все в чер­кес­ках, уса­тые, весе­лые такие. Смот­рят они, как Сашка насла­жда­ется едой, улы­ба­ются, рукой по плечу бьют:

«Якши», — гово­рят. Или еще как! А смысл один: «Ешь, мол, больше, у нас хле­бо­ре­зок много!” Было лето. Зеле­нела травка на дворе. Никто не про­во­жал Кузь­ме­ны­шей, кроме вос­пи­та­тель­ницы Анны Михай­ловны, кото­рая небось тоже не об их отъ­езде думала, глядя куда-то поверх голов холод­ными голу­быми глазами.

Все про­изо­шло неожи­данно. Наме­ча­лось из дет­дома отпра­вить двоих, постарше, самых бла­тяг, но они тут же отва­лили, как гово­рят, рас­тво­ри­лись в про­стран­стве, а Кузь­ме­ныши, наобо­рот, ска­зали, что им хочется на Кавказ.

Доку­менты пере­пи­сали. Никто не поин­те­ре­со­вался — отчего они вдруг решили ехать, какая такая нужда гонит наших бра­тьев в даль­ний край. Лишь вос­пи­тан­ники из млад­шей группы при­хо­дили на них посмот­реть. Вста­вали у две­рей и, ука­зы­вая на них паль­цем, про­из­но­сили: «Эти!» И после паузы: «На Кав­каз! ” При­чина же отъ­езда была осно­ва­тель­ная, слава Богу, о ней никто не догадывался.

За неделю до всех этих собы­тий неожи­данно рух­нул под­коп под хле­бо­резку. Про­ва­лился на самом вид­ном месте. А с ним и рух­нули надежды Кузь­ме­ны­шей на дру­гую, луч­шую жизнь.

Ухо­дили вече­ром, вроде все нор­мально было, уже и стену кон­чали, оста­ва­лось пол вскрыть.

А утром выско­чили из дома: дирек­тор и вся кухня в сборе, пялят глаза: что за чудо, земля осела под сте­ной хлеборезки.

И — дога­да­лись: мама род­ная. Да ведь это же подкоп!

Под их кухню, под их хле­бо­резку подкоп!

Такого еще в дет­доме не знали.

Начали тягать вос­пи­тан­ни­ков к дирек­тору. Пока по стар­шим про­шлись, на млад­ших и думать не могли.

Воен­ных сапе­ров вызвали для кон­суль­та­ции. Воз­можно ли, спра­ши­вали, чтобы дети такое сами прорыли?

Те осмот­рели под­коп, от сарая до хле­бо­резки про­шли и внутрь, там где не обва­лено, зале­зали. Отря­хи­ва­ясь от жел­того песка, руками раз­вели: «Невоз­можно, без тех­ники, без спе­ци­аль­ной под­го­товки никак невоз­можно такое метро про­рыть. Тут опыт­ному сол­дату на месяц работы, если, ска­жем, с шан­це­вым инстру­мен­том, да вспо­мо­га­тель­ными сред­ствами… А дети… Да мы бы к себе таких детей взяли, если бы вза­правду они такие чудеса тво­рить умели».

— Они у меня еще те чудо­творцы! — ска­зал хмуро дирек­тор. — Но я этого кудес­ника-творца разыщу!

Бра­тья сто­яли тут же, среди дру­гих вос­пи­тан­ни­ков. Каж­дый из них знал, о чем думает другой.

Оба Кузь­ме­ныша думали, что концы-то, если нач­нут допы­ты­ваться, при­ве­дут неми­ну­емо к ним. Не они ли шля­лись тут все время; не они ли отсут­ство­вали, когда дру­гие тор­чали в спальне у печки?

Глаз кру­гом много! Один недо­гля­дел и вто­рой, а тре­тий увидел.

И потом, в под­копе в тот вечер оста­вили они свой све­тиль­ник и, глав­ное, школь­ную сумочку Сашки, в кото­рой землю тас­кали в лес.

Дох­лень­кая сумочка, но ведь как ее най­дут, так и капут бра­тьям! Все равно уди­рать при­дется. Не лучше ли самим, да спо­кой­ненько, на неве­до­мый Кав­каз отча­лить? Тем паче — и два места освободилось.

Конечно, Кузь­ме­ны­шам не было известно, что где-то в област­ных орга­ни­за­циях в свет­лую минуту воз­никла эта идея о раз­грузке под­мос­ков­ных дет­до­мов, коих было к весне сорок чет­вер­того года по обла­сти сотни. Это не счи­тая бес­при­зор­ных, кото­рые жили где при­дется и как придется.

А тут одним махом с осво­бож­де­нием зажи­точ­ных земель Кав­каза от врага выхо­дило решить все вопросы: лиш­ние рты спро­ва­дить, с пре­ступ­но­стью рас­пра­виться да и вроде бла­гое дело для ребя­ти­шек сделать.

И для Кав­каза, само собой.

Ребя­там так и ска­зали: хотите, мол, нажраться, поез­жайте. Там все есть. И хлеб там есть. И кар­тошка. И даже фрукты, о суще­ство­ва­нии кото­рых наши шакалы и не подозревают.

Сашка тогда ска­зал брату: «Хочу фрук­тов… Вот тех, о кото­рых этот… Кото­рый при­ез­жал, говорил».

На что Колька отве­чал, что фрукт это и есть кар­тошка, и он точно знает. А еще фрукт — это дирек­тор. Сво­ими ушами Колька слы­шал, как один из сапе­ров, уходя, про­из­нес негромко, ука­зы­вая на дирек­тора: «Тоже фрукт… От войны за детиш­ками спа­са­ется!» — Кар­тошки наедимся! — ска­зал Сашка.

А Колька тут же отве­тил, что, когда шака­лов при­ве­зут в такой бога­тый край, где все есть, он сразу бед­ным ста­нет. Вон, читал в книжке, что саранча куда меньше раз­ме­ром дет­до­мовца, а когда кучей прет, после нее голое место оста­ется. А живот у нее не как у нашего брата, она небось все под­ряд жрать не ста­нет. Ей те самые непо­нят­ные фрукты пода­вай. А мы так и ботву, и листики, и цве­точки сожрем…

Но ехать Колька все-таки согласился.

Два месяца тянули, пока отправили.

В день отъ­езда при­вели их к хле­бо­резке, не дальше порога, конечно. Выдали по пайке хлеба. Но напе­ред не дали. Жир­ные будете, мол, к хлебу едете, да хлеба им давать!

Бра­тья выхо­дили из две­рей и на яму под сте­ной, ту, что оста­лась от обвала, ста­ра­лись не смотреть.

Хоть при­тя­ги­вала их эта яма.

Делая вид, что не знают ничего, мыс­ленно про­сти­лись они и с сумоч­кой, и со све­тиль­ни­ком, и со всем своим род­ным под­ко­пом, в кото­ром столько было ими про­жито при коп­тилке длин­ных вече­ров среди зимы.

С паеч­ками в кар­ма­нах, при­жи­мая их рукой, про­шли бра­тья к дирек­тору, так им велели.

Дирек­тор сидел на сту­пень­ках сво­его дома. Был он в галифе, но без майки и боси­ком. Собак, на сча­стье, рядом не было.

Не под­ни­ма­ясь, он погля­дел на бра­тьев и на вос­пи­та­тель­ницу и только сей­час, навер­ное, вспом­нил, по какому они тут случаю.

Покрях­ты­вая, при­встал, пома­нил коря­вым паль­цем. Вос­пи­та­тель­ница сзади под­толк­нула, и Кузь­ме­ныши сде­лали несколько неуве­рен­ных шагов вперед.

Хоть дирек­тор не руко­при­клад­ство­вал, его боя­лись. Кри­чал он громко. Ухва­тит кого-нибудь из вос­пи­тан­ни­ков за ворот и во весь голос: «Без зав­трака, без обеда, без ужина. » Хорошо, если один обо­рот сде­лает. А если два или три?

Сей­час дирек­тор вроде бы был настроен благодушно.

Не зная, как зовут бра­тьев, да он никого в дет­доме не знал, он ткнул паль­цем в Кольку, при­ка­зал снять кур­гу­зый, весь зала­тан­ный пиджа­чок. Сашке он велел ски­нуть тело­грейку. Эту тело­грейку он отдал Кольке, а пиджа­чок его брату.

Ото­шел, посмот­рел, будто сде­лал для них доб­рое дело. Остался своей рабо­той доволен.

— Так-то лучше… — И доба­вил: — Ну, тово… Не бузите, не воруйте! Под вагон не лазьте, а то раз­да­вит… А?

Вос­пи­та­тель­ница толк­нула под локоть ребят, они раз­но­го­лосо про­пели: «Не будем, Вик Вик-трыч!» — Ну, идите! Идите!

Когда ото­шли настолько, чтоб дирек­тор не мог видеть, бра­тья снова поме­ня­лись одеждой.

Там, в кар­ма­нах, лежали их дра­го­цен­ные пайки.

Может, дирек­тору, кото­рый без поня­тия, они и пока­за­лись бы оди­на­ко­выми! Ан, нет! У нетер­пе­ли­вого Сашки край корочки был отгры­зен, а запас­ли­вый Колька только лиз­нул, есть он еще не начинал.

Хорошо, хоть шта­нами ни с кем из чужих не поме­нял. В ман­же­тине Коль­ки­ных шта­нов лежала в поло­сочку свер­ну­тая тридцатка.

Читайте также: