Притча о безумце ницше

Обновлено: 21.12.2024

Этой книге, быть может, недостаточно только одного предисловия, и все-таки остается под большим вопросом, могут ли помочь предисловия тому, кто сам не пережил чего-либо подобного, приблизиться к переживаниям этой книги. Она словно написана на языке весеннего ветра: в ней есть заносчивость, беспокойство, противоречивость, мартовская погода, нечто постоянно напоминающее как о близости зимы, так и опобеде над зимой, победе, которая будет одержана, должна быть одержана, уже, быть может, одержана… Благодарность непрестанно бьет из нее ключом, словно случилось как раз самое неожиданное, благодарность выздоравливающего, — ибо выздоровлением и было самое неожиданное. “Веселая наука” — это означает сатурналии духа, который терпеливо противостоял ужасно долгому гнету — терпеливо, строго, хладнокровно, не сгибаясь, но и не питая иллюзий, — и который теперь сразу прохватывается надеждой, надеждой на здоровье, опьянением выздоровления. Что же удивительного, если при этом обнаруживается много неблагоразумного и дурачливого, много шаловливых нежностей, растраченных и на такие проблемы, которые имеют колючую шкуру и которым нипочем любые соблазны и приманки. Вся эта книга и есть не что иное, как веселость после долгого воздержания и бессилия, ликование возвращающейся силы, пробудившейся веры в завтра и послезавтра, внезапного чувства и предчувствия будущего, близких авантюр, наново открытых морей, вновь дозволенных, вновь поволенных целей. А чего только не оставил я позади себя! Это подобие пустыни, истощение, неверие, оледенение в самом разгаре юности, эта преждевременно вставная старость, эта тирания страдания, которую все еще превосходила тирания гордости, отклонившей выводы страдания, — а выводы и были самим утешением. — это радикальное одиночество, как необходимая оборона от ставшего болезненно ясновидческим презрения к человеку, это принципиальное самоограничение во всем, что есть горького, терпкого, причиняющего боль в познании, как то предписывало отвращение, постепенно выросшее из неосмотрительной духовной диеты и изнеженности — ее называют романтикой, — о, кто бы смог сопережить это со мною! А если бы кто и смог, он наверняка приписал бы мне нечто большее, чем эту толику дурачества, распущенности, “веселой науки”, - к примеру, горсть песен, которые приложены на этот раз к книге, — песен, в которых поэт непростительным образом потешается над всеми поэтами. — Ах, отнюдь не на одних поэтов с их прекрасными “лирическими чувствами” должен излить свою злость этот вновь воскресший: кто знает, какой жертвы ищет он себе, какое чудовище пародийного сырья привлечет его в скором времени? “Incipit tragoedia” — так называется оно в заключение этой озабоченно-беззаботной книги: держите ухо востро! Что-то из ряда вон скверное и злое предвещается здесь: “Incipit parodia”, в этом нет никакого сомнения…

Но оставим господина Ницше: что нам до того, что господин Ницше снова стал здоровым. В распоряжении психолога есть мало столь привлекательных вопросов, как вопрос об отношении между здоровьем и философией, а в случае, если он и сам болеет, он вносит в собственную болезнь всю свою научную любознательность. Ибо предполагается, что тот, кто есть личность, имеет по необходимости и философию своей личности: но здесь есть одно существенное различие. У одного философствуют его недостатки, у другого — его богатства и силы. Первый нуждается в своей философии, как нуждаются в поддержке, успокоении, лекарстве, избавлении, превозношении, самоотчуждении; у последнего она лишь красивая роскошь, в лучшем случае — сладострастие торжествующей благодарности, которая в конце концов должна космическими прописными буквами вписываться в небо понятий. Но в других, более обыкновенных случаях, когда философия стимулируется бедственным положением, как это имеет место у всех больных мыслителей — а больные мыслители, пожалуй, преобладают в истории философии, — что же выйдет из самой мысли, подпадающей гнету болезни? Вот вопрос, касающийся психолога, и здесь возможен эксперимент. Не иначе, как это делает путешественник, предписывающий себе проснуться к назначенному часу и затем спокойно предающийся сну, так и мы, философы, в случае, если мы заболеваем, предаемся на время телом и душою болезни — мы как бы закрываем глаза на самих себя. И подобно тому, как путешественник знает, что в нем не спит нечто, отсчитывая часы и вовремя пробуждая его, так и мы знаем, что решительный момент застанет нас бодрствующими, — что тогда воспрянет это самое нечто и поймает дух с поличным , т. е. уличит его в слабости, или в измене, или в покорности, или в помрачении и как бы там еще не назывались все болезненные состояния духа, которые в здоровые дни сдерживаются гордостью духа (ибо как гласит старая поговорка: “Три гордых зверя делят трон — гордый дух, павлин и конь”). После такого самодознания и самоискушения учишься смотреть более зорким взором на все, о чем до сих пор вообще философствовали; разгадываешь лучше, чем прежде, непроизвольные околицы, плутания, пригретые солнцем привалы мысли, вокруг которых вращаются и которыми совращаются страждущие мыслители именно в качестве страждущих; теперь уже знаешь, куда больное тело и его нужда бессознательно теснит, вгоняет, завлекает дух — к солнцу, покою, кротости, терпению, лекарству, усладе любого рода. Каждая философия, ставящая мир выше войны, каждая этика с отрицательным содержанием понятия счастья, каждая метафизика и физика, признающие некий финал, некое конечное состояние, каждое преобладающее эстетическое или религиозное взыскание постороннего, потустороннего, внележащего, вышестоящего — все это позволяет спросить, не болезнь ли была тем , что инспирировало философа. Бессознательное облегчение физиологических потребностей в мантию объективного, идеального, чисто духовного ужасает своими далеко идущими тенденциями, — и довольно часто я спрашивал себя, не была ли до сих пор философия, по большому счету, лишь толкованием тела и превратным пониманием тела. За высочайшими суждениями ценности, которыми доныне была ведома история мысли, таятся недоразумения телесного сложения, как со стороны отдельных лиц, так и со стороны сословий и целых рас. Позволительно рассматривать все эти отважные сумасбродства метафизики, в особенности ее ответы на вопрос о ценности бытия, как симптомы определенных телесных состояний, и ежели подобные мироутверждения или мироотрицания, в научном смысле, все до одного не содержат и крупицы смысла, то они все же дают историку и психологу тем более ценные указания в качестве симптомов, как уже сказано, тела, его удачливости и неудачливости, его избытка, мощности, самообладания в объеме истории или, напротив, его заторможенности, усталости, истощенности, предчувствия конца, его воли к концу. Я все еще жду, что когда-нибудь появится философский врач в исключительном смысле слова — способный проследить проблему общего здоровья народа, эпохи, расы, человечества, — врач, обладающий мужеством обострить до крайности мое подозрение и рискнуть на следующее положение: во всяком философствовании дело шло доныне вовсе не об “истине”, а о чем-то другом, скажем о здоровье, будущности, росте, силе, жизни.

Похожая притча

Портал Проза.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и законодательства Российской Федерации. Данные пользователей обрабатываются на основании Политики обработки персональных данных. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Похожая притча

Нижеследующее пояснение — это попытка указать в ту сторону, откуда когда-нибудь сможет быть поставлен вопрос о сущности нигилизма. Пояснение это ведет свое происхождение из такого мышления, которое начинает впервые обретать ясность относительно положения Ницше в истории западной метафизики. Ука¬зать же значит уяснить одну из стадий западной метафизики, предположительно последнюю стадию ее, потому что иные воз¬можности метафизики уже не могут становиться зримы постоль¬ку, поскольку метафизика через посредство Ницше в известном смысле отнимает у себя свои собственные сущностные возможнос¬ти. Благодаря произведенному Ницше обращению метафизика ос¬тается лишь извращением в свою н;суть. Сверхчувственное стано¬вится несостоятельным продуктом чувственного. А чувственное вместе с таким снижением своей противоположности изменяет своей собственной сущности. Низложение сверхчувственного ус¬траняет и то, что просто чувственно, и вместе с тем устраняет их различие. Низложение сверхчувственного заканчивается на «ни. ни. », что касается различения чувственного (;';;;;;;;) и нечув¬ственного (;;;;;;). Низложение заканчивается бессмысленнос¬тью. И все же оно остается непродумываемой, непреодолимой предпосылкой ослепленных попыток ускользнуть от бессмыслен¬ного просто посредством придания смысла.
В дальнейшем метафизика всюду понимается как истина сущего как такового в целом, не как учение такого-то мыслителя. У лю¬бого мыслителя свое особое философское положение внутри мета¬физики. Поэтому метафизику можно называть его именем. Одна-ко в соответствии с тем, как мыслится здесь метафизика, это от¬нюдь не будет означать, что такая-то метафизика — это создание и собственность мыслителя как личности в публичных пределах культурного творчества. В каждую фазу метафизики зрима соответствующая часть пути, какой судьба бытия прокладывает через сущее во внезапно разражающихся эпохах истины. Сам Ницше поступь западного исторического совершения истолковывает мета¬физически, а именно как восхождение и разворачивание нигилизма. Продумывание метафизики Ницше становится осмыслением ситуации и местоположения сегодняшнего человека, судьба кото¬рого, что касается истины его, пока малоизведана. Но если только осмысление такого рода не остается пустопорожним отче-том и повтором, оно поднимается над тем, чт;, собственно, ос¬мысляется. Подниматься над чем-либо не означает непременно превышать, превосходить что-либо, не означает и преодолевать. Если мы осмысляем метафизику Ницше, то это не значит, что на¬ряду с его этикой, теорией познания и эстетикой мы теперь пре¬жде всего учитываем его метафизику, но это значит только одно: мы пытаемся принимать Ницше-мыслителя всерьез. Мыслить же, для Ницше тоже, значит представлять сущее как сущее. Всякое метафизическое мышление — это онто-логия или же вообще ничто. Что же до нашей попытки осмысления, то тут все дело в том, чтобы приуготовить простой и неприметный шаг мышления. Приуготовляющему мышлению крайне важно проредить и просвет¬лить те просторы, в пределах которых бытие вновь могло бы при¬нять человека — в отношении его сущности — в некую изначаль¬ную сопряженность с ним. Быть приуготовляющим — вот суть та¬кого мышления.
Подобное сущностное, а потому во всем и во всех аспектах лишь приуготовляющее мышление движется в неприметности. Здесь любое со-мышление, даже и самое неумелое и неловкое, окажет существенную подмогу. Деятельность со-мышления никак не бросается тут в глаза, ее никак не оправдать ни значимостью, ни по¬лезностью, - это посев, а сеятели — те, что, быть может, не увидят ни побегов, ни спелых зерен, и не узнают жатвы и уро¬жая. Они служат севу, а еще прежде того подготовке к севу.
Севу предшествует пахота. И нужно сделать плодородным то по¬ле, которое вследствие неизбежным ставшего владычествования страны метафизики должно было оставаться заброшенным и ни¬кому не ведомым. Нужно прежде всего почувствовать, предощу¬тить это поле, а потом уж отыскать и возделать. Нужно в самый первый раз пройти дорогой, ведущей к этому полю. Много еще есть на свете неведомых проселков, ведущих к полям. И однако каждому мыслящему отведен лишь один путь, и это его путь, — и он, прокладывая его, обязан ходить по нему взад-вперед, до тех пор, пока наконец не приучится он выдерживать направление и не признает своим тот путь, который однако никогда не будет принадлежать ему, до тех пор, пока наконец не научится говорить то, что можно изведать лишь на этом и ни на каком другом пути. Быть может, заглавие книги Бытие и время — веха на таком пути. В соответствии с сущностным переплетением метафизики с науками — метафизика сама его требует и все снова и снова стремится к нему, и науки поросль самой же метафизики — при¬уготовляющее мышление иной раз само должно вращаться в кру¬гу наук, потому что науки в многообразных своих обличьях то сознательно, то по способу своей значимости и действенности все еще притязают на то, чтобы задавать фундаментальную форму знания, а равно и всего того, что доступно знанию. Чем однознач¬нее устремляются науки к предопределенному им техническому бытийствованию со всеми его отпечатлениями, тем решительнее проясняется вопрос о той возможности знания, на какую притяза¬ют в технике, о ее способах, пределах, о ее правомочности.
Приуготовляющее мышление, его осуществление невозможны без воспитания — необходимо научить мыслить прямо посреди наук. Самое трудное найти для этого сообразную форму, так чтобы во¬спитание мышления не падало жертвой смешения его с научным исследованием и с ученостью. Подобное преднамерение прежде всего подвергается опасности тогда, когда этому мышлению од¬новременно с тем постоянно приходится лишь отыскивать свое со¬бственное местопребывание. Мыслить прямо посреди наук значит проходить мимо них без презрения к ним.
Мы не знаем, какие возможности приберегает нашему народу и всему Западу судьба западной истории. Внешнее складывание и устроение таких возможностей и не самое насущное. Важно толь¬ко, чтобы, учась мышлению, а вместе с тем по-своему соуча мышлению, мы оставались на пути и в нужный миг оказались на месте. Нижеследующее пояснение по своим целям и значению остается в кругу того самого опыта, на основе которого продумывалось Бы¬тие и время. Одно совершающееся событие беспрестанно затра¬гивает мышление, не давая ему покоя, — то, что хотя в истории западного мышления сущее с самого начала мыслится в аспекте бытия, тем не менее истина бытия остается непродуманной и как возможный опыт не только заказана мышлению, но и само же западное мышление именно в обличье метафизики, пусть и не ведая того, скрывает от глаз это вершащееся недопущение.
Приуготовляющее мышление необходимо остается поэтому в облас¬ти осмысления исторического совершения. История для такого мышления — не череда эпох, но все одна и та же близость одного и того же, — это одно и то же без конца затрагивает мышление не подлежащими никакому расчету способами судьбы, меняя степень своей непосредственности.
Сейчас наше осмысление направлено на метафизику Ницше. Его мышление стоит под знаком нигилизма. Вот как именуется историческое движение, распознанное Ницше, — оно властно прони¬кает собою уже и предшествующие века и определяет нынешний век. Свое истолкование этого движения Ницше сводит в короткую фразу: «Бог мёртв».
Можно было бы предположить, что эти слова — «Бог мёртв» — вы¬ражают мнение атеиста Ницше, чисто личное, а потому односторон¬нее, — тогда не трудно опровергнуть его ссылкой на то, что в наше время очень многие посещают храмы, перенося свои беды и тяготы на основе определенной христианством веры в Бога. Однако остает¬ся вопрос, правда ли, что приведенные слова Ницше — лишь экзаль¬тированный взгляд мыслителя, о котором вам не преминут напом¬нить, что напоследок он сошел с ума? Можно еще спросить: не выго¬варивает ли здесь Ницше то самое слово, которое непрестанно молчаливо раздавалось все время, пока только историческое соверше¬ние Запада определялось метафизически? А потому мы во всяком случае не должны спешить выносить свое суждение об этих сло¬вах, но должны попытаться мыслить их так, как они были заду¬маны. Поэтому весьма уместно отложить в сторону любые по¬спешные мнения, которые, как только страшные эти слова произ¬несены, торопятся поскорее занять место впереди.
В дальнейшем мы пытаемся, рассуждая, разъяснить слова Ницше в некоторых существенных их аспектах. И еще раз напомним со всей остротою: слова Ницше нарекают судьбу Запада в течении двух ты¬сячелетий его истории. Мы же, сколь бы неподготовленными ни бы¬ли все мы, не должны думать, будто, стоит нам прочитать доклад об этих словах Ницше, как судьба эта сразу же переменится или на худой конец мы по-настоящему изведаем ее. Тем не менее нам сейчас крайне необходимо одно — воспринять некий урок из своего осмыс¬ления, а воспринимая урок, учиться осмыслять.
Однако никакое разъяснение не должно довольствоваться тем, что извлечет суть дела из текста, — оно, отнюдь тем не похваляясь, обя¬зано приложить сюда и нечто свое. Такой прибавок человек непосвященный, принимая за содержание текста то-то и то-то, всегда ощущает как нечто вчитанное в текст со стороны толкователя и, притязая на свое право судить, подвергает его критике. Однако настоящее разъяснение никогда не разумеет текст лучше авто¬ра — но только разумеет его иначе. И необходимо только, чтобы это иное затрагивало то же самое, не промахивалось мимо того, чему следует своей мыслью поясняемый текст.
Впервые слова «Бог мёртв» Ницше произнес в третьей книге сочи¬нения Веселая наука, вышедшего в 1882 году. С этого сочинения начинается путь к сложению основной метафизической позиции Ницше. Это сочинение Ницше и его напрасные мучения по постро¬ению задуманного главного труда жизни разделены публикацией книги Так говорил Заратустра. Запланированный же главный труд так никогда и не был завершен. Одно время Ницше предпо¬лагал назвать его так - Воля к власти - с подзаголовком «Опыт переоценки всех ценностей».
Ошеломляющая нас мысль о смерти Бога, о смерти Богов была зна¬кома Ницше уже в юности. В одной из записей, относящихся ко вре¬мени работы над первым своим сочинением, Рождением траге¬дии, Ницше говорит (1870): «Верую в издревле германское: всем Богам д;лжно будет умереть» . Молодой Гегель в конце своего трактата Вера и знание (1802) пишет о «чувстве, на которое опи¬рается вся религия нового времени, о чувстве: сам Бог мёртв. » . В словах Гегеля — мысль об ином, нежели у Ницше. И все же есть между ними, Гегелем и Ницше, существенная взаимосвязь, скрыва¬ющаяся в сущности любой метафизики. Сюда же, к этой же облас¬ти, относятся и слова Паскаля, заимствованные из Плутарха: «Le grand Pan est mort» . (Pens;es, 695).
Сначала же давайте выслушаем полный текст отрывка 125-го из книги Веселая наука. Отрывок озаглавлен: Безумец; он гласит:

Безумец. — Как, вы ничего не слышали о том ошалелом, что сре¬ди бела дня зажег фонарь, отправился на площадь и там без пере¬дышки кричал: «Ищу Бога! Ищу Бога!». А там как раз толпи¬лось много неверующих, которые, заслышав его крики, принялись громко хохотать. «Он что — потерялся?» — сказал один. «Не за¬блудился ли он, словно малое дитя?» — сказал другой. «Или он спрятался в кустах? Или боится нас? Или отправился на галеру? Уплыл за море?» — так не переставая шумели они и гоготали. А безумец ринулся в самую толпу, пронзая их своим взглядом. «Куда подевался Бог? - вскричал он. — Сейчас я вам скажу! Мы его убили — вы и я! Все мы его убийцы! Но как мы его убили? Как сумели исчерпать глуби морские? Кто дал нам в руки губку, чтобы стереть весь небосвод? Что творили мы, отцепляя Землю от Солнца? Куда она теперь летит? Куда летим все мы? Прочь от Солнца, от солнц? Не падаем ли мы безостановочно? И вниз — и назад себя, и в бок, и вперед себя и во все стороны? И есть ли еще верх и низ? И не блуждаем ли мы в бесконечном Ничто? И не зевает ли нам в лицо пустота? Разве не стало холоднее? Не наступает ли всякий миг Ночь и все больше и больше Ночи? Раз¬ве не приходится зажигать фонари среди бела дня? И разве не слышим мы кирку гробокопателя, хоронящего Бога? И носы на¬ши — разве не чуют они вонь гниющего Бога? - Ведь и Боги тлеют! Бог мёртв! Он и останется мёртвым! И это мы его убили! Как утешиться нам, убийцам из убийц? Самое святое и крепкое, чем обладал до сей поры мир, — оно истекло кровью под ударами наших ножей, — кто оботрет с нас кровь? Какой водой очистим¬ся? Какие искупительные празднества, какие священные игрища не придется изобретать нам? Не слишком ли велико для нас вели¬чие этого подвига? Не придется ли нам самим становиться бога¬ми, чтобы оказаться достойным его? Никогда еще не свершалось деяние столь великое — благодаря ему кто бы ни родился после нас, он вступит в историю более возвышенную, нежели все быв¬шее в прошлом!». Тут умолк безумный человек и опять взглянул на тех, что слушали его, — они тоже молчали и с недоверием глядели на него. Наконец он швырнул фонарь на землю, так что тот разбился и погас. «Я пришел слишком рано, — сказал он, по¬молчав, — еще не мое время. Чудовищное событие — оно пока в пути, оно бредет своей дорогой, — еще не достигло оно ушей че¬ловеческих. Молнии и грому потребно время, свету звезд потребно время, деяниям потребно время, чтобы люди услышали о них, чтобы люди узрели их, уже совершенные. А это деяние все еще дальше самых дальних звезд от людей, — и все-таки они содеяли его!». Рассказывают еще, что в этот день безумец врывался в церкви и затягивал там Requiem aeternam . Когда же его выво¬дили за руки, требуя ответа, он всякий раз отвечал одними и те¬ми же словами: «Что же такое теперь все эти церкви, если не усыпальницы и не надгробия Божии?» .

Похожая притча

Фридрих Ницше, один из самых влиятельных и одиозных философов XIX-XX столетий, по иронии судьбы, оказался и наиболее профанируемым. Его идеи, подхваченные и искажённые нацистами, обросли мифами и окрасились в дьявольские тона на многие десятилетия вперёд, хотя в большинстве случаев они не имели ничего общего с тем, за что их выдавали.

Неудивительно, что легенды продолжают жить до сих пор, несмотря на то, что исследователи убедительно доказали: немцы опирались не столько на взгляды Ницше, сколько на идеологизированную компиляцию работ философа (сборник «Воля к власти»), которую сделала его сестра Элизабет Фёрстер-Ницше, получив после смерти знаменитого брата эксклюзивное право на его архивы.

Источник : Flickr

Пожалуй, сегодня, подобно древним бродячим сюжетам, ходит три основных мифа о Ницше и его философии:

Первый миф развенчивает доктор филологических наук Грета Ионкис в своей статье «Фридрих Ницше и евреи». Если кратко, то при всём своём неоднозначном отношении к евреям антисемитом Ницше не был. Вот слова из письма философа другу Францу Овербеку, написанного в 1884 году:

Проклятое антисемитство стало причиной радикального краха между мною и моей сестрой…Антисемитов нужно расстреливать.

Конечно, нельзя сказать, что Ницше испытывал к евреям большую симпатию, но критика в основном касалась лишь одного пункта и сводилась к тому, что они были истоком появления христианства с его моралью равенства и справедливости, которая, по мнению философа, ослабила волю к власти наиболее сильного меньшинства и дала возможность слабым и безликим сравняться с избранными и даже превзойти их в жизненном статусе. Это всё, что Ницше вменял им в вину. С другой стороны, он понимал, как много сделал этот уникальный народ для европейской цивилизации и снимал перед ним шляпу за это. Как признавался Ницше в работе «Человеческое, слишком человеческое», евреи – это народ, «который, не без нашей совокупной вины, имел наиболее многострадальную историю среди всех народов и которому мы обязаны самым благородным человеком (Христом), самым чистым мудрецом (Спинозой), самой могущественной книгой и самым влиятельным нравственным законом в мире».

А вот и другие высказывания Ницше, которые позволяют нам увидеть в философе не столько женоненавистника, сколько человека, опасающегося близости с ними.

Вот что пишет Ницше в работе «За пределами добра и зла» (кн. 7, аф. 239):

Это признание взято из трактата «Весёлая наука» (кн. 2, аф. 70):

Низкий, сильный альт внезапно подымает перед нами занавес возможностей, в которые мы обыкновенно не верим: и мы разом начинаем верить, что где-то в мире могут быть женщины с высокими, героическими, царственными душами, способные и готовые к грандиозным возражениям, решениям и жертвам, способные и готовые к господству над мужчинами, ибо лучшее, что есть в мужчине, в них стало воплощенным идеалом, невзирая на пол.

Кажется, в этой пламенной речи столько же воинственного атеизма, с которым часто путают идеи Ницше, сколько в речах Папы Римского научных терминов.

Тем более, что, кажется, те процессы, о которых он писал более ста лет назад, получили в нашу эпоху новый виток развития – и виток, увы, не самый удачный: несмотря на провозглашённую Ницше смерть старых христианских ценностей, утративших своё значение для человека, ничего они не утратились, продолжают не то чтобы существовать – процветать, свобода выбора в XXI веке превратилась в тюрьму завышенных ожиданий, а ницшеанскому сверхчеловеку, его белокурой бестии, отводится всё меньшая роль в мире, где царствует толпа, а не индивид.

Напоследок – три видео о Ницше и его идеях.

Что есть высшее счастье? Как связаны смерть и осознание человеком его «я»? Можно ли правильно жить и правильно умереть?

Философия Фридриха Ницше и теория сверхчеловека сегодня

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Читайте также: