Гершенович марина иосифовна стихи
Обновлено: 23.11.2024
В объятиях седеющей равнины,
где год прожив, стареешь за двоих,
ни дерева, ни мрамора, ни глины
ты не найдешь для идолов своих.
В окошко глядя, как в пустое око,
зимой бесснежной, где-то в январе,
смиришься с тем, что взгляд твой одиноко
завис на одиноком фонаре.
От созерцанья этого предмета
когда ничем не хочешь дорожить,
сойдешь с ума, приняв источник света
за новую звезду, и будешь жить.
Сумрачно, грустно, до боли знакома
тень, убегающая из дома;
мимо кустов проскользнув спозаранку,
тень повторяет твою осанку.
Темный вихор разлохматило ветром,
платья подол, что письмо без конверта -
ткань черно-белая в мелкую клетку.
Прыгает птичка с ветки на ветку.
Небо, молочная пенка рассвета,
медленный свист уходящего лета.
Смотрит садовник, насупивши брови,
вслед улетающей к югу любови.
Шорох шагов, голосов перекличка.
С ветки на ветку прыгает птичка.
Ты не оглянешься до поворота,
до пешеходного водоворота;
лица прохожих сливаются в пятна.
Где ты сейчас, мне уже непонятно.
Кто-то тебя ежедневно встречает.
Прыгает птичка, ветку качает.
Видимо сердце не выдержит буден.
Медленно в грудь ударяя, как в бубен,
сердце, сжимаясь от боли, стремится
в птичку на ветке переселиться.
Поезд качается, поезд
вьется вдоль снежной равнины,
словно веревочный пояс
ветром попутным гонимый.
Ниточка вьется из дома,
в узел грозит затянуться.
Трудный исход из содома,
можно ли не оглянуться?
В воздухе привкус разлуки,
дыма табачного запах.
Флейты невидимой звуки.
Поезд уходит на запад.
Зябко в купе утепленном,
маятно в тамбуре шатком.
Профиль в окне застекленном,
как продолженье ландшафта.
Станции княжеств удельных,
версты, заставы, погоны.
Млечный мотив колыбельных
над изголовьем вагона.
После прощанья в вокзале,
думать о будущем поздно.
В этой дорожной опале
душенька плачет бесслезно.
Жара. Не валко и не шатко
телега ехала, в пыли
трусила сивая лошадка,
кивая мордой до земли,
скрипели старые колеса,
болтались вожжи не у дел,
старик нечесаный и босый
за крупом лошади сидел,
кемарил, чмокая губами
и бородой завесив грудь;
телега ехала холмами
куда-нибудь и как-нибудь;
в телеге сено да солома;
под скрип колес, в полдневный зной,
телега ехала от дома
в иную местность, в край иной;
катила с кочки да на кочку;
то клок травы, то глины ком.
Старик скучал не в одиночку -
вдвоем с внучком;
на шатком краешке тележном
сидел малец, глотая пыль,
дремал, лениво и небрежно
плевал в ковыль.
И не мешал полдневной дреме
размеренный копытный стук,
но был привычных звуков кроме
какой-то звук.
какой-то ноты дребезжанье,
струны разгул,
почти тревожное жужжанье,
сторонний гул;
звук нарастающий, летящий
вдогонку, вслед,
и внук прислушивался чаще
к нему, чем дед;
он начинался под ногами,
почти в траве,
и равномерными кругами
шел к голове;
он был назойливый и липкий,
как дождь к утру,
как скрип разболтанной калитки -
скрип на ветру;
глубокий, до сердечной боли,
в зените дня;
И старый возчик поневоле
стегнул коня.
Он до свинцовой точки сжался,
тот странный звук,
то затихал, то приближался,
кружил вокруг,
сводил скулу, впивался в ухо,
являя знак.
По сути, то была лишь муха,
ее зигзаг.
И поворачивая дышло,
прервав пустую круговерть,
старик нашептывал чуть слышно:
"Не бойся, детка, это смерть."
А флейта пела, пела об одном:
о холодах, о городе родном,
о синем небе, о насущном хлебе,
еще - об одиночестве хмельном.
Была надежда, и любовь была,
и лампа освещала край стола.
Все хорошо, я знаю, флейта пела,
пока хотела петь, пока могла.
Была зима, и страшные дела,
и ангел бил во все колокола.
Кончался век. Но тихо пела флейта,
и для нее одной душа жила.
Когда бы он кому-нибудь был нужен,
стареющий, больной, он был бы дружен
с известьем, что принес ему гонец
или с самим собою, наконец
Сезон дождей прервал остаток лета.
В доставленном конверте часть ответа,
последняя страница, первой нет -
письмо промокло и разбух конверт.
И пальцами двумя, брезгливым жестом,
он держит то, что было общим местом
на слипшихся страницах, восемь строк
от разрушений случай уберег.
В них что-то есть. Отчаянное что-то.
Попытка оттянуть сведенье счетов
Или - свой личный счет - свести к нулю.
Под датой, неразборчиво, "люблю".
Еще два-три вопроса о здоровье.
На что, ответ затеяв, даже бровью
Не поведет, солгав: "здоровье есть"
Тот, чей лимит на жизнь исчерпан весь.
Он здесь, в глухом краю, родном отчасти,
в густом дыму давно минувшей страсти,
под крики птиц, кочующих на юг,
безгрешно коротает свой досуг.
Забытый всеми, но непобежденный,
последнею наградой награжденный,
не то, чтобы желанной, се ля ви,
но той, что остается от любви.
Поплачь со мною вместе, акварель,
над замыслом изменчивой погоды.
Так на листе ты сделаешь метель
иной, расплавив в легкие разводы.
Свободно подчиняйся красоте,
твори себя в изгнании, на воле!
Любви хватает места на листе
и даже остается, для того ли,
чтобы немногим позже и во мне,
влюбленной в жизнь,
бессонными ночами
хватило места светлой тишине
и даже оставалось для печали.
Так тайна, наконец, сбегает с век,
так ветер, оставляя только запах,
меняясь к лету, запоздалый снег
на юг уносит или юго-запад.
Что мне вода в Зазеркалье пруда
Или на дне родниковой криницы?
Всадник я, должный держать повода
В сдержанном трепете. Дай мне напиться,
Радость моя!
Мне подковы не гнуть,
разве что, в кузне твоей догорая,
жару прибавить. Позволь отдохнуть
у твоего непочатого края,
Радость моя.
Нелегко пригубить,
горечь полыни знакома до странности.
Нет мне иного пути, только - быть.
И ничего не иметь, кроме данности.
Нет у природы оглядки назад,
в смутный провал мироздания, разве я
спорю о том? И пройдя через ад,
жажду и жду, утоли мои странствия,
Радость моя,
не иссякни, во мгле
будь мне источником веры и знания,
следуй за мною. На этой земле
все - благодать. Все достойно внимания.
Весна похожая на шлюху
скребет ногтями по стеклу.
Ее, беспутную маруху,
вчера мы ждали на углу.
Шарфом обмотанные глотки
пытались выкликать скворцов -
пернатых хахалей молодки,
ее друзей, в конце концов.
И шуба дыбилась на шкуре,
и таял иней у виска;
а глаз застыл в больном прищуре
и в нем - звериная тоска.
Другой же глаз - безумный, страшный
из-под шапчонки меховой
искал намек на след вчерашней
сухой дороги столбовой.
Какое там! Ни конь, ни всадник,
ни путник - трижды будь здоров! -
не забредет в такой рассадник
мокроты, снега и ветров.
Грядет апрель - проклятый сводник,
его карман добром набит,
но ни разбойник, ни колодник
тут до утра не достоит -
на этом временном приколе,
на пересылочной стезе,
на кривощековской крамоле
и на клещихинской слезе.
Мы на зиме все зубы съели.
И все же, бог не приведи
окончить дни свои в апреле,
голодный май опередив.
Читайте также: