Из под дивана из под бахромы вылезает кот откуда это выражение

Обновлено: 04.11.2024

Из-под дивана, из-под бахромы, выле­зает кот. Потя­нулся, прыг­нул на диван и пошел, чер­ный и длин­ный. Идет, опу­стил хвост. С дивана прыг­нул на кресла, пошел по крес­лам вдоль стены, при­ги­ба­ется, про­ле­зает под руч­ками. Дошел до конца, спрыг­нул на пар­кет и сел перед часами, спи­ной к окош­кам. Маят­ник кача­ется, ста­ри­чок и ста­рушка строго смот­рят на кота. Тогда кот под­нялся, одной лапой оперся о футляр и дру­гой лапой ста­ра­ется оста­но­вить маят­ник. А стекла-то в футляре нет. Вот-вот доста­нет лапой.

Ох, закри­чать бы! Но Никита паль­цем не может поше­вель­нуть, — не шеве­лится, — и страшно, страшно, — вот-вот будет беда. Лун­ный свет непо­движно лежит длин­ными квад­ра­тами на полу. Все в зале затихло, при­село на нож­ках. А кот вытя­нулся, нагнул голову, при­жал уши и достает лапой маят­ник. И Никита знает, — если тро­нет он лапой — маят­ник оста­но­вится, и в ту же секунду все трес­нет, рас­ко­лется, зазве­нит и, как пыль, исчез­нет, не ста­нет ни зала, ни лун­ного света.

От страха у Никиты зве­нят в голове ост­рые стек­ля­шечки, сып­лется песок мураш­ками по всему телу… Собрав всю силу, с отча­ян­ным кри­ком Никита кинулся на пол! И пол вдруг ушел вниз. Никита сел. Огля­ды­ва­ется. В ком­нате — два мороз­ных окна, сквозь стекла видна стран­ная, больше обык­но­вен­ной, луна. На полу стоит гор­шок, валя­ются сапоги.

«Гос­поди, слава Тебе, Гос­поди!» — Никита наспех пере­кре­стился и сунул голову под подушку. Подушка эта была теп­лая, мяг­кая, бит­ком набита снами.

Но не успел он зажму­рить глаза, видит-опять стоит на столе в том же зале. В лун­ном свете кача­ется маят­ник, строго смот­рят ста­ри­чок со ста­руш­кой. И опять из-под дивана выле­зает голова кота. Но Никита уже про­тя­нул руки, оттолк­нулся от стола и прыг­нул и, быстро-быстро пере­би­рая ногами, не то поле­тел, не то поплыл над полом. Необык­но­венно при­ятно лететь по ком­нате. Когда же ноги стали касаться пола, он взмах­нул руками и мед­ленно под­нялся к потолку и летел теперь неров­ным поле­том вдоль стены. Близко у самого носа был виден леп­ной кар­низ, на нем лежала пыль, серень­кая и слав­ная, и пахло уютно. Потом он уви­дел зна­ко­мую тре­щину в стене, похо­жую на Волгу на карте, потом — ста­рин­ный и очень стран­ный гвоздь с обры­воч­ком вере­вочки, обса­жен­ный мерт­выми мухами.

Никита толк­нулся ногой в стену и мед­ленно поле­тел через ком­нату к часам. На верху футляра сто­яла брон­зо­вая вазочка, и в вазочке, на дне, лежало что-то — не рас­смот­реть. И вдруг Никите точно ска­зали на ухо: «Возьми то, что там лежит».

Никита под­ле­тел к часам и сунул было руку в вазочку. Но сей­час же из-за стены, из кар­тины живо высу­ну­лась злая ста­рушка и худыми руками схва­тила Никиту за голову. Он вырвался, а сзади из дру­гой кар­тины высу­нулся ста­ри­чок, зама­хал длин­ной труб­кой и так ловко уда­рил Никиту по спине, что тот поле­тел на пол, ахнул и открыл глаза.

Сквозь мороз­ные узоры сияло, искри­лось солнце. Около кро­вати стоял Арка­дий Ива­но­вич, тряс Никиту за плечо и говорил:

— Вста­вай, вста­вай, девять часов.

Когда Никита, про­ти­рая глаза, сел на постели, Арка­дий Ива­но­вич под­миг­нул несколько раз и шибко потер руки.

— Сего­дня, бра­тец ты мой, зани­маться не будем.

— Потому, что потому окан­чи­ва­ется на у. Две недели можешь бегать, высуня язык. Вставай.

Никита вско­чил из постели и запля­сал на теп­лом полу:

— Рож­де­ствен­ские кани­кулы! — Он совсем забыл, что с сего­дняш­него дня начи­на­ются счаст­ли­вые и дол­гие две недели. При­пля­сы­вая перед Арка­дием Ива­но­ви­чем, Никита забыл и дру­гое: именно — свой сон, вазочку на часах и голос, шеп­нув­ший на ухо: «Возьми то, что там лежит».

Старый дом

На Никиту сва­ли­лось четыр­на­дцать его соб­ствен­ных дней, — делай, что хочешь. Стало даже скучно немного.

За утрен­ним чаем он устроил из чая, молока, хлеба и варе­нья тюрю и так наелся, что при­шлось неко­то­рое время поси­деть молча. Глядя на свое отра­же­ние в само­варе, он долго удив­лялся, какое у него длин­ное, во весь само­вар, урод­ское лицо. Потом он стал думать, что если взять чай­ную ложку и сло­мать, то из одной части вый­дет лодочка, а из дру­гой можно сде­лать ковы­рялку, — что-нибудь ковырять.

Матушка, нако­нец, ска­зала: «Пошел бы ты гулять, Никита, в самом деле».

Никита не спеша оделся и, ведя вдоль шту­ка­ту­рен­ной стены паль­цем, пошел по длин­ному кори­дору, где тепло и уютно пахло печами. Налево от этого кори­дора, на южной сто­роне дома, были рас­по­ло­жены зим­ние ком­наты, натоп­лен­ные и жилые. Направо, с север­ной сто­роны, было пять лет­них, напо­ло­вину пустых ком­нат, с залом посре­дине. Здесь огром­ные израз­цо­вые печи про­тап­ли­ва­лись только раз в неделю, хру­сталь­ные люстры висели, оку­тан­ные мар­лей, на полу в зале лежала куча яблок, — гни­ло­ва­тый слад­кий запах их напол­нял всю лет­нюю половину.

Никита с тру­дом при­от­крыл дубо­вую дву­створ­ча­тую дверь и на цыпоч­ках пошел по пустым ком­на­там. Сквозь полу­круг­лые окна был виден сад, зава­лен­ный сне­гом. Дере­вья сто­яли непо­движно, опу­стив белые ветви, заросли сирени с двух сто­рон бал­кон­ной лест­ницы при­гну­лись под сне­гом. На поляне синели заячьи следы. У самого окна на ветке сидела чер­ная голо­ва­стая ворона, похо­жая на черта. Никита посту­чал паль­цем в стекло, ворона шарах­ну­лась боком и поле­тела, сби­вая кры­льями снег с ветвей.

Никита дошел до край­ней угло­вой ком­наты. Здесь вдоль стен сто­яли покры­тые пылью шкафы, сквозь их стекла поблес­ки­вали пере­плеты ста­рин­ных книг. Над израз­цо­вым оча­гом висел порт­рет дамы уди­ви­тель­ной кра­соты. Она была в чер­ной бар­хат­ной ама­зонке и рукою в пер­чатке с рас­тру­бом дер­жала хлыст. Каза­лось, она шла и обер­ну­лась и гля­дит на Никиту с лука­вой улыб­кой при­сталь­ными длин­ными глазами.

Никита сел на диван и, под­пе­рев кула­ками под­бо­ро­док, рас­смат­ри­вал даму. Он мог так сидеть и гля­деть на нее подолгу. Из-за нее, — он не раз это слы­шал от матери, — с его пра­де­дом про­изо­шли боль­шие беды. Порт­рет несчаст­ного пра­деда висел здесь же над книж­ным шка­фом, — тощий вост­ро­но­сый ста­ри­чок с запав­шими гла­зами; рукою в перст­нях он при­дер­жи­вал на груди халат; сбоку лежали полу­раз­вер­ну­тый папи­рус и гуси­ное перо. По всему видно, что очень несчаст­ный старичок.

Матушка рас­ска­зы­вала, что пра­дед обык­но­венно днем спал, а ночью читал и писал, — гулять ходил только в сумерки. По ночам вокруг дома бро­дили кара­уль­щики и тре­щали в тре­щотки, чтобы ноч­ные птицы не летали под окнами, не пугали пра­де­душку. Сад в то время, гово­рят, зарос высо­кой густой тра­вой. Дом, кроме этой ком­наты, стоял зако­ло­чен­ный, необи­та­е­мый. Дво­ро­вые мужики раз­бе­жа­лись. Дела пра­деда были совсем плачевны.

Одна­жды его не нашли ни в каби­нете, ни в доме, ни в саду, — искали целую неделю, так он и про­пал. А спу­стя лет пять его наслед­ник полу­чил от него из Сибири зага­доч­ное письмо: «Искал покоя в муд­ро­сти, нашел забве­ние среди природы».

Читайте также: