Высказывание довлатова о чехове

Обновлено: 21.11.2024

Чужой компьютер

Просмотр темы 6

Чехов и Довлатов

Жанр записных книжек у А.П. Чехова и С.Д. Довлатова
«Можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее. Однако похожим хочется быть только на Чехова» [Довлатов: 204]. Эти строки из «Записных книжек» С.Д. Довлатова характеризуют его отношение к творчеству А.П. Чехова. Довлатова сближает с Чеховым отношение к писательскому труду. Понятие «литератор» для Чехова, как и для его предшественника, не имеет сакрального значения, это не пророк или учитель, а такой же труженик, профессионал, как и многие другие: «Пишем мы машинально, только подчиняясь тому заведенному порядку, по которому одни служат, другие торгуют, третьи пишут…» [Там же: 133].
В одном из интервью Довлатов заметил: «Не думайте, что я кокетничаю, но я не уверен, что считаю себя писателем. Я хотел бы считать себя рассказчиком. Это не одно и то же. Писатель занят серьезными проблемами – он пишет о том, во имя чего живут люди. А рассказчик пишет о том, КАК живут люди. Мне кажется, у Чехова всю жизнь была проблема кто он: рассказчик или писатель?» [Довлатов: 351–352]. Тем не менее, подчеркивая значимость «ремесла», и Чехов и Довлатов понимали, что творческим стимулом становится уже не исчерпавшая себя пророческая миссия и не высокая обязанность, а долг – чувство, имеющее преимущественно внутренний характер.
Такое отношение к творчеству проявляется в разных по жанру произведениях обоих писателей, и в частности в их записных книжках. Они различны по форме. Если чеховские записные книжки – это действительно рабочий материал, то у Довлатова – это узаконенный жанр, игра, которая имеет форму рабочей записи, готовое произведение. В этом проявляются постмодернистские тенденции у Довлатова, его поиск новых форм в литературе, стремление к простоте и ясности выражения, «псевдодокументализм», как называл это сам Довлатов. Разница между записными книжками Чехова и Довлатова обусловлена и внелитературными факторами: различаются социальные условия жизни и события, нравы и характеры людей, воссоздается иная языковая реальность.
Ни в довлатовских, ни в чеховских записных книжках не отдается предпочтение каким-либо темам, преобладает свободная композиция. Большей частью это наброски к будущим произведениям, различные формы языковой игры (обыгрывание имен, каламбуры и т. П.).
Сравнивая стилистику записных книжек писателей, можно выделить следующие общие черты:
Лаконизм. Многие записи в записных книжках Довлатова и Чехова представлены в виде афоризмов, заменяющих обширные рассуждения.
Определенные особенности синтаксиса. Фразы кратки и легки. Предпочтение отдается простым предложениям. Чутко улавливается синтаксическая специфика речевого портрета героев.

Нравится Показать список оценивших

Композиционная цельность записей, которые при всей своей краткости (в несколько слов или строк) являются законченным произведением по остроте характеристик, четкости формулировок и глубине смысла.
Особые функции жанра анекдота. Игорь Сухих пишет: «Довлатов-литератор начинается с анекдота» [Сухих: 41]. Жанровые модели этой формы можно обнаружить и у Чехова.
Использование элементов поэтики абсурда. Тема «власти вещей» над человеком – одна из центральных тем Чехова. Записные книжки Чехова хранят множество потенциальных сюжетов, в которых центр фабульности составляют реалии мира вещей. «Человек собрал миллион марок. Лег на них и застрелился». Склонность к показу абсурда – одна из важнейших и интереснейших тем в творчестве Сергея Довлатова.
Абсурд здесь на разных уровнях: и в диалогах и в ситуациях. Абсурд становится формой компромисса между полярными состояниями и понятиями.
Сочетание комического и драматического. «Всхлип со смешком», «смех сквозь слезы» – все это можно сказать о Чехове и Довлатове. Обломки драмы, конспекты «большой» прозы не раз встречаются и в записных книжках.
Особенности использования записных книжек как источника сюжетов у Чехова и Довлатова в докладе рассматриваются на примере чеховских рассказов «Убийство» и «По делам службы». Истоки рассказа «Убийство» можно найти в записных книжках, в записях, знаменующих появление замысла рассказа и одновременно характеризующих его эмоциональный фон, а также в записях, наметивших сюжет будущего рассказа, его отдельные эпизоды.
Можно также проследить трансформацию изначального замысла рассказа «По делам службы» от записных книжек до окончательного текста повести. Довлатов тоже использовал в своих произведениях сюжеты из записных книжек, постоянно меняя детали, имена персонажей, прочие подробности. Нетронутой оставалась только основа истории. В отличие от Чехова у Довлатова нет примеров записей, которые бы как-то видоизменялись или развивались. Это скорее заготовки, которые он использует, изменяя только имена героев.

Нравится Показать список оценивших

человека…” Герою открывается “мир как единое целое”, он приобретает способность ощущать себя частью этого целого, но это отнюдь не радует его.
Нравственный смысл своих произведений Довлатов видел в восстановлении нормы. «Я пытаюсь вызвать у читателя ощущение нормы. Одним из серьезных ощущений, связанных с нашим временем, стало ощущение надвигающегося абсурда, когда безумие становится более или менее нормальным явлением», – говорил Довлатов в интервью американскому исследователю русской литературы Джону Глэду. «Я шел и думал – мир охвачен безумием. Безумие становится нормой. Норма вызывает ощущение чуда», – писал он в Заповеднике. Изображая в своих произведениях случайное, произвольное и нелепое, Довлатов касался абсурдных ситуаций не из любви к абсурду. При всей нелепости окружающей действительности герой Довлатова не утрачивает чувства нормального, естественного, гармоничного. Писатель проделывает путь от усложненных крайностей, противоречий к однозначной простоте. «Моя сознательная жизнь была дорогой к вершинам банальности, – пишет он в Зоне. – Ценой огромных жертв я понял то, что мне внушали с детства. Тысячу раз я слышал: главное в браке – общность духовных интересов. Тысячу раз отвечал: путь к добродетели лежит через уродство. Понадобилось двадцать лет, чтобы усвоить внушаемую мне банальность. Чтобы сделать шаг от парадокса к трюизму».
Стремлением «восстановить норму» порожден стиль и язык Довлатова. Довлатов – писатель-минималист, мастер сверхкороткой формы: рассказа, бытовой зарисовки, анекдота, афоризма. Стилю Довлатова присущ лаконизм, внимание к художественной детали, живая разговорная интонация. Характеры героев, как правило, раскрываются в виртуозно построенных диалогах, которые в прозе Довлатова преобладают над драматическими коллизиями. Довлатов любил повторять: «Сложное в литературе доступнее простого». В Зоне, Заповеднике, Чемодане автор пытается вернуть слову утраченное им содержание. Ясность, простота довлатовского высказывания – плод громадного мастерства, тщательной словесной выделки. Кропотливая работа Довлатова над каждой, на первый взгляд банальной, фразой позволила эссеистам и критикам П.Вайлю и А.Генису назвать его «трубадуром отточенной банальности».
Позиция рассказчика вела Довлатова и к уходу от оценочности. Обладая беспощадным зрением, Довлатов избегал выносить приговор своим героям, давать этическую оценку человеческим поступкам и отношениям. В художественном мире Довлатова охранник и заключенный, злодей и праведник уравнены в правах. Зло в художественной системе писателя порождено общим трагическим течением жизни, ходом вещей: «Зло определяется конъюнктурой, спросом, функцией его носителя. Кроме того, фактором случайности. Неудачным стечением обстоятельств. И даже – плохим эстетическим вкусом» (Зона). Главная эмоция рассказчика – снисходительность: «По отношению к друзьям мною владели сарказм, любовь и жалость. Но в первую очередь – любовь», – пишет он в Ремесле.
В писательской манере Довлатова абсурдное и смешное, трагическое и комическое, ирония и юмор тесно переплетены. По словам литературоведа А.Арьева, художественная мысль Довлатова – «рассказать, как странно живут люди – то печально смеясь, то смешно печалясь».

Нравится Показать список оценивших

В первой книге – сборнике рассказов Зона – Довлатов разворачивал впечатляющую картину мира, охваченного жестокостью, абсурдом и насилием. «Мир, в который я попал, был ужасен. В этом мире дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой и насиловали коз. В этом мире убивали за пачку чая». Зона – записки тюремного надзирателя Алиханова, но, говоря о лагере, Довлатов порывает с лагерной темой, изображая «не зону и зеков, а жизнь и людей». Зона писалась тогда (1964), когда только что были опубликованы Колымские рассказы Шаламова и Один день Ивана Денисовича Солженицына, однако Довлатов избежал соблазна эксплуатировать экзотический жизненный материал. Акцент у Довлатова сделан не на воспроизведении чудовищных подробностей армейского и зековского быта, а на выявлении обычных жизненных пропорций добра и зла, горя и радости. Зона – модель мира, государства, человеческих отношений. В замкнутом пространстве усть-вымского лагпункта сгущаются, концентрируются обычные для человека и жизни в целом парадоксы и противоречия. В художественном мире Довлатова надзиратель – такая же жертва обстоятельств, как и заключенный. В противовес идейным моделям «каторжник-страдалец, охранник-злодей», «полицейский-герой, преступник-исчадие ада» Довлатов вычерчивал единую, уравнивающую шкалу: «По обе стороны запретки расстилался единый и бездушный мир. Мы говорили на одном приблатненном языке. Распевали одинаковые сентиментальные песни. Претерпевали одни и те же лишения… Мы были очень похожи и даже – взаимозаменяемы. Почти любой заключенный годился на роль охранника. Почти любой надзиратель заслуживал тюрьмы».
В другой книге Довлатова – Заповедник – всевозрастающий абсурд подчеркнут символической многоплановостью названия. Пушкинский заповедник, в который главный герой Алиханов приезжает на заработки, – клетка для гения, эпицентр фальши, заповедник человеческих нравов, изолированная от остального мира «зона культурных людей», Мекка ссыльного поэта, ныне возведенного в кумиры и удостоившегося мемориала. Прототипом Алиханова в Заповеднике был избран Иосиф Бродский, пытавшийся получить в Михайловском место библиотекаря. В то же время, Алиханов – это и бывший надзиратель из Зоны, и сам Довлатов, переживающий мучительный кризис, и – в более широком смысле – всякий опальный талант. Своеобразное развитие получала в Заповеднике пушкинская тема. Безрадостный июнь Алиханова уподоблен болдинской осени Пушкина: вокруг «минное поле жизни», впереди – ответственное решение, нелады с властями, опала, семейные горести. Уравнивая в правах Пушкина и Алиханова, Довлатов напоминал о человеческом смысле гениальной пушкинской поэзии, подчеркивал трагикомичность ситуации – хранители пушкинского культа глухи к явлению живого таланта. Герою Довлатова близко пушкинское «невмешательство в нравственность», стремление не преодолевать, а осваивать жизнь. Пушкин в восприятии Довлатова – «гениальный маленький человек», который «высоко парил, но стал жертвой обычного земного чувства, дав повод Булгарину заметить: «Великий был человек, а пропал, как заяц». Пафос пушкинского творчества Довлатов видит в сочувствии движению жизни в целом: «Не монархист, не заговорщик, не христианин – он был только поэтом, гением, сочувствовал движению жизни в целом. Его литература выше нравственности. Она побеждает нравственность и даже заменяет ее. Его литература сродни молитве, природе…».

Читайте также: