Андрей анатольевич тимченов стихи
Обновлено: 22.11.2024
Андрей Тимченов (1967–2007) родился в посёлок Бохан Иркутской области, после школы учился в Иркутском театральном училище; работал санитаром, плотником, дворником. Публиковался в журналах «Дети Ра», «Сибирские огни», «День и ночь» и др., альманахах «Иркутское время» и «Зелёная лампа» (издания Иркутского отделения Союза российских писателей). Автор книг «Игры в домино с Чингисханом» (2001) и «Пустынное место» (2004). Умер в Иркутске. Выпуск альманаха «Иркутское время» (2007, 256 стр.) был посвящён памяти трёх иркутских поэтов, один из которых – Тимченов, и содержал подборку его стихотворений.
«Не музыкант и не певец – / Поэт бродячий – / Властитель дум и душ ловец / Поёт и плачет. <…> А он идёт из века в век, / Поэт бродячий, / Идёт, не опуская век, / Гомер незрячий», – так пела в девяностые годы поэт-бард Катя Яровая, стихи которой, к слову, войдут в третий том антологии «Уйти. Остаться. Жить». Эта песня – манифест её творчества. Конечно, Катя писала отчасти про себя – про свои «скитания» по России и США с гитарой. Но всё же, как бы ни был сложен быт – был период, когда у неё и её семьи не было дома и им пришлось жить в «красном уголке», – есть среди героев антологии поэты ещё более бродячие и, мягко говоря, маргинальные.
О поэте-иркутянине Андрее Тимченове мы, может быть, ничего бы и не узнали, если бы не несколько терпеливых и самоотверженных людей, которые при жизни заботились о нём и о его творчестве, собирая его по крупинкам. Это поэт, литературный и театральный критик Анатолий Кобенков, умерший в 2006-м году: смерть его была ударом для Тимченова и, вероятно, стала одной из причин его собственного ухода из жизни через год. Кобенков составлял и редактировал первую книгу Андрея «Игры в домино с Чингисханом» (2001). Это поэт, прозаик, переводчик Виталий Науменко (также, к сожалению, не очень давно ушедший из жизни), редактировавший вторую книгу «Пустынное место» (2004) и написавший о Тимченове мемуар для антологии «Да нет такого ряда». Это ещё поэт, критик Марина Акимова, которая в буквальном смысле нянчилась с поэтом последние 2-3 года его жизни и потом написала живые воспоминания «Тимченов в кубе. Весёлые воспоминания о грустной жизни одного поэта». Конечно, нельзя не упомянуть поэта, историка, культуролога Анну Павловскую, автора пространной аналитической статьи о творчестве Тимченова (Многоэтажное одиночество: Андрей Тимченов. – «Илья», № 5, 1 мая 2006).
Именно так. Поэт бродячий. Получивший высшее образование (учился в Иркутском театральном училище), не признававший в своем творчестве никаких затверженных канонов, но создававший собственную, ни на что не похожую эпическую картину мира. «Тимченов обладает мышлением каталогическим, эпическим, почти Гомеровым. Это нечто к острову корабельщиков, списку кораблей, к библейскому перечисленью матерьялов, пошедших на постройку храма – с подсчётом форм: что в виде лилий, что в виде яблок из граната», – так написала о его поэтике Анна Павловская.
И верно, в метафорах, в ритме и, в целом, во всей просодии его поэтики ощутимо что-то едва ли не доисторическое и, в то же время, всеохватное, гигантское, задуманное с широким, богатырским размахом. Покачивающееся, как тектонические плиты, но на стыках, в сейсмоопасной зоне, грозящее разразиться вулканом. Есть ощущение, что поэт как бы собирает из отдельных стёклышек огромное мозаичное панно во все небо: «От неба до земли / вбит осиновый кол месяца. / Гудит пространство торосами льдин, / крошевом светится. / Тесно Байкалу лежать во льдах, / рвёт на себе тряпки. / Грохот и скрежет – во всех мирах: / даже Богу ушей не спрятать. / И улыбается древний Бог, / смотря на дитя неразумное. / «Угомонись, – говорит, – оглохну. / Зачем тебе Бог полоумный?» / Горы – сторожевыми псами вокруг. / А за горами – степь. / Солнце с месяцем сделают круг – / и снова стоят у стен / мира, которому ветер-сын – / днём паруса крепить / и Байкалу трепать усы, / снег бороды пушить». По рассказам друзей, Тимченов никогда не работал над стихами, да и редактуру часто принимал в штыки. То есть был не трудовым мулом, а эдаким стихийным гением. Строки свои писал на каких-то ветхих листочках, многие из которых рассыпались от времени. Ну чем вам не Хлебников с его знаменитой наволочкой?
Чтобы ярче представить личность Тимченова, непременно стоит процитировать рассказы его «восприемников». Так, Виталий Науменко в своей статье пишет: «Возник Андрей Тимченов (Тимченко) неизвестно откуда – якобы из посёлка Тыреть Иркутской области, где местные бандиты отобрали у него дом, хотя, вернее всего, он его просто пропил, жил в Чечне (но это очень тёмная и смутная страница его биографии). Однажды он выступал в Москве в Литинституте на курсе у Юрия Левитанского. Студенты чуть ли не выгнали его и оскорбляли, и только Левитанский сказал: «Вот как, ребята, надо писать стихи». Далее – совсем что-то невообразимое: он вступает в банду, две отсидки. Самый колоритный случай: просыпается Тимченов утром на квартире, а все его 9 (!) подельников мертвы, только одного его в живых оставили. Такая странная байка из жизни пиратов». Что ж, сходу заслужить такой отзыв литературного мэтра – дорогого стоит. Другое дело, что, обладая драгоценным даром, Тимченов полностью был лишён способностей к систематизации и самопрезентации. Отшельник Диоген жил в глиняном пифосе, который обычно именуют «бочкой». Жилищем же Тимченова, по воспоминаниям Марины Акимовой, в последние годы стала будка (киоск), которую сам поэт прозвал «кубом».
Вот как Акимова передаёт эту историю: «Весной 2005-го остро встал квартирный вопрос. Возвращение к “подвальной” жизни для Тимченова, с его чуть подлеченной чахоткой, было убийственно. Тут и подвернулась эта злополучная будка.
Вообще-то это был киосочек, с параметрами 2х2х2 (метра), ну, такой, в каком раньше продавали автобусные или лотерейные билеты, ибо ничего больше из него продавать было нельзя: ничто иное в нём просто не помещается <…>
С бухгалтером “дома родного” мы принялись за отмывание и обустройство новой тимченовской “квартиры”. Что ж, может человек жить и в бочке, и в будке, но пущай хоть с какой-то минимальной опрятностью. Обклеили стены и потолок, вымели мусор. Вынесли (не поворачивается язык сказать “мебель”) лишнюю рухлядь. Теперь Андрей, поджав колени, мог уместиться в своей конуре и горизонтально – для отправления к Морфею, например».
В общем, как уже понятно, Андрей Тимченов был поэтом, которому были категорически необходимы дружественные «менеджеры», «агенты»; этот важный институт, замечу, в России до сих пор плохо развит. Если есть круг друзей, ценителей таланта, есть надежда на сохранение жизни и творчества. Но проблема в том, что эти гении (а Андрей был гением, несомненно) изломами и причудами своего характера способны довести до ручки любого – и особенно самых близких людей. Эпизоды из жизни Андрея, описанные Мариной Акимовой, отлично живописуют этот, так сказать, гештальт. Тимченов мог устроить неожиданную шокирующую человека сцену, а потом мирился с этим человеком, просил прощения. Один раз закапризничал так, что чуть было не сорвал собственный вечер стихов. Виталий Науменко, руководствуясь своими ощущениями, пишет, что поэт его буквально ненавидел, когда он предлагал ему вносить в стихи правки. В ту самую будку/куб свершались постоянные паломничества как собратьев по перу, так и всяких непонятных личностей – пьяниц и бомжей. Но стояла эта будка, кстати, в Иркутске рядом с Союзом писателей, и можно считать, что Андрей Тимченов, по крайней мере, на некоторый отрезок жизни был неплохо благоустроен: жильё рядом, ну, конечно, не с работой, но с кругом людей, для которых он был небезразличен.
Поэзию Андрея Тимченова не назовёшь авангардной, не назовёшь абсурдной. В ней не нарушены грамматика, синтаксис, логика. Нет выраженных иронии, патетики, пафоса. Нет гражданских или ярко выраженных религиозных мотивов. Скорее, можно сказать, это поэзия мистическая, визионерская и сюрреалистичная. Что-то её порой роднит с невиданными фантасмагориями гениального же Бориса Поплавского и мрачно чарующими сельскими видениями Георга Тракля. «Видения» Андрея Тимченова, переданные в стихах, подобны откровениям (но отнюдь не бессвязным) пифии или пророка. Однако их ритм (то стихающий и истончающийся, то мощный и набегающий волной) и образы транслируют идею не смерти как таковой, а прорастания-перерастания любыми способами, стремление к иным формам существования. И в этом потоке не ощущается ни одного лишнего, искусственного, шаблонного хода: «Когда сменив сосуд / из маски кровь текла / Какая боль переменить обличье – / И падали тела – древесный жёлтый сор / Переходящий в клёкот стаи птичьей // Из пор – тростник волос – / с руки срезай и флейта / вдоль перрона / тоски с протяжным горлом / Следом / После / Прощанье с прошлым или невесомость // Наверно это я в надежде повториться / слагал из фонаря и облака лицо / когда мой глаз на стебле с небом слился / и стал подсолнухом и солнцем // Как смерть назвать пусть угол дома скажет / прикованный к причалу времён года // когда из города /уйду однажды // Надрезать яблоко пусть семена идут и на моей ладони сад раскинут // Скупую глину птицы захлестнут / и паутину // Пусть линии гадалка обречёт – / как червяков им склёвывать – / и вскормят / когда листва сквозь пальцы протечёт / свой выводок / Им осень – будет вспомнить // Как корни мою кость переплели, / а линия судьбы вкуснее прочих // И как уставший будет биться почерк / разбрасывая поздние плоды».
Что даёт судить о том, что в поэтике Тимченова выстроена своя отдельная мифология? Это, конечно, повторяющиеся образы – «Понедельник», «человек-ветер», «человек-небо», «старуха», «рыбак». Это как бы мятущиеся (а взметающая их сила – это озеро Байкал) персонажи нижнего мира, но при этом способные прозревать, чувствовать и постигать что-то сверхъестественное и вневременное. Но как спасительные «оппоненты» присутствуют «Господь» и «Мария»: «А когда дверь, Мария, откроешь / В меня мёртвого, / Там увидишь: под чёрных дум камнем / Твой золотой горит волос. / Человек-ветер не трогал его руками!» То есть, какой бы океан ни штормил в стихах Тимченова («Я знаю, душа, тебе трудно… / В моём океане болтает. / Перекур… / Передышка… / В моём океане болтает / В моём океане болтает. /Душа, тебе трудно…»), в нем нет болезненного разлома, так как присутствует то тайное, совершенное, неприкосновенное, как чаша Грааля, что делает поэтическую Вселенную цельной и животворной.
Конечно, у Тимченова есть и другие стихи, более приближенные к быту, – скажем, поэма «Девять фрагментов любви и разлуки». В ней, несмотря на литературные аллюзии (Дон Кихот, Дульсинея, Санчо), всё очень физиологично и зримо. И из заметных влияний Маяковского («У флейты сорвался голос./ Дрогнул и захлебнулся… / Эхо улиц и тонкий волос на руке. / Утро, / как яблоко, надкушенное несмело. / – Утро, – шептали губы / флейты-Лены») и позднего Есенина («За дождём – глаза / на заплаканных лицах вторника. / Потому что все троллейбусы опоздали, / когда я не сумел тебя вспомнить. / В проплывающих фонарях / ночного потока перед остановкой / мысли тревожными тополями стоят, / в голове мокнут…») прорастает что-то неожиданное, как бы передающее через век эстафету городской, отчасти романсной, рвано-песенной поэтике таких современных поэтов, как Александр Курбатов, Владимир Богомяков, Андрей Родионов. Судить можно по таким отрывкам: «Ленка не умела предохраняться. / Дура была залётная. / Поэтому в роддоме имени Крупской часто / зависала с абортами. // Тогда, вечером, в троллейбусном парке / у барыги перехватив пол-литра / очередного убиенного обмывать, / под окно приходил…» В любом случае, завершая статью, хотелось бы донести мысль, что Андрей Тимченов – поэт просмотренный, недоизученный, недовыясненный, по силе таланта и мастерства способный соперничать с заслужившими авторитет творцами рубежа XX – XXI веков.
Стихи Андрея Тимченова:
С ЗЕРКАЛА НА НЕБОСВОД
ЧЕЛОВЕК-ВЕТЕР
Дождь ходит в облаке над землёй
Вслед за вечерней зарёй.
Землю, как пёрышко, воздух несет,
Когда месяц звезду пасёт.
За мной горе луковое слезу
Везёт на худом возу.
Значит, пора рукава сучить,
Душу ввысь волочить.
Человек-ветер идёт напролом
На струге своём дождевом.
Над ним месяц, что без кореньев живет,
Краюху чёрной ночи жуёт.
Он без крыльев летает
И без рук океан шатает.
Человек-ветер – непрошеный гость –
Вбитый в голову гвоздь.
Ты теперь не сумеешь спать,
Ты его будешь ждать.
Облик, который подарила мать
Надвое разнимать.
По зеркалу трещина пролегла
И на тебя перешла.
Одна половина живёт в тебе,
Другая блуждает вне…
Это, говорят,
облако-гроб
Протягивает лестницы дождевые
Мертвецам,
Которым за воздушным океаном раздают сны золотые.
А ты таскай своих зайцев в глазах,
Дрожи осиновым листом на углу скуки,
Но помни,
Что ветер – человек азартный
И у него длинные руки.
Что он такой же, как ты,
С тою же трещиной, по лицу проложенной
И такие же сквозняки
Ходят под его кожей.
За мной горе луковое слезу волочит,
Синий рукав сучит.
От меня отделившись, живёт в стекле
В зеркале на стене.
Тот, второй, на меня похож,
Только его не возьмёшь.
Он, когда я иду ко сну,
Возвращает меня всему.
А когда в конце моя смерть придёт,
Он меня не найдет.
Он будет в своём зазеркалье блуждать,
Имя моё вспоминать.
И лишь, когда трещина перейдёт
С зеркала на небосвод,
Он перестанет быть только вторым,
Он станет дыханьем моим.
И все забудут, каким я был,
Когда по земле ходил.
Моё отраженье меня заслонит,
Сердце моё победит.
И никто не вспомнит, что был я живым.
Первым, а не вторым!
И ветер ходил в моей голове,
А не в зеркале по земле.
А когда дверь, Мария, откроешь
В меня мёртвого,
Там увидишь: под черных дум камнем
Твой золотой горит волос.
Человек-ветер не трогал его руками!
Он бы не посмел,
Хотя пророс через трещину моего тела.
Он знает,
Где смерть,
А где – нечего ему делать!
Но туда,
Мария,
Где Марченко – могильщик от сельсовета
За бутылку закопает любого,
Туда ни за что на свете
Не приводи Второго!
Птице бы, ласточке бы на свободу.
Дух от ветра, глаза от солнца,
помыслы от облак Божиих народу
дать, но кровь от Чёрного моря в горле
сквозь раны тянет к сырой земле,
кости сковывает ознобом.
Птица в голове моей, как в тюрьме
бьётся, мучает мою голову.
Штормит.
Невозможно стоять.
За канат горизонта
схватиться руками.
Зима на износе.
Февраль.
Во рту папироса…
Подкуривать, брат, нет резона.
Кренит на углу Партизанской
фонарь, и корабль
машины куда-то несет…
Разбиваясь о волны
лицо устаёт таскать на себе два пробела
в истории жизни,
которые только и помнят,
что зовутся глазами…
А тут – то и дело
кончается жизнь.
Начинается жизнь –
беспробудно
в угаре иллюзий…
За угол зайти
прикрывая
зажженную спичку…
Я знаю, душа, тебе трудно…
В моём океане болтает.
Перекур…
Передышка…
В моем океане болтает…
В моём океане болтает.
Душа, тебе трудно,
и нужно усилье сказать,
что и это бывает,
что и это пройдёт,
как простуда.
Здравствуй, город-корабль…
В паруса моих траченных легких
задувает чахоточный кашель…
Ещё передышка…
Постоять,
посмотреть
на весь мир необъятно огромный
и маленький слишком…
СНЕГУРОЧКА
От неба до земли
вбит осиновый кол месяца.
Гудит пространство торосами льдин,
крошевом светится.
Тесно Байкалу лежать во льдах,
рвёт на себе тряпки.
Грохот и скрежет – во всех мирах:
даже Богу ушей не спрятать.
И улыбается древний Бог,
смотря на дитя неразумное.
«Угомонись, – говорит, – оглохну.
Зачем тебе Бог полоумный?»
Горы – сторожевыми псами вокруг.
А за горами – степь.
Солнце с месяцем сделают круг –
и снова стоят у стен
мира, которому ветер-сын –
днём паруса крепить
и Байкалу трепать усы,
снег бороды пушить.
Понедельник работал при церкви плотником:
сплетал из дерева мироздание.
Мучил постами плоть свою,
и томилась в любви звезда его.
А потом напивался
и в море шёл –
рыбой руки порадовать,
и говаривал, что хоть он крещён,
но он – сын рыбака, и пора понять…
И так – по кругу и под стакан.
Глаза ли тоскливыми делаются,
иль над полыньями стоит туман:
сам по себе светится?
Иль кто-то в море ходит чужой –
В тумане грохочет люто?
Вместо сердца – сплошной пожёг,
да вместо души – смута.
Старуха, что торгует рыбой
у Байкальского тракта,
каждый день приходила
с матерью Понедельника покалякать…
Говорит-говорит,
да на Понедельника поглядит…
«А ты, – говорит, – Понедельник, чего сидишь?
Иди, там красавица-девка ждёт.
А то, слышишь, Байкал ворчит,
Слышишь, как ломается лёд?».
Там, куда уходишь, – всегда весна.
Но тебя там – не будет,
ты меня прости
за то, что я огненного куста
корни в тебя пустил.
Я была облаком на руках Человека-ветра.
Человек-небо взял меня быть его плачем,
потому что, Понедельник, любовь – это смерть моя.
Раз я умерла – любила тебя, значит.
А Понедельнику снится дворец:
льда разноцветные глыбы.
Со старухой его под венец
ведут байкальские рыбы.
«Не бойся, Понедельник, – она говорит, –
я не старуха вовсе.
Скоро весна придёт, – говорит, –
лето наступит,
осень,
зима и далее…»
Он смотрел
в глаза, где волна плескалась.
И в поцелуе – песок скрипел,
и галька, шурша, ласкалась,
и волосы бились в руках легко,
и пойманной птицей тело
билось,
падало глубоко
и высоко летело.
Затем – он помнил – куда-то шёл,
и шёпот манил устало,
и тело, словно пустой мешок,
ветром несло,
мотало.
Лодочка…
Лодочка…
Куда ты плывёшь без гребца-рыбака?
…………………………………………
Это – ночь длинная.
……………………………………….
Это – шумит на всю ночь Байкал.
На всю великую тишину –
ни одной чайки не отыскать.
Только рыбы скользят по дну,
да они не умеют кричать…
Старуха что-то шепчет у огонька.
У старухи – перекошенное лицо.
На этом лице два паука
никак не найдут концов,
ткут паутину на весь Байкал,
чтоб не пролить ненароком глаза.
У старухи весёлый оскал.
Она ничего не вернёт назад.
Падай на колени,
у Господа проси!
Господи, дай мне студёной воды,
на всю долгую жажду воды испить,
на всю безответную смерть впереди!
Снегурочка!
Я тебя долго искал!
Ко мне вышел анатом с льдинкой в руке.
…………………………….
«Это – её сердце», – сказал.
…………………………….
Мне теперь – глаз не отвести смотреть.
…………………………….
Какие-то люди вокруг поют,
на их лицах странный отражён свет…
…………………………….
Я им ни за что не скажу,
что тебя больше на земле нет…
Читайте также: