Тупосердие по выражению герцена
Обновлено: 04.11.2024
О духовной безграмотности
Корней Чуковский (Николай Васильевич Корнейчук; 1882-1969)
Статья была напечатана в 1937 году в тогдашнем издании книжки «От двух до пяти».
Фото: Корней Чуковский с детьми. 1937 г.
«Для меня это застарелая боль. Об этом я начал кричать лет тридцать назад, а пожалуй, и раньше. Тогда мне случайно попались такие стихи:
Ох, вы мужчины, вы скотины,
В вас азиатские глаза.
Вы девок любите словами,
Но своим сердцем никогда.
Стихи эти так полюбились целой группе воронежских школьниц (девочек 14-15 лет), что они записали их в свой тайный альбом. В альбоме этом 170 (сто семьдесят!) страниц, и все страницы заполнены такими стихами:
Пойду в аптеку, куплю яду,
Аптека яду не дает,
Тогда молоденька девчонка
Через мальчишку пропадет.
Я стал допытываться, почему в этот сборник не попало ни единого слова, в котором не было бы смердяковской лакейской пошлятины, почему эти бедные девочки с таким пренебрежением прошли мимо Тютчевых, Фетов и Блоков и вот утоляют свою жажду поэзии такою фальцетною мещанскою дрянью.
И, естественно, я пришел к заключению, что вина за такую растленность ложится главным образом на школу.
„Если бы, — писал я тогда, — школа умела обрадовать, очаровать, взволновать этих девочек произведениями высокой поэзии, вся эта смердяковская гниль сама собой отпала бы от них, и сердцещипательный лакейский романс был бы для них раз навсегда размагничен. Но школа неспособна привить нашим детям подлинные литературные вкусы, вооружив их здоровой эстетикой, которая на всю жизнь дала бы им надежный критерий для оценки литературных явлений, неспособна научить их САМОСТОЯТЕЛЬНО разбираться в произведениях поэзии“.
И я приводил вопиющие факты литературного невежества тогдашних учащихся:
Чехов был сверстник Жуковского.
Пушкин жил при Александре III.
Гончаров, автор „Обрыва“, был папаша Гончаровой, жены Пушкина.
И т. д.
Между прочим, я рассказал о таком эпизоде. Проходя в Ленинграде с ватагой школьников мимо Инженерного замка, я заговорил с ними о Павле, которого здесь удушили придворные в 1801 году.
— Вы, конечно, знаете, отчего он умер?
Одна очень серьезная девочка (лет пятнадцати, а может, и старше) ответила полновесно и четко:
— Застрелили. Революционеры.
— Революционеры? Какие же?
— Социал-демократы, конечно.
Я пристыдил эту девочку. Но вскоре обнаружилось, что школьники почти все таковы. Никакого представления об эпохах, о датах, о последовательности исторических и литературных явлений.
Обо всем этом я с тоскою писал в той старинной статье, озаглавленной „Литература и школа“1.
И вот через тридцать лет та же тоска, та же боль.
На днях пришла ко мне молодая студентка, незнакомая, бойкая, с какой-то незатейливой просьбой. Исполнив ее просьбу, я со своей стороны попросил ее сделать мне милость и прочитать вслух из какой-нибудь книги хоть пять или десять страничек, чтобы я мог полчаса отдохнуть.
Она согласилась охотно. Я дал ей первое, что попало мне под руку, — повесть Гоголя „Невский проспект“, закрыл глаза и с удовольствием приготовился слушать.
Таков мой любимый отдых.
Первые страницы этой упоительной повести прямо-таки невозможно читать без восторга: такое в ней разнообразие живых интонаций и такая чудесная смесь убийственной иронии, сарказма и лирики. Ко всему этому девушка оказалась слепа и глуха. Читала Гоголя, как расписание поездов, — безучастно, монотонно и тускло. Перед нею была великолепная, узорчатая, многоцветная ткань, сверкающая яркими радугами, но для нее эта ткань была серая.
Конечно, при чтении она сделала немало ошибок. Вместо блага прочитала блага, вместо меркантильный — мекрантильный и сбилась, как семилетняя школьница, когда дошла до слова фантасмагория, явно не известного ей.
Но что такое безграмотность буквенная по сравнению с душевной безграмотностью! Не почувствовать дивного юмора! Не откликнуться душой на красоту! Девушка показалась мне монстром, и я вспомнил, что именно так — тупо, без единой улыбки — читал того же Гоголя один пациент Харьковской психиатрической клиники.
Чтобы проверить свое впечатление, я взял с полки другую книгу и попросил девушку прочитать хоть страницу „Былого и дум“. Здесь она спасовала совсем, словно Герцен был иностранный писатель, изъяснявшийся на неведомом ей языке. Все его словесные фейерверки оказались впустую; она даже не заметила их.
Девушка окончила школу и благополучно училась в педагогическом вузе. Никто не научил ее восхищаться искусством — радоваться Гоголю, Лермонтову, сделать своими вечными спутниками Пушкина, Баратынского, Тютчева, и я пожалел ее, как жалеют калеку.
Ведь человек, не испытавший горячего увлечения литературой, поэзией, музыкой, живописью, не прошедший через эту эмоциональную выучку, навсегда останется душевным уродом, как бы ни преуспевал он в науке и технике. При первом же знакомстве с такими людьми я всегда замечаю их страшный изъян — убожество их психики, их „тупосердие“ (по выражению Герцена). Невозможно стать истинно культурным человеком, не пережив эстетического восхищения искусством. У того, кто не пережил этих возвышенных чувств, и лицо другое, и самый звук его голоса другой. Подлинно культурного человека я всегда узнаю по эластичности и богатству его интонаций. А человек с нищенски-бедной психической жизнью бубнит однообразно и нудно, как та девушка, что читала мне „Невский проспект“.
Но всегда ли школа обогащает литературой, поэзией, искусством духовную, эмоциональную жизнь своих юных питомцев? Я знаю десятки школьников, для которых литература — самый скучный, ненавистный предмет. Главное качество, которое усваивают дети на уроках словесности, — скрытность, лицемерие, неискренность.
Школьников насильно принуждают любить тех писателей, к которым они равнодушны, приучают их лукавить и фальшивить, скрывать свои настоящие мнения об авторах, навязанных им школьной программой, и заявлять о своем пылком преклонении перед теми из них, кто внушает им зевотную скуку.
Я уже не говорю о том, что вульгарно-социологический метод, давно отвергнутый нашей наукой, все еще свирепствует в школе, и это отнимает у педагогов возможность внушить школярам эмоциональное, живое отношение к искусству.
Поэтому нынче, когда я встречаю юнцов, которые уверяют меня, будто Тургенев жил в XVIII веке, а Лев Толстой участвовал в Бородинском сражении, и смешивают старинного поэта Алексея Кольцова с советским журналистом Михаилом Кольцовым, я считаю, что все это закономерно, что иначе и быть не может. Все дело в отсутствии любви, в равнодушии, во внутреннем сопротивлении школьников тем принудительным методам, при помощи которых их хотят приобщить к гениальному (и негениальному) творчеству наших великих (и невеликих) писателей.
Без энтузиазма, без жаркой любви все такие попытки обречены на провал.
Теперь много пишут в газетах о катастрофически плохой орфографии в сочинениях нынешних школьников, которые немилосердно коверкают самые простые слова. Но орфографию невозможно улучшить в отрыве от общей культуры. Орфография обычно хромает у тех, кто духовно безграмотен, у кого недоразвитая и скудная психика. Ликвидируйте эту безграмотность, и все остальное приложится».
Читайте также: