Михаил мещеряков коломна стихи
Обновлено: 24.12.2024
На запахе твёрдом, сосновом
был воздух настоян, как мёд.
И, может быть, жизни основа
отсюда начало берет?
И, может быть, этой весною,
к коре прикоснувшись щекой,
ты соединишься с лесною
величественной нищетой,
когда, отдыхая от бега,
как в храме древесном, стоишь,
и бисер последнего снега
крушится под тяжестью лыж.
По капле вбирая породу
сугробов, проталин, ручьев,
поймёшь неземную свободу
неспешных её голосов.
И это простое блаженство -
ручьями бежать по лесам -
быть может и есть совершенство,
пока неоткрытое нам?
И, может, в сравнении с летом,
прощание с долгой зимой -
борьба между Солнцем и светом,
а не между светом и тьмой.
ночное
Темно и сыро в нашем городке.
Плывут буксиры по Москве-реке
и разливают над рекой Москвой
полночный голос, стон протяжный свой.
Услышав в будке тот буксирный стон,
матрос, качаясь, выйдет на понтон.
И, чертыхаясь, кнопку жмет матрос,
и шкив потянет маслянистый трос,
и вот уже из полной темноты
тебе навстречу двинулись мосты
не для того, чтоб вздрогнуть и заснуть -
ночным судам освобождая путь.
А там, на барже, трогая штурвал,
закурит шкипер "Беломорканал",
и синий дым от этих папирос
привычным нюхом чувствует матрос,
но он далёк, и кислую слюну
матрос тоскливо выплюнет в волну,
и, проводив, как пьяные мечты,
он за баржою заведёт мосты,
и лишь одни с тобой на свете мы -
разведены.
Темно и сыро в нашем городке.
Плывут буксиры по Москве-реке.
И стон протяжный пополам с тоской
разносит эхо над Москвой-рекой.
Тропою бродячих котов
Я жизнь подарить вам готов.
За ценность её не ручаюсь.
А сам ухожу я, качаясь,
тропою бродячих котов.
Все кошки боятся воды.
Бродячих котов – без истерик –
всё тянет и тянет на берег.
Мы, верно, речные коты?
Где тропы твои пролегли?
Где братья твои прокричали?
Мы будем стоять на причале,
встречать-провожать корабли,
смотреть, как стальные винты
вскрывают упругие воды,
как дымом своим пароходы
похожи на наши хвосты.
Пространство вечерней реки…
Чтоб не посадило на камень,
украсят его огоньками,
зажгут речники ночники.
Зажгут ночники речники,
и каждый маячащий бакен
напомнит не то, чтоб собаки –
бродячих котов язычки.
И свечками наших хвостов
украшен причал, где был катер.
Зимуем мы, как дебаркадер,
под боком больших городов,
где в воздухе запах печной,
где сыплются искры за ворот,
и крайнею улицей город
всё трётся о берег ночной.
Я жизнь подарить вам готов,
но вот приключилось бродяжить.
Идём мы – и ноша не в тяжесть –
тропою бродячих котов.
Идём мы… А знаешь ли, Влад,
коты-то не ходят толпою,
но выпавший снег над тропою
укроет следы наших лап.
метельки
Хоть лето близилось к закату,
стояли тёплые деньки,
и наблюдали мы, ребята,
как вылетели метельки.
Как будто бы в душе - потёмки,
и вдруг - неясно, зыбко так
замреет свет. Взлетят подёнки,
и хоть на миг отступит мрак.
Как крошечные Ариэли -
лишь крылья, больше ничего -
те духи воздуха летели
из надземелья своего.
Ни с кем из тех, давно известных,
хоть легковесных на бегу,
я насекомых бестелесных
сравнить пока что не могу.
Как будто нематериальны
их невесомые тела.
Слова, стихи - и те реальны,
а это - музыка была.
Даже не музыка, а - нота,
или ещё не нота - тень,
витающее где-то что-то,
пока без знаков на листе.
Так, с речи перейдя на шёпот,
я пробую не сотворить.
Чтоб это передать, должно бы
стихотворения не быть.
Но рвётся паутинкой тонкой
связующая с небом нить,
и над рекой скользят подёнки,
тела и крылья в лёгкой гонке -
и не поймать, и не забыть.
непонятое (как сон)
. до детской сладости во рту,
до сказок перед засыпаньем,
неуловимое, как ртуть,
непонятое пониманьем,
неузнанное - как же так! –
нетронутое - на досуге –
непройденное ни на шаг
до цели, до конца, до сути,
до судорог - не удержать,
и - брошено, не получилось,
осталось на весу дрожать,
как капелька на паутинке,
как сны, способные менять
виденья лик на профиль женский,
как невозможное понять
владеющими в совершенстве,
имеющими цель. и вот
опять мерцающее что-то,
дурманящее, как полёт,
предощущение полёта,
и то, как прожил жизнь, и то,
кем не был, не служил - и только! –
куда важнее, чем итог –
Недостижение Итога.
"живите в доме и не рухнет дом. "
Живите в доме и не рухнет дом.
Арсений Тарковский
На этом месте раньше был пустырь.
Теперь построен дом. И мы отныне
его жильцы. Отныне я и ты
здесь будем жить. Подумаем о сыне.
А дом наполнен множеством вещей
и всё имеет запах, вкус и что-то
знакомое до самых мелочей
и узнанное с полуоборота.
Ты помнишь миг прекрасной суеты:
вносились вещи, собиралась мебель.
Дом раньше был лишь кубом пустоты,
за нить луча подвешенным на небе.
Теперь здесь дом - картины, книги те,
что прежде покупались для обоих.
Прекрасен миг проснуться в чистоте,
где первый луч играет на обоях.
Разрушен дом. Исчезла чистота.
Смешалось всё: картины, люди, боги.
Жилища нет. Но вечна пустота
с неуловимым привкусом эпохи.
мелодрама
… и манит страсть к разрывам.
Б.Пастернак
Ну вот и Франция, Париж
моей достигли музы,
где жили Пьер и Романиш,
обычные французы.
Она, наверно, сгоряча
(прелестница к тому же),
взяла, влюбилась в скрипача
и обманула мужа.
Они не ждали, кто кого
томлением изморит.
Так линии береговой
не устоять от моря.
И страсть – волною за волной.
Не выбраться, счастливой,
особенно, когда луной
натянуты приливы.
Скрипач был, впрочем, не влюблён,
но приложил когда-то
к томленью сердца – в унисон –
скрипичную сонату.
А Пьер готов был все простить,
вернув былые годы,
хотел прощения просить
за все её уходы.
Она же быстро собрала
нехитрое убранство.
Любовь трагедией была,
как музыка у Брамса.
Ни мужа ей, ни скрипача,
ей никого не надо.
Пусть будет музыка звучать,
скрипичная соната.
Ни до себя, ни до любви,
ни до чего нет дела,
когда с той музыкой в крови
она в кафе сидела,
склонясь к последнему письму,
непонятая всеми,
и не вернулась ни к кому,
и утопилась в Сене.
А Пьер… Забыться он не смог.
Вдали от всех религий,
хранил последнее письмо
ценнейшей из реликвий.
А за окном гудел Париж
торжественно и чинно.
А он все звал: «Маниш, Маниш»,
так не поняв причины.
Потом прошло немного лет.
Хоть были парижанки,
Пьер, выполнив её завет,
женился на служанке.
И Пьера окружил почёт,
и появились дети.
Он, может быть, со скрипачом
лакал коньяк в буфете.
Но вот у самого окна,
разглядывая полночь,
он вдруг представил, как она
звала его на помощь.
Вода, просачиваясь с крыш,
как слёзы, сердце ранит…
И всё зовёт его Маниш,
и манит, манит, манит…
триптих
Когда я дрожал и падал,
то ты, совладав с тоской,
несла меня, как лампаду,
от ветра прикрыв рукой.
Ладонью твоей согретый,
тот тлеющий фитилёк
вдруг в пламя такого света
во тьме превратиться смог.
Убавив его - скучаю,
не дабы сберечь огонь,
но чтоб не обжечь случайно
спасительную ладонь.
Не мучь меня - отпусти.
Изломами рук покатых,
кореньями слов пустых
всё держишь меня пока ты.
В руках твоих - Боже мой –
топор непорочной стали.
Руби меня - я живой,
на мне два листа остались.
Я сук твоего ствола,
ты - сок моего начала.
Отшельничала, ждала,
но время рубить настало.
Руби же меня, руби,
пусть брызнут в траву рубины.
Руби меня - не люби,
отныне я твой рубимый.
Из ран моих ножевых
две капнут - одну пригубят.
Любимых - еще живых –
мучительно долго рубят.
Ну почему же ты не улетаешь,
бабочка-счастье, подобие птиц.
Перебираешь, как будто читаешь
крылья потрёпанных, пыльных страниц.
Что ж ты сидишь у меня на ладони?
Что не отважишься на полет?
Хочешь пройти и испить свою долю –
линию жизни наоборот?
Книгу прочту, пыль смахну полотенцем –
ты всё сидишь у меня на руке.
Станешь ли гусеницей-младенцем,
съёжишься, робко уснёшь в уголке.
Как же ты спишь безмятежно, нечутко,
нежной доверчивой кожей дыша –
напоминанием первого чуда,
там, где ещё непорочна - душа.
Миг - вот уже и ладонь опустела,
несколько взмахов двух маленьких крыл.
Будто частица души улетела.
Счастлив, что не упустил - отпустил.
возможность творчества
На все явления
есть тем не менее
разные взгляды – а скрытого в них!
Вот и молчание
есть одичание,
но и отсутствие болтовни.
Жизнь как движение –
не прегрешение.
Чья-то нелёгкая ввысь понеслась,
в высшее общество!
Во власти корчиться?
Возможность творчества – высшая власть.
Вот и явление
стихотворения…
Лучше явил бы нам злата дворец!
Что же ты, Родина?
Не рада, вроде бы…
Всё, как юродивый, новый творец.
Мир ли, Россия ли –
столько насилия!
А для чего убивать или красть?
Всё-то испортится.
Душа-то, вор, черства.
Возможность творчества – высшая власть.
А в юности казалось,
что не было и дня,
чтоб муза не касалась
своим крылом меня.
И, музу поджидая,
я не боялся встреч
и не предполагая,
куда заводит речь.
Но уже в жизни новой,
начавшейся во мне,
я относился к слову
и строже, и умней.
Но, муза моя, с кем ты,
где дух твой прежде жив?
В ком сдержанность аскета?
Или святой наив?
после выборов
Побывали на хуторе мытари,
погуляли на славу и всласть.
И опять в нашем таборе выборы.
Выбираем верховную власть.
И палач, и сортирная гадина -
этой власти звериный оскал.
И страна, что ещё не украдена
голосует за тех, кто украл.
Не под мухой всегда, так под мушками,
в той стране нам приходится жить,
где не Пушкина словом, а пушками
научились с людьми говорить.
Мы живём в той России оставленной,
под пятой этой власти живём.
Отпечатался след окровавленный
под железным её сапогом.
Грудь пустую от важности выперши,
ей ли, подлой, стыдиться, рыдать?
Она сможет и выборы выдержать,
и из пепла, как Феликс, восстать,
и кровавый свой стяг высоко нести.
Что ж ей делать у этих высот
с эфемерной прослойкою совести,
на себя принимающей всё?
Пережив Колыму и Освенцимы,
старомодны они и странны,
5% интеллигенции –
беспокойная совесть страны.
До каких ещё пор, до каких ещё
новых лет не корить, не карать,
а обруганной, нищей, расхищенной
грех чужой себе на душу брать?
Никогда на вопрос не ответят нам
те, умеющие кричать,
что несут бюллетени с отметиной,
словно Каинову печать.
золотой сон
Когда наступит час,
когда наступит утро,
и все вокруг очнутся в золотом
сиянии проснувшегося солнца,
и лица просветленные вернутся
в чету людей, согретые как будто
Его теплом.
Мне хочется пожить
ещё чуть-чуть в таком прекрасном мире,
где люди сотворяют миражи.
Я вновь хочу заснуть
в саду весенних грез, под цветом нежных яблонь,
чтобы потом проснуться в раннем детстве,
где капелька росы
чиста, как в первый день творенья
и нет меня -
я растворён в росе.
без названия
* * *
мне что-то кажется порою
что я уже не существую
что я уже погиб когда-то
в какой-то автокатастрофе
или опился алкоголем
причём уже неоднократно
и тела бренная структура
давно лежит в земле холодной
гния остатками материй
а "я" первичный, "я" духовный
живёт в таком же точно мире
и ходит средь людей телесных
с иллюзией, что мы на равных.
они меня не замечают
но если я давно уж умер
и тела бренная структура
давно лежит в земле холодной
гния остатками материй
то я совсем не понимаю
зачем же я купил ботинки?
таруса
Запоздалых покоев царство,
заповедных просторов гладь.
Мы приехали. Вот и здравствуй.
Я вернулся к тебе опять.
В неутраченный мир старинный,
где горит, не дает забыть,
нить, пропитанная стеарином –
Ариадны святая нить.
Понимаема постепенно
жизнь, бурлившая здесь давно.
Поднимаемся по ступеням,
опускаемся ли на дно
генной памяти. И не скрою,
там, на дне золотого дня,
кто-то страшно молчит со мною,
кто-то режет лучом меня.
Это время…не помним точно…
Дня… когда? Золотого… дно…
Тени гипсовые в Песочной…
Боги? Демоны? – всё одно…
Может статься, и было надо вам
здесь не гипсовыми стоять -
до Елабуги в круге адовом
каждой косточкой простонать.
Ни венка теперь к изголовью.
Только боль через много дней
проступает рябинной кровью
на изломах твоих ветвей.
И, бредя по старинным, пыльным
этим улицам - как в бреду –
замечаю: рябина вспыхнет
то в одном, то в другом саду.
Не поётся. Но в душу рвётся
этот красно-багровый цвет.
Всё когда-нибудь отзовётся
через множество долгих лет.
Будет также к нам в души литься
неподкупного неба власть.
Всё когда-нибудь повторится –
Былью? Болью? Судьбою? - в нас.
таракан
Меня замучил таракан,
Живущий на столе:
Он то в тарелку, то в стакан
Заглядывал. Наглел.
Я много позволял ему,
Большую площадь сдал.
Но вот терпенью моему
Уже конец настал.
Войну, конечно, объявить -
То не стихи писать.
Тогда я стал его - ловить,
Он от меня - бежать.
Он убегал, как мелкий вор,
Но неизбежен суд!
И тельце бледное его
Мелькало меж посуд.
Чем таракан не услужил -
Я точно и не знал,
Газету вчетверо сложил
И терпеливо ждал.
Но вдруг услышал я: решись,
Понять пришла пора,
Что для него-то ставка - жизнь,
А для тебя - игра.
без названия
. и жизнь, которая о смерти
задумываться не спешит,
пока стоит на самой тверди -
не видит волосок души.
Ещё мы празднуем, пируем,
до времени не взявши в толк,
что каждый день - он нам даруем
и взят у будущего в долг.
А наши тоненькие души
взирают, будто бы в гостях,
на эти страшные пирушки
у будущего на костях.
Читайте также: