Фразы из сердца четырех
Обновлено: 21.11.2024
«Сердца четырёх» — роман Владимира Сорокина 1991 года.
— Мама, у нас для тебя есть подарок, который ты должна успеть получить в уходящем 1990 году.
— Что же это за подарок?
— Это очень серьёзно, Александра Олеговна! — Ольга встала, — Надо успеть! <…>
— Без суеты! — Ребров встал позади старушки. — Мама, закрой глаза.
Старушка закрыла глаза. Ольга взяла её за левую руку, Штаубе за правую. Ребров вынул из кармана удавку, надел петлю на шею Александры Олеговны.
— Чур, без щекотки! — засмеялась она.
— Хоп, — скомандовал Ребров, резко затягивая петлю.
Александра Олеговна беспокойно зашевелилась, захрипела.
— Руки, руки! — пробормотал Ребров.
Ольга и Штаубе крепко держали старушку. <…>
Пресс заработал и стал медленно давить половину. Штаубе подставил трёхлитровый бидон под желоб.
Выжатая жидкость стекла в бидон. Ребров стряхнул выжимки в ведро и положил на станину пресса другую половину. Пресс раздавил её, жидкость стекла в бидон. Ребров стряхнул выжимки в ведро. Через полчаса вошли Ольга и Серёжа. Почти вся кровь из трупа стекла в бидон. <…>
— Двадцать восемь литров. Вы оказались правы, Генрих Иваныч.
— У меня глаз наметан, — усмехнутся Штаубе, усаживаясь за стол и наливая себе водки. <…>
— Серёжа! Принеси чемодан.
Серёжа принёс коричневый чемодан с металлическими углами, поставил рядом с баком. Ребров отпер маленьким ключом левый замок чемодана и осторожно вынул его: замок оказался массивной резиновой пробкой. Серёжа вставил в отверстие широкую воронку. Ребров и Штаубе подняли бак и перелили его содержимое в чемодан .
— Значит, — кашлянул Сергеев, — силами нашего предприятия и при помощи сотрудников Государственного Зоологического музея была произведена отливка из нержавеющей стали по форме увеличенной в 10000 раз личинки чесоточного клеща. Вес отливки: 1800 кг. <…>
Сергеев махнул рукой, платформа, подцепленная краном, стала подниматься. Рабочие уже успели убрать куски опоки и срезать с отливки литники, прикрывшись от жара щитами. <…>
Якушев трижды посигналил, ворота открыли. Весь внутренний двор «Универсама» был заполнен людьми, которые расступились, пропуская грузовик. МАЗ осторожно въехал и остановился перед кучей из кусков сливочного масла.
<…> багрово-красная, окутанная паром отливка съехала с кузова в кучу масла и с шипением стала погружаться в неё.
— Вот так, вот так! — Штаубе сделал рукой сложное движение.
— Сталину серьёзно мог помочь не Каганович, а Зиновьев. Сложись его судьба по-иному, мы бы жили в другом государстве. Путь Зиновьева в лабиринтах участи так же трагичен, как путь Гиммлера: светлый луч, тонущий в жестких бюрократических структурах.
— А это что такое? — Серёжа подошел к вахтёрскому столу, на котором лежал мёртвый заяц размером со свинью. Горбатая спина зайца была покрыта шишкообразными наростами, тёмная от крови морда щерилась жёлтыми передними зубами.
— Дары природы. Саблезубый заяц.
Док запустил руку в резиновой перчатке в десятилитровую стеклянную банку, покопался в прелой листве и вынул толстого голубовато-серого слизняка.
— Птичкину, птичкину, птичкину — затрясся Киселёк. Док посадил слизняка ему на макушку. Коля поднял всхлипывающего Киселька с колен и подвел к длинному столу, за которым неподвижно сидели рядом Марик, Лютик и Витя. Слизняки на их макушке еле заметно шевелились. Коля посадил Киселька рядом с Витей.
— Дай на четверых пока, — сказал док, снимая перчатку с руки.
Коля вынул из потрёпанного тубуса две метровые спицы, протёр их спиртом. Сидящие зa столом подняли левые ладони. Проткнув их по очереди в точке хэ-гу, Коля нанизал ладони на спицу. Сидящие подняли правые ладони. Коля нанизал их на другую спицу.
— Дай тридцать, чтоб не ныли потом, — док обвязывал горло банки марлей.
Коля включил реостат, отрегулировал, подсоединил его клеммы к концам спиц. Сидящие за столом затряслись. Слизняки на их головах стали розоветь. Когда они стали цвета спелой вишни, Коля выключил реостат. Сидящие бессильно повалились на стол. Коля надел резиновую перчатку, снял слизняков с их голов, сложил в банку синего стекла и закрыл крышкой. Док тем временем вырезал из перцового пластыря четыре кружка, подошел к сидящим. Коля протер их макушки спиртом, док налепил на них круглые пластыри. Пока Коля вынимал из рук спицы, док достал из сейфа конусообразный восточный футляр, запертый на миниатюрный висячий замок. Отперев замок, он открыл футляр и вынул узкую золотую пирамиду, вершина которой была из серебристо-зеленого металла. Набрав шприцем из пузырька прозрачной жидкости, док с силой воткнул иглу в вершину и выпустил жидкость в пирамиду.
— Ну, ну, неваляшки… — Коля стал шлепать сидящих по щекам. — Па-а-адъём! Ждать не будем.
Они постепенно очнулись.
— Быстро, быстро! — док хлопнул ладонью по столу. — Кто клин сосёт?
— Я, — прошептал Киселёк.
— Я, — прошептал Лютик.
— Трение?
— Я, — прошептал Витя.
— Я, — прошептал Марик.
Док передал пирамиду Кисельку, который сразу же стал сосать вершину. Коля протянул Вите и Марику две одинаковые эбонитовые палки. Витя и Марик встали на колени друг против друга, упёрлись лбами и стали быстро тереть палками шеи.
— Всё, всё. Господи, всё… — Штаубе вытянул пробку, наклонил чемодан. Бурая жидкость потекла в раковину.
Ольга разделась, стянула с Серёжи свитер. Мальчик закричал.
— Милый, потерпи немного… нет! Я не верю! Серёженька! Витя! А вдруг не сработает?! За что! За что же нам?! — рыдала Ольга.
— Всё, всё… — Штаубе бросил опустевший чемодан, стал раздеваться.
Ольга подняла Сережу, положила его на станину пресса.
— Оль, уже? — спросил он.
— Да, милый, — она вложила его неподвижные, посиневшие ноги в крепёжные углубления. — А руки — туда…
Серёжа сунул руки в крепёжные отверстия.
— Раньше времени тоже… не надо… — голый Штаубе подполз к Реброву, принялся развязывать шнурки на его ботинках.
— Штаубе, милый, я не могу! — засмеялась Ольга, размазывая кровь по лицу. — Мы пришли!
— Не надо раньше… помогите мне…
Вдвоём они раздели Реброва, уложили на станину.
— Там рычаг… — Штаубе полез на свой пресс.
— Я знаю, — Ольга повернула красный рычаг на прессе Реброва, потом на прессе Серёжи.
Штаубе дотянулся до своего рычага, повернул:
— Быстро надо…
Ольга бросилась к своему прессу, легла, повернула рычаг.
Прессы заработали. Их головки стали опускаться, раскрываясь.
— Оль! — позвал Серёжа.
— Молчи! Молчи! — радостно плакала Ольга.
— Вот… — Штаубе закрыл глаза, облизал потрескавшиеся губы.
Гранёные стержни вошли в их головы, плечи, животы и ноги. Завращались резцы, опустились пневмобатареи, потёк жидкий фреон, головки прессов накрыли станины. Через 28 минут спрессованные в кубики и замороженные сердца четырёх провалились в роллер, где были маркированы по принципу игральных костей. Через 3 минуты роллер выбросил их на ледяное поле, залитое жидкой матерью. Сердца четырёх остановились: 6, 2, 5, 5. — конец романа
Про мозгоёбство. Любопытно, что опять же эта материализованная метафора не была запланирована. После написания я сразу дал роман приятелю, очень проницательному человеку, и он сказал: обрати внимание, у тебя действие происходит в здании бывшего горкома партии покинутого города. В бункере, где они готовили себе жизнь после атомной войны. А ведь главной страстью партийных функционеров было ебать мозги.
В книге [избранные души] путём жутких ритуалов пробиваются к соединению с божественным первоначалом, под которым, видимо, следует понимать жидкую мать, принимающую в себя героев.
В «Романе» писатель совершил акт заклания литературы, поставив точку в конце целого периода своего творчества. Речью в «Романе» давятся уже не люди, не её производители, — речью должна подавимся сама же речь. Сначала роман как жанр должен овладеть именем Роман, а потом и уничтожить самого себя.
… в этом романе можно увидеть и «натурализацию» соцреалистической мифологии «большой семьи». <…> Но, как и в соцреализме, социальная семья формируется на основе «общего дела», нередко противостоящего собственно родственным отношениям. <…> По логике соцреализма, «большая семья» неизменно увеличивается в размерах, из метафоры общества превращаясь в его гротескную метонимию. <…> И хотя смысл «общего дела» на протяжении всего романа остаётся совершенно загадочным — трансцендентным жизни, непостижимым в принципе, — его финал предопределен принципом разрастания большой семьи, принципом, соединяющим произвольность составных элементов (в семью может войти любой встречный) с обязательностью насилия, а в пределе — убийства, в качестве необходимого условия семейной связи. Ритуализация и натурализация соцреалистической мифологии здесь опять-таки приводят к эффекту отвратительной гармонии с мирозданием, не меньше.
Несмотря на видимую абсурдность сюжетного завершения романа, важно подчеркнуть, что действия героев в полной мере прочитываются как ритуалы пустого центра, а нарративизация ритуалов, предполагаемая жанровой формой авантюрного романа, с которой на этот раз работает Сорокин, проявляет гностическую (то есть не-пустую) телеологию достигаемой пустоты.
Читайте также: