Филька был молчаливый недоверчивый и любимым его выражением было да ну тебя

Обновлено: 04.11.2024

Когда кава­ле­ри­сты про­хо­дили через деревню Бережки, немец­кий сна­ряд разо­рвался на око­лице и ранил в ногу воро­ного коня. Коман­дир оста­вил ране­ного коня в деревне, а отряд ушёл дальше, пыля и позва­ни­вая уди­лами, — ушёл, зака­тился за рощи, за холмы, где ветер качал спе­лую рожь.

Коня взял к себе мель­ник Пан­крат. Мель­ница давно не рабо­тала, но муч­ная пыль навеки въелась в Пан­крата. Она лежала серой кор­кой на его ват­нике и кар­тузе. Из-под кар­туза посмат­ри­вали на всех быст­рые глаза мель­ника. Пан­крат был ско­рый на работу, сер­ди­тый ста­рик, и ребята счи­тали его колдуном.

Пан­крат выле­чил коня. Конь остался при мель­нице и тер­пе­ливо возил глину, навоз и жерди — помо­гал Пан­крату чинить плотину.

Пан­крату трудно было про­кор­мить коня, и конь начал ходить по дво­рам поби­раться. Постоит, пофыр­кает, посту­чит мор­дой в калитку, и, гля­дишь, ему выне­сут све­коль­ной ботвы, или чёрст­вого хлеба, или, слу­ча­лось даже, слад­кую мор­ковку. По деревне гово­рили, что конь ничей, а вер­нее — обще­ствен­ный, и каж­дый счи­тал своей обя­зан­но­стью его покор­мить. К тому же конь — ране­ный, постра­дал от врага.

Жил в Береж­ках со своей баб­кой маль­чик Филька, по про­звищу “Ну Тебя”. Филька был мол­ча­ли­вый, недо­вер­чи­вый, и люби­мым его выра­же­нием было: “Да ну тебя!”. Пред­ла­гал ли ему сосед­ский маль­чишка похо­дить на ходу­лях или поис­кать позе­ле­нев­шие патроны, Филька отве­чал сер­ди­тым басом: “Да ну тебя! Ищи сам!”. Когда бабка выго­ва­ри­вала ему за нелас­ко­вость, Филька отво­ра­чи­вался и бор­мо­тал: “Да ну тебя! Надоела!”.

Зима в этот год сто­яла тёп­лая. В воз­духе висел дым. Снег выпа­дал и тот­час таял. Мок­рые вороны сади­лись на печ­ные трубы, чтобы обсох­нуть, тол­ка­лись, кар­кали друг на друга. Около мель­нич­ного лотка вода не замер­зала, а сто­яла чёр­ная, тихая, и в ней кру­жи­лись льдинки.

Пан­крат почи­нил к тому вре­мени мель­ницу и соби­рался молоть хлеб, — хозяйки жало­ва­лись, что мука кон­ча­ется, оста­лось у каж­дой на два-три дня, а зерно лежит немолотое.

В один из таких тёп­лых серых дней ране­ный конь посту­чал мор­дой в калитку к Филь­ки­ной бабке. Бабки не было дома, а Филька сидел за сто­лом и жевал кусок хлеба, круто посы­пан­ный солью.

Филька нехотя встал, вышел за калитку. Конь пере­сту­пил с ноги на ногу и потя­нулся к хлебу. “Да ну тебя! Дья­вол!” — крик­нул Филька и наот­машь уда­рил коня по губам. Конь отшат­нулся, замо­тал голо­вой, а Филька заки­нул хлеб далеко в рых­лый снег и закричал:

— На вас не напа­сёшься, на хри­сто­рад­ни­ков! Вон твой хлеб! Иди копай его мор­дой из-под снега! Иди копай!

И вот после этого зло­рад­ного окрика и слу­чи­лись в Береж­ках те уди­ви­тель­ные дела, о каких и сей­час люди гово­рят, пока­чи­вая голо­вами, потому что сами не знают, было ли это или ничего такого и не было.

Слеза ска­ти­лась у коня из глаз. Конь заржал жалобно, про­тяжно, взмах­нул хво­стом, и тот­час в голых дере­вьях, в изго­ро­дях и печ­ных тру­бах завыл, засви­стел прон­зи­тель­ный ветер, вздул снег, запо­ро­шил Фильке горло. Филька бро­сился обратно в дом, но никак не мог найти крыльца — так уже мело кру­гом и хле­стало в глаза. Летела по ветру мёрз­лая солома с крыш, лома­лись скво­речни, хло­пали ото­рван­ные ставни. И всё выше взви­ва­лись столбы снеж­ной пыли с окрест­ных полей, нес­лись на деревню, шурша, кру­тясь, пере­го­няя друг друга.

Филька вско­чил нако­нец в избу, при­пёр дверь, ска­зал: “Да ну тебя!” — и при­слу­шался. Ревела, обе­зу­мев, метель, но сквозь её рев Филька слы­шал тон­кий и корот­кий свист — так сви­стит кон­ский хвост, когда рас­сер­жен­ный конь бьёт им себя по бокам.

Метель начала зати­хать к вечеру, и только тогда смогла добраться к себе в избу от соседки Филь­кина бабка. А к ночи небо зазе­ле­нело, как лёд, звёзды при­мёрзли к небес­ному своду, и колю­чий мороз про­шёл по деревне. Никто его не видел, но каж­дый слы­шал скрип его вале­нок по твёр­дому снегу, слы­шал, как мороз, озо­руя, стис­ки­вал тол­стые брёвна в сте­нах, и они тре­щали и лопались.

Бабка, плача, ска­зала Фильке, что навер­няка уже замёрзли колодцы и теперь их ждёт неми­ну­чая смерть. Воды нет, мука у всех вышла, а мель­ница рабо­тать теперь не смо­жет, потому что река застыла до самого дна.

Филька тоже запла­кал от страха, когда мыши начали выбе­гать из под­пола и хоро­ниться под печ­кой в соломе, где ещё оста­ва­лось немного тепла. “Да ну вас! Про­кля­тые!” — кри­чал он на мышей, но мыши всё лезли из под­пола. Филька забрался на печь, укрылся тулуп­чи­ком, весь трясся и слу­шал при­чи­та­ния бабки.

— Сто лет назад упал на нашу округу такой же лютый мороз, — гово­рила бабка. — Замо­ро­зил колодцы, побил птиц, высу­шил до корня леса и сады. Десять лет после того не цвели ни дере­вья, ни травы. Семена в земле пожухли и про­пали. Голая сто­яла наша земля. Обе­гал её сто­ро­ной вся­кий зверь — боялся пустыни.

— Отчего же стрясся тот мороз? — спро­сил Филька.

— От злобы люд­ской, — отве­тила бабка. — Шёл через нашу деревню ста­рый сол­дат, попро­сил в избе хлеба, а хозяин, злой мужик, заспан­ный, крик­ли­вый, возьми и дай одну только чёрст­вую корку. И то не дал в руки, а швыр­нул на пол и гово­рит: “Вот тебе! Жуй!”. — “Мне хлеб с полу под­нять невоз­можно, — гово­рит сол­дат. — У меня вме­сто ноги дере­вяшка.” — “А ногу куда девал?” — спра­ши­вает мужик. “Уте­рял я ногу на Бал­кан­ских горах в турец­кой бата­лии”, — отве­чает сол­дат. “Ничего. Раз дюже голод­ный — поды­мешь, — засме­ялся мужик. — Тут тебе камер­ди­не­ров нету”. Сол­дат покрях­тел, излов­чился, под­нял корку и видит — это не хлеб, а одна зелё­ная пле­сень. Один яд! Тогда сол­дат вышел на двор, свист­нул — и враз сорва­лась метель, пурга, буря закру­жила деревню, крыши посры­вала, а потом уда­рил лютый мороз. И мужик тот помер.

— Отчего же он помер? — хрипло спро­сил Филька.

— От охла­жде­ния сердца, — отве­тила бабка, помол­чала и доба­вила: — Знать, и нынче завелся в Береж­ках дур­ной чело­век, обид­чик, и сотво­рил злое дело. Оттого и мороз.

— Чего ж теперь делать, бабка? — спро­сил Филька из-под тулупа. — Неужто помирать?

— Зачем поми­рать? Наде­яться надо.

— На то, что попра­вит дур­ной чело­век своё злодейство.

— А как его испра­вить? — спро­сил, всхли­пы­вая, Филька.

— А об этом Пан­крат знает, мель­ник. Он ста­рик хит­рый, учё­ный. Его спро­сить надо. Да неужто в такую стужу до мель­ницы добе­жишь? Сразу кровь остановится.

Читайте также: