Мы гимназиев не заканчивали цитата
Обновлено: 17.05.2024
– Наука, – пробормотал Иосиф Виссарионович, – наука. Знаем мы ваши науки…
Командующего Белорусским военным округом Дмитрия Григорьевича Павлова, крупного вальяжного мужчину с лицом разжиревшего бульдога, Сталин вызвал с отчётом о ходе приёмки и размещения перебрасываемых к границе сибирских и дальневосточных армий и отдельных дивизий. Присесть генералу Хозяин не предложил, хотя темпами подвоза и выгрузки войск вроде бы остался доволен. Вообще у Павлова сложилось впечатление, будто его доклад не очень интересовал Генерального секретаря. Он задавал точные вопросы, по памяти называя номера дивизий, пункты дислокации, имена командиров. Но объяснения выслушивал не то чтобы невнимательно, скорее, думая о чём-то своём.
– Товарищ Сталин, – докладывал генерал, норовя с высоты своего богатырского роста заглянуть в лицо сидящего Сталина снизу, – эшелоны идут так часто, что собака не может перебежать через рельсы.
– А почему у вас собаки шляются в полосе отчуждения? – поморщился недовольно вождь и махнул рукой, показывая, что приём закончен.
Из своего номера Павлов позвонил Эйтингону.
– Нюма, – пророкотал он в трубку. – Я в столице. Хотелось бы встретиться. Раздавим бутылочку «Арарата», пообщаемся. Как ты?
– С удовольствием, Дима. Только доложусь Фитину. Перезвонить или подождёшь у аппарата?
Минут через пять генерал армии вместо ожидаемого ответа услышал, что Дмитрия Григорьевича прямо сейчас просит приехать Берия.
Кабинет народного комиссара внутренних дел был огромен. Венецианские окна, украшенные рюшечками, воланами и ещё какими-то хреновинами, названий которых генерал Павлов, конечно же, не знал, беспрепятственно пропускали весеннее солнце. Лучи отражались в полированных поверхностях столов, поставленных гигантской буквой Т, сияли на дверцах и боковинах лакированных шкафов во всю северную стену помещения.
Сам Лаврентий Павлович, одетый в кипельно-белый костюм, чёрную рубашку с белым в чёрные горошины галстуком и белые туфли, поднялся из-за стола, приветствуя вошедших. Овальные стёкла пенсне сверкнули, как два маленьких зеркальца.
– Здравствуйте, товарищи, – радушно улыбнулся Берия. – Прошу, располагайтесь. Чаю, нашего, грузинского, или предпочитаете кофэ?
Эйтингон уверенно прошел к столу, уселся на стул поближе к месту хозяина кабинета. Толстый, в мешковатом, мышастого цвета и не очень опрятном костюме, он выглядел, как муха на кремовом торте. Но, похоже, Наума Исааковича это не смущало.
– У вас попросишь заморского напитка, Лаврентий Павлович, а потом год будешь доказывать, что ты не заморский лазутчик. – Эйтингон широко осклабился, открыв крепкие прокуренные зубы.
– Так ведь за лояльностью личного загрансостава наблюдают ваши службы, гражданин Эйтингон, – парировал Берия и довольно рассмеялся. – Не обращайте внимания, Дмитрий Григорьевич, – повернулся он к Павлову. – У нас свои отношения, свои шутки.
Павлов уселся напротив Эйтингона, пробасил:
– Мне чаю. Я человек простой, не Тухачевский какой-нибудь. Из крестьян.
Нарком нажал кнопку на столе. Впорхнула грудастая блондинка-секретарша в тонком до полупрозрачности крепдешиновом платье с весьма смелым вырезом.
– Любочка, – приказал Берия, – пожалуйста, чай покрепче и два кофэ. Повернувшись к Науму, сообщил: – Видите, я готов подвергнуться подозрениям вместе с вами, Наум Исаакович.
Эйтингон понимающе улыбнулся и добавил вопросительно:
– Но только с грузинским, – в ответ осклабился Берия.
Любочка управилась быстро, от силы минут за десять. Вернулась с подносом, на котором дымились чашки, имелась вазочка с печеньем, сахарница, серебряные ложки, бутылка и рюмки. Расставляя приборы на столе, секретарша встала между окном и генералом Павловым. Солнце пронизало тонкую ткань, под которой бельё было настолько незаметным (наверняка заграничное), что девица показалась Павлову совершенно голой. Могучие щеки Дмитрия Григорьевича налились бурачным соком, он звучно сглотнул. Лаврентий оценил мизансцену, захохотал. Понимающе подхихикнул и Эйтингон.
– Всё, детка, иди, пока не деморализовала руководящий состав Рабоче-Крестьянской Красной Армии, – сказал Берия и сел в деревянное кресло во главе стола. – Докладывайте, Наум Исаакович.
– Первый (германский) отдел Главного управления НКВД СССР разработал план проведения диверсионных операций против немецких частей, расположенных непосредственно на границе, – начал Эйтингон. – Главная цель – нарушение систем оповещения, связи, дестабилизация механизма управления подразделениями.
– Лишнее это, – безапелляционно заявил Павлов. – Бирюльки! Через две недели ко мне прибудут целых три новых армии. И тысяча танков. В случае чего, я этих гансов разорву, как бык овцу на случке.
– Боюсь, вы не понимаете всей важности данного вопроса, Дмитрий Григорьевич, – мягко произнёс Берия. – Наличие в ближних тылах потенциального противника наших разведывательно-диверсионных групп даёт возможность не только… э-э… воздействовать в случае необходимости на подразделения этого самого противника. Мы получаем инструмент для предотвращения масштабных провокаций против наших вооружённых сил и даже политических провокаций.
– Что-то и в самом деле не разберусь, – почесал бритую голову Павлов. – При чём здесь политические провокации против СССР в целом?
– Нападению Гитлера на Польшу, Дмитрий Григорьевич, предшествовала так называемая операция «Гляйвиц», – пояснил Эйтингон, вертя в руках карандаш. Ладошки и пальчики Наума Исааковича были маленькие, как у семилетнего ребенка. – Немцы, переодетые в мундиры Речи Посполитой, захватили германскую же радиостанцию на польской границе. И вышли в эфир с призывами немедленно свергнуть гитлеровский режим силой оружия. В результате фюрер получил желаемый casus belli.
– Чего он получил? – переспросил генерал.
– Повод для начала войны.
– Ну, в политике и в этих каусах белых я не шибко силён. Я же солдафон. Танковый полк противника силами корпуса раздолбать берусь (шутка показалась ему остроумной). Наступление через Белосток на Варшаву на картах уже проработал. А ваша латынь мне и без надобности. Мы гимназиев не кончали…
– Он закончил пажеский корпус, – меланхолично закончил цитату Эйтингон. – Иначе с чего б ему знать про латынь? В ЦПШ не проходят.
По губам Павлова скользнула тонкая усмешка. И снова он напялил маску взводного фельдфебеля, по нелепой случайности поднятого Фортуной до почти маршальских высот.
– Если вы, Лаврентий Павлович, считаете, будто такие подразделения нужны, присылайте, – вернулся к теме беседы Дмитрий Григорьевич. – Что требуется от меня, обеспечу в лучшем виде.
– Замэчательно. – Берия снял песне и растёр пальцами переносицу. – Давит, – пожаловался он.
– Так снимите вообще эту штуку, – посоветовал Павлов. – Носите очки.
Лаврентий Павлович поднял взгляд на собеседника. Глаза у Берии были очень красивые, кроткие и слегка беспомощные, как у многих близоруких людей.
– Не могу, Дмитрий Григорьевич. Это нарушит образ. Я же инжэнэр. Строитель. Потомственный русский интеллигент. Вы можете себе представить Чехова в очках-велосипедах? Вот.
Генерал молчал. Возможно, он пытался представить Чехова не в пенсне. Или же добросовестно вспоминал, кто это вообще такой.
– Для потомственного русского интеллигента не слишком типичен пост, который вы занимаете, – с долей яда заметил Наум Исаакович.
– А что, вы думаете, мне нравится быть жёстким? Хочется ласкать людей, как маленьких детишек. Но вы помните слова Ленина, которые процитировал великий пролетарский писатель Алексей Максимович Горький? Добреньким быть нельзя, по головам надо не гладить, а бить! – Лаврентий Павлович прицепил пенсне и махнул над столешницей пухлым белым кулаком, показывая, как именно требовал относиться к человечеству создатель Советского государства.
На несколько секунд повисло неловкое молчание. Паузу прервал Эйтингон:
– Так я, может, пойду, сразу и займусь? Судоплатова подключу… – не то спросил, не то просто поставил в известность главный диверсант.
Следующая цитата
– Что ж, – сказал Митрич, поправляя золотые очки, когда кухня наполнилась жильцами, – раз товарищ исчез, надо делить. Я, например, давно имею право на дополнительную площадь.
– Почему ж мужчине площадь? – возразила коечница Дуня. – Надо женщине. У меня, может, другого такого случая в жизни не будет, чтоб мужчина вдруг пропал.
И долго она еще толкалась между собравшимися, приводя различные доводы в свою пользу и часто произнося слово «мущина».
Во всяком случае, жильцы сходились на том, что комнату нужно забрать немедленно.
Уныние, охватившее при этом известии «Воронью слободку», вскоре сменилось спокойной уверенностью. Ледоколы продвигались медленно, с трудом разбивая ледяные поля.
– Отобрать комнату и все! – говорил Никита Пряхин. – Ему хорошо там на льду сидеть, а тут, например, Дуня все права имеет. Тем более по закону жилец не имеет права больше двух месяцев отсутствовать.
– Как вам не стыдно, гражданин Пряхин! – возражала Варвара, в то время еще Лоханкина, размахивая «Известиями». – Ведь это герой! Ведь он сейчас на 84 параллели…
– Что еще за параллель такая, – смутно отзывался Митрич, – может, никакой такой параллели и вовсе нету. Этого мы не знаем. В гимназиях не обучались.
Митрич говорил сущую правду. В гимназиях он не обучался. Он окончил Пажеский корпус.
– Да вы поймите! – кипятилась Варвара, поднося к носу камергера газетный лист. – Вот статья. Видите? «Среди торосов и айсбергов».
– Айсберги! – говорил Митрич насмешливо. – Это мы понять можем. Десять лет как жизни нет. Все Айсберги, Вайсберги, Айзенберги, всякие там Рабиновичи. Верно Пряхин говорит. Отобрать – и все. Тем более что вот и Люция Францевна подтверждает насчет закона.
– А вещи на лестницу выкинуть, к чертям собачьим! – грудным голосом воскликнул бывший князь, а ныне трудящийся Востока, гражданин Гигиенишвили.
Варвару быстро заклевали, и она побежала жаловаться мужу.
– А может, так надо, – ответил муж, поднимая фараонскую бородку, – может, устами простого мужика Митрича говорит великая сермяжная правда. Вдумайся только в роль русской интеллигенции, в ее значение…
В тот великий день, когда ледоколы достигли наконец палатки Севрюгова, гражданин Гигиенишвили взломал замок на севрюговской двери и выбросил в коридор все имущество героя, в том числе висевший на стене красный пропеллер. В комнату вселилась Дуня, немедленно впустившая к себе за плату шестерых коечников. На завоеванной площади всю ночь длился пир. Никита Пряхин играл на гармонии, и камергер Митрич плясал русскую с пьяной тетей Пашей.
Будь у Севрюгова слава хоть чуть поменьше той всемирной, которую он приобрел своими замечательными полетами над Арктикой, не увидел бы он никогда своей комнаты, засосала бы его центростремительная сила сутяжничества, и до самой своей смерти называл бы он себя не «отважным Севрюговым», не «ледовым героем», а «потерпевшей стороной». Но на этот раз «Воронью слободку» основательно прищемили. Комнату вернули (Севрюгов вскоре переехал в новый дом), а бравый Гигиенишвили за самоуправство просидел в тюрьме четыре месяца и вернулся оттуда злой как черт.
Именно он сделал осиротевшему Лоханкину первое представление о необходимости регулярно тушить за собой свет, покидая уборную. При этом глаза у него были решительно дьявольские. Рассеянный Лоханкин не оценил важности демарша, предпринятого гражданином Гигиенишвили, и таким образом проморгал начало конфликта, который привел вскоре к ужасающему, небывалому даже в жилищной практике, событию.
Вот как обернулось это дело. Васисуалий Андреевич по-прежнему забывал тушить свет в помещении общего пользования. Да и мог ли он помнить о таких мелочах быта, когда ушла жена, когда остался он без копейки, когда не было еще точно уяснено все многообразное значение русской интеллигенции. Мог ли он думать, что жалкий бронзовый светишко восьмисвечовой лампы вызовет в соседях такое большое чувство. Сперва его предупреждали по нескольку раз в день. Потом прислали письмо, составленное Митричем и подписанное всеми жильцами. И, наконец, перестали предупреждать и уже не слали писем. Лоханкин еще не постигал значительности происходящего, но уже смутно почудилось ему, что некое кольцо готово сомкнуться.
Во вторник вечером прибежала тетипашина девчонка и одним духом отрапортовала:
– Они последний раз говорят, чтоб тушили.
Но как-то так случилось, что Васисуалий Андреевич снова забылся, и лампочка продолжала преступно светить сквозь паутину и грязь. Квартира вздохнула. Через минуту в дверях лоханкинской комнаты показался гражданин Гигиенишвили. Он был в голубых полотняных сапогах и в плоской шапке из коричневого барашка.
– Идем, – сказал он, маня Васисуалия пальцем.
Он крепко взял его за руку и повел по темному коридору, где Васисуалий Андреевич почему-то затосковал и стал даже легонько брыкаться, и ударом по спине вытолкнул его на середину кухни. Уцепившись за бельевые веревки, Лоханкин удержал равновесие и испуганно оглянулся. Здесь собралась вся квартира. В молчании стояла здесь Люция Францевна Пферд. Фиолетовые химические морщины лежали на властном лице ответственной съемщицы. Рядом с нею, пригорюнившись, сидела на плите пьяненькая тетя Паша. Усмехаясь, смотрел на оробевшего Лоханкина босой Никита Пряхин. С антресолей свешивалась голова ничьей бабушки. Дуня делала знаки Митричу. Бывший камергер двора его императорского величества улыбался, пряча что-то за спиной.
– Что? Общее собрание будет? – спросил Васисуалий Андреевич тоненьким голосом.
– Будет, будет, – сказал Никита Пряхин, приближаясь к Лоханкину. – Все тебе будет. Кофе тебе будет, какава. Ложись! – закричал он вдруг, дохнув на Васисуалия не то водкой, не то скипидаром.
– В каком смысле ложись? – спросил Васисуалий Андреевич, начиная дрожать.
– А что с ним говорить, с нехорошим человеком, – сказал гражданин Гигиенишвили.
И, присев на корточки, принялся шарить по талии Лоханкина, отстегивая подтяжки.
– На помощь! – шепотом сказал Васисуалий, устремляя безумный взгляд на Люцию Францевну.
– Свет надо было тушить, – сурово ответила гражданка Пферд.
– Мы не буржуи электрическую энергию зря жечь, – добавил камергер Митрич, окуная что-то в ведро с водой.
– Я не виноват, – запищал Лоханкин, вырываясь из рук бывшего князя, а ныне трудящегося Востока.
– Все не виноваты, – бормотал Никита Пряхин, придерживая трепещущего жильца.
– Я же ничего такого не сделал.
– Все ничего такого не сделали.
– У меня душевная депрессия.
– У всех душевная.
– Вы не смеете меня трогать. Я малокровный.
– Все, все малокровные.
– От меня жена ушла! – надрывался Васисуалий.
– У всех жена ушла, – отвечал Никита Пряхин.
– Давай, давай, Никитушко, – хлопотливо молвил камергер Митрич, вынося к свету мокрые, блестящие розги, – за разговорами до свету не справимся.
Следующая цитата
"Я академиев не проходил, я их не закончил". Фильм "Чапаев", 1934.
"Что еще за параллель такая, смутно отзывался Митрич. Может, такой никакой параллели и вовсе нету. Этого мы не знаем. В гимназиях не обучались. Митрич говорил сущую правду. В гимназии он не обучался. Он окончил Пажеский корпус." Ильф и Петров, роман "Золотой телёнок", 1931.
Вот такие чуднЫе щитки шириной аж в 33 модуля найдены на бескрайних санкционных нивах Европы! Если сравнивать с набившим уже оскомину Леграндом, то ли он должен быть в два раза дороже, то ли Итон в два раза дешевле.
Ха три раза! Пока суть да дело, Легранд стал таки в три раза дороже.
Данное чудо называется BF-UT-4/132-G-C
BF - модель
U - встраиваемый, О - навесной
Т - прозрачная дверка
4 - рейки
132 - количество модулей, 132/4 = 33
G - серый
С - разновидность модели.
Вообще, в этой серии щитки по 24 модуля от 2 до 6 реек и по 33 модуля от 4 до 6.
Едут не менее пары месяцев.
Собственно, само изделие - ничего особенного, 30 однофазных линий, одна трёхфазная. Генератор и независимость на жизнеобеспечение. Ещё и Дёпке временно закончился, а рок-н-ролл ещё нет!
Из новшеств - шинное соединение вводного автомата и трёх УЗМ.
Вес - 31 кг.
Следующая цитата
Цитата из повести «Собачье сердце» (1925, опубл. 1987), Михаила Афанасьевича Булгакова (1891 – 1940). Слова Шарикова после того, как Филипп Филиппович возмутился обращением к нему — «товарищ»:
— Да что вы все попрекаете — помойка, помойка. Я свой кусок хлеба добывал! А если бы я у вас помер под ножом? Вы что на это выразите, товарищ?
— «Филипп Филиппович»! — раздраженно воскликнул Филипп Филиппович, — я вам не товарищ! Это чудовищно! — «Кошмар, кошмар», — подумалось ему.
— Уж, конечно, как же. — Иронически заговорил человек и победоносно отставил ногу, — мы понимаем—с. Какие уж мы вам товарищи! Где уж. Мы в университетах не обучались, в квартирах по 15 комнат с ванными не жили. Только теперь пора бы это оставить. В настоящее время каждый имеет свое право.
Читайте также: