Лишь краткий миг земной мы все прекрасны цитаты
Обновлено: 06.11.2024
Оушен Вуонг, Лишь краткий миг земной мы все прекрасны. Премии New England Book Award и National Book Award..
Оушен Вуонг —поэт и эссеист, лауреат множества поэтических премий. Вуонг родился в 1988 году в Хошимине. В возрасте двух лет попал в лагерь беженцев на Филиппинах, а оттуда — в США. Первым в своей большой семье научился читать. Вуонг поступил в Бруклинском колледже в Городском университете Нью - Йорка, где изучал английскую литературу 19 века, получил степень бакалавра по английскому языку. Он также получил степень магистра в области поэзии в Нью-Йоркском университете. Открытый гей. Практикующий дзен - буддист.?Роман «Лишь краткий миг земной мы все прекрасны» частично автобиографичен.
Вы уже знаете, как не легко мне давался роман. Моё внимание не задерживалось, постоянно отвлекалась хоть на что-нибудь, лишь бы отвлечься. Но при этом, у меня довольно таки противоречивые чувства. Меланхолия и флегматичность языка повествования так или иначе зарождает зерно на уровне подсознания, что книга сильная, серьёзная и несёт в себе острые темы.
Роман-письмо сына к матери, которая не умеет читать. Он пишет о своих воспоминаниях с неуверенностью в образах и воспоминаниях семьи, рассказанных по секрету. Семья, во время войны во Вьетнаме, сбежала из погибающего и сбивающегося с толку города, на который то и дело падают бомбы - в Америку, где им пришлось учиться выживать в условиях незнания языка и негативного взгляда на их желтый цвет кожи. Пишет о сложных отношениях с матерью, страдающей посттравматическим синдром, который выказывается в том числе и в рукоприкладстве на сына. «Когда тебе девять, ты никого не останавливаешь». Он стал первым человеком в семье с высшим образованием.
Мне больше нечего добавить. На отзыв склеивала слова.
«Мне хотелось, чтобы его взгляд заставил меня почувствовать, что я стою на обеих ногах в мире, в котором до сих пор балансировал на одной»
03.04.2021 12:41:43 (рецензий 472 / оценок +1610 ) Понравилось? Да Рейтинг: +2 Оценка товара:Не сестра моя, жизнь, а любимая, жизнь
Я разбиваю нас на мелкие осколки, чтобы перенести в другое место - куда, не знаю. А еще не знаю, как тебя называть: белой, азиаткой, сиротой, американкой, матерью?
В "Других барабанах" Лены Элтанг есть фраза, которая однажды поразила меня в самое сердце: Поверишь ли, я винил ее больше, чем свою мать, а уж мать-то я винил практически во всем! Не случайно говорю о писательнице, русская проза которой исполнена поэтики, проникнута любовью к языку, космополитична, изысканно интеллектуальна и проста.
Книга Оушена Вуонга живо напомнила о ней. И еще - тема матери, с которой вы говорите на разных языках и, как масло с водой, потенциально несмешиваемы. Но ты уже пришел/пришла к тому, чтобы не винить ее во всем. И это письмо, которое пишешь ей, потенциально неспособной его прочесть, оно, на самом деле, письмо самому себе (все наши письма адресованы себе). А если попадает в резонанс с мыслями и чувствами других людей - что ж, быть посему.
Поэтичная, глубоко исповедальная, но совершенно лишенная при этом надрывности, история взросления и поисков себя в крайне неблагоприятствующей этому обстановке. Мальчик из семьи неграмотных вьетнамских беженцев, Оушен Вуонг, на сегодняшний день один из самых заметных и титулованных англоязычных поэтов, однако "Лишь краткий миг земной мы все прекрасны" - его прозаический дебют, перенесший в прозу индивидуальные черты поэтики Вуонга - умение виртуозно выделять, сопоставлять и упорядочивать черты действительности, выращивая из сора повседневности пронзительно лиричную прозу.
Он словно бы напрочь отрицает стыд, спокойно говоря о вещах, которые большинство предпочитает прятать в тайниках подсознания. И в определенный момент ты, читатель, понимаешь, что солнечный луч, преломляясь в осколке бутылочного стекла на свалке, сияет так же волшебно, как играя в гранях бриллианта. Потому что первичен свет, а не отражающий его материал. И умение пропустить его сквозь себя так, чтобы краткий миг земного существования оказался прекрасным.
18.02.2021 09:29:56 (рецензий 14 / оценок +24 ) Понравилось? Да Рейтинг: +2Издательство МИФ. Проза совершило в 2020 два ПОДВИГА, издав Вуонга и Мачадо. Умные и очень личные книги, обе смелые, и очень круто, что мало того, что в РФ они издаются, так ещё и в блестящих переводах Л. Сумм и П. Кузнецовой.
Прилагаю фото издания "Лишь краткий миг земной. ".
Что может быть откровеннее письма матери, которая никогда его не прочтёт? Ничего. Это самое интимное послание из всех возможных, потому что не прикрыто обманом, иллюзиями, розовыми очками.
Поэт пишет прозу. Что может быть прекраснее? Что может глубже проникнуть под кожу, чем воздушные, наполненные убийственным смыслом слова?
Эта книга - абсолютнейший каминг аут. И не только в привычном смысле этого слова. Это каминг аут души. То,что невозможно придумать, а только чувствовать сердцем.
В этой книге сплетается вся боль бежавших от ужасов вьетнамской войны людей, которая только может быть. Бежавших от ужаса одной войны и встретивших другую в лице безразличия и брезгливости "истиных американцев".
Что может быть нежнее женщины с именем-цветком? Лин, или орхидея. Роза. Нежные имена у женщин с грубыми от тяжёлой работы руками, от усталости падающих на пол после работы.
Я долго выбирала цитату из этой книги. На самом деле, у меня в закладках пол книги.
Как так получилось? Как автор, такой далёкий от меня по происхождению и географии человек, мог подобраться так близко к моей душе? И сделать мне так больно и очень, очень грустно.
И я ему за это благодарна.
Потрясающая вышла книга. Откровенная, полностью обнажённая. Жестокая. И не для всех, совершенно точно не для всех.
17.11.2020 21:41:02 (рецензий 2 / оценок +5 ) Понравилось? Да Рейтинг: +5 Оценка товара:Отличная работа переводчика, сумевшего бережно перенести поэтический слог Вуонга в русское издание его высокохудожественной прозы. А само произведение - образец изящной словесности, откровенное, персонализированное, и, вместе с тем, философское.
Из замечаний: на странице 197, вместо "глиномёс", в контексте истории требовалось использовать слово "говномёс" и это, скорее всего, не единственный эпизод смысловой коррекции оригинального текста.
05.10.2020 20:40:10 (рецензий 152 / оценок +578 ) Понравилось? Да Рейтинг: +2 Оценка товара: Качество печати: Качество иллюстраций:Как и всегда, качество издания у МИФ - на высоте. Книгу приятно уже просто брать в руки. Стильное оформление, безупречная полиграфия.
С романом ещё не ознакомились, но описание интригующее.
Формат средний, ленточка-ляссе; приходит запечатанной в пленку.
Фотографии внешнего вида книги прилагаю.
Когда поэт пишет прозу, а Оушен Вуонг весьма титулованный поэт, взявший всевозможные поэтические премии США, получается нечто особенное.
Уже в названии улавливаешь некую рифму, читаешь словно строки японского хайку.
Патетика улавливается в каждой строке, абзацы один за другим следуют в определенном ритмованном стиле, складываясь в большую прозаическую поэму.
Учитывая, что этот роман частично автобиографичен, его письмо, которое никогда не будет прочитано, по крайней мере адресатом — матерью автора, словно терапия, направленная на осмысление своего прошлого и принятие себя в настоящем.
Темы, которые затрагивает автор сегодня можно назвать банальными. Сейчас проще перечислить романы взросления, где есть темы войны, как следствие её — эмиграции, посттравматического синдрома, классового неравенства, насилия, ЛГБТ, уязвимости в этом сложном мире, нежели найти роман, где всего этого нет.
Но Оушен Вуонг мастерски сохраняет границы. Не смотря на то, что роман пропитан болью «на грани», автор не даёт своему тексту превратится в банальную «слезовыжималку». Не исключено, что именно благодаря форме, говорит очень эмоционально, попадая в самое сердце своего читателя.
Практически каждая страница осталась помечена стикером, а где даже и не одним. Роман хочется построчно разобрать на цитаты — до безумия поэтичен. Оценить такую прозу способен не каждый, но попытаться все же стоит!
25.09.2020 21:14:00 Рейтинг Оценить (оценило: 13) УЖЕ ПОКУПАЛИДебютный роман молодого, но уже известного вьетнамо-американского поэта Оушена Вонга о роли семьи, о первой любви и об искупительной силе слова.
Это письмо сына к матери, которая не умеет читать. Написанное главным героем на излете взросления, оно раскрывает историю семьи, переплетенную с трагическими событиями Вьетнамской войны.
Герой с теплом и щемящей ностальгией вспоминает свое вьетнамо-американское детство, трудное, но пронизанное любовью. Для своей семьи мальчик был окном в мир, единственным, у кого есть шанс быть услышанным и понятым. Хрупкое подростковое чувство любви оборачивается печалью и одиночеством. Жизнь - это краткие мгновения прекрасного среди боли и непонимания. И все же, как у бабочек, мигрирующих каждый год, тяга к движению и переменам оказывается сильнее.
Этот роман - о необходимости быть услышанным, он пронизан нежностью и состраданием. Это смелое исследование коллективной и индивидуальной травмы.
Книга уже переведена на 16 языков, всего ожидается 30 переводов на разные языки.
О чем, по нашему мнению, эта книга
О семейной истории, разбитой на осколки военными снарядами.
О чувстве бессилия и о силе слов.
О попытках понять другого и себя, о том, каково это - быть чужаком и искать свое место в мире.
О желании жить и о чувстве прекрасного, которое всегда с тобой, несмотря на боль.
Для кого эта книга
Для ценителей эмоционально наполненной интеллектуальной литературы.
Для тех, кто следит за громкими новинками современной прозы.
Для тех, кто любит красивый язык и поэзию в прозе.
Для любителей автофикшена.
Следующая цитата
В мире, подобном нашему, взгляд — это однократное действие. Посмотреть на что-то — значит заполнить этим всю свою жизнь, пусть и на миг.
свобода — это всего лишь дистанция между охотником и его добычей.
Мне хотелось, чтобы его взгляд заставил меня почувствовать, что я стою на обеих ногах в мире, в котором до сих пор балансировал на одной.
Когда война закончится? Когда я смогу позвать тебя по имени и оно будет означать только твое имя, а не все то, что ты оставила позади?
То есть, если любишь, назови объект любви так, чтобы его никто не тронул, а значит, оставил в живых. Прозрачное, как воздух, имя может стать щитом. «Волчонок» — это щит.
Иногда предложение нежности словно неоспоримое доказательство, что тебя опорочили.
Почему раскраски? Почему именно сейчас? Ты отложила сапфирово-синий карандаш, мечтательно залюбовалась неокончен
Потому что свобода — это всего лишь дистанция между охотником и его добычей. Так мне сказали.
Он широко улыбался, уперев руки в боки, чем напомнил мне одержимого сержанта из фильма «Цельнометаллическая оболочка», которому за все унижения его же рядовой вышиб мозги.
То есть, если любишь, назови объект любви так, чтобы его никто не тронул, а значит, оставил в живых
Следующая цитата
В мире, подобном нашему, взгляд — это однократное действие. Посмотреть на что-то — значит заполнить этим всю свою жизнь, пусть и на миг.
свобода — это всего лишь дистанция между охотником и его добычей.
Мне хотелось, чтобы его взгляд заставил меня почувствовать, что я стою на обеих ногах в мире, в котором до сих пор балансировал на одной.
Когда война закончится? Когда я смогу позвать тебя по имени и оно будет означать только твое имя, а не все то, что ты оставила позади?
То есть, если любишь, назови объект любви так, чтобы его никто не тронул, а значит, оставил в живых. Прозрачное, как воздух, имя может стать щитом. «Волчонок» — это щит.
Иногда предложение нежности словно неоспоримое доказательство, что тебя опорочили.
Почему раскраски? Почему именно сейчас? Ты отложила сапфирово-синий карандаш, мечтательно залюбовалась неокончен
Потому что свобода — это всего лишь дистанция между охотником и его добычей. Так мне сказали.
Он широко улыбался, уперев руки в боки, чем напомнил мне одержимого сержанта из фильма «Цельнометаллическая оболочка», которому за все унижения его же рядовой вышиб мозги.
То есть, если любишь, назови объект любви так, чтобы его никто не тронул, а значит, оставил в живых
Следующая цитата
Придется начать сначала.
Пишу, чтобы быть ближе к тебе, хотя каждое написанное слово уводит все дальше. Пишу, чтобы снова вернуться в прошлое, в тот ресторанчик в Вирджинии, где, остолбенев от ужаса, ты не могла отвести взгляд от чучела оленя. Его морда висела над автоматом с газировкой рядом с туалетами, рога отбрасывали тень на твое лицо. В машине ты то и дело качала головой: «Не понимаю, зачем такое вешать? Они что, не видят, что это труп? Труп нужно закопать, а не оставлять вот так на целую вечность».
Я пишу, потому что меня учили никогда не начинать предложение со слов «потому что». Но я и не собирался строить предложение, я хотел освободиться. Потому что свобода — это всего лишь дистанция между охотником и его добычей. Так мне сказали.
Осень. Неподалеку от озера Мичиган начинается миграция бабочек монархов, их более пятнадцати тысяч. За два месяца, с сентября по ноябрь, снова и снова складывая и расправляя крылья, они перелетят из Южной Канады и Соединенных Штатов в Центральную Мексику. Там и перезимуют.
Бабочки порхают между нами, садятся на подоконники и на забор из проволочной сетки, веревка все еще подрагивает под тяжестью белья, вдали кузов блекло-синего «шевроле»; бабочка медленно смыкает крылья, словно хочет отложить их в сторону, а потом взмах — и она летит.
Вся популяция может погибнуть за одну морозную ночь. Значит, жизнь — это вопрос времени, правильного момента.
Помнишь, как однажды — мне было пять — я решил тебя разыграть и выпрыгнул из-за двери с воплем «Бум!»? Ты вскрикнула, лицо исказила гримаса, потом ты начала глотать воздух, схватилась за грудь и оперлась о стену, тяжело дыша. Я был в замешательстве, на голове покачивался игрушечный солдатский шлем. Я, американский мальчишка, решил повторить то, что увидел по телевизору. Откуда мне было знать, что война до сих пор идет внутри тебя, что это навсегда, что, если ты однажды видел войну, ее уже не забыть? Она так и будет отдаваться эхом у тебя в голове, звуком, из которого возникает лицо твоего собственного сына. Бум!
Я учился в третьем классе. Моя учительница английского, миссис Кэллэхэн, помогла мне прочесть первую книжку, которая мне понравилась: «Пирог из грома» Патрисии Полакко. Бабушка и внучка заметили, что на горизонте собирается гроза, но не стали закрывать ставни и запирать двери. Они решили испечь пирог. Этот безрассудный, но смелый поступок — полнейшее отрицание здравого смысла — совершенно сбил меня с толку. Миссис Кэллэхэн стояла за моей спиной и читала мне на ухо, поток слов уносил меня все дальше и дальше. История разворачивалась у меня перед глазами: учительница заговорила, началась гроза, я повторил фразу, и прогремел новый раскат грома. Бабушка и внучка пекли пирог в разгар бури, ели сладкое за миг до разгрома.
Помнишь, как ты впервые ударила меня? Кажется, мне было четыре. Ладонь, вспышка, осмысление. Во рту жгло от пощечины.
Помнишь, как я попытался научить тебя читать? Я сделал все как миссис Кэллэхэн: склонился над твоим ухом и накрыл твою ладонь своей. Слова колыхались в тени наших тел. Это действие — сын учит собственную мать — вывернуло наизнанку не только иерархию в нашей семье, но и нашу идентичность, которую эта страна уже достаточно истончила и сковала. Сначала ты запиналась и ошибалась, потом корявые предложения застревали у тебя в горле; наконец ты устыдилась собственного поражения, захлопнула книгу и отрезала: «Я не хочу читать». Поджав губы, ты встала из-за стола. «У меня есть глаза. Для жизни мне и этого хватит».
Помнишь тот случай с пультом? У меня на предплечье остался синяк, пришлось врать учителям:
— Мы играли в салки, и я упал.
Помнишь, как в сорок шесть лет тебе вдруг захотелось что-нибудь раскрасить? Однажды утром ты сказала: «Идем в “Волмарт”. Мне нужны раскраски». Несколько месяцев ты наполняла ладони цветами, названия которых не могла выговорить. Маджента, киноварь, мариголд, пьютер, можжевеловый, коричный. Каждый день по нескольку часов ты, сгорбившись, раскрашивала фермерские угодья, пастбища, виды Парижа, двух лошадей на ветру посреди равнины, лицо черноволосой девочки, у которой ты не стала заштриховывать кожу, оставила ее белой. Рисунки ты развесила по квартире, и она стала походить на класс в начальной школе. Я спросил:
— Почему раскраски? Почему именно сейчас?
Ты отложила сапфирово-синий карандаш, мечтательно залюбовалась неоконченным садом и ответила: «Я как бы ненадолго погружаюсь в этот рисунок. Но я все чувствую. Я по-прежнему здесь, в комнате».
Помнишь, как ты швырнула мне в голову коробку с «Лего»? Помнишь капли крови на паркете?
— Бывало у тебя такое, что ты придумываешь картину, — ты собирала пазл с пейзажем Томаса Кинкейда, — а потом помещаешь туда себя самого? Ты когда-нибудь наблюдал за собой со стороны? Следил за тем, как все дальше уходишь в созданный тобой пейзаж?
Как мне было объяснить, что ты говоришь о писательстве? Как сказать, что мы так близки, что тени наших рук сливаются на соседних страницах.
— Прости, — ты бинтовала мне лоб. — Одевайся. Идем в «Макдоналдс». — С пульсирующей болью в голове я макал куриные наггетсы в кетчуп, а ты смотрела на меня. — Ты должен расти большим и сильным, понял?
Вчера я перечитывал «Горестный дневник» Ролана Барта, книгу, которую он писал день за днем в течение года после смерти своей матери. Он пишет: «Я видел, как тело моей матери болеет и умирает». Тогда я отложил книгу и решил написать тебе. Пока ты еще жива.
Помнишь те субботы в конце месяца, когда мы ходили в торговый центр, если у тебя оставались деньги после оплаты счетов? Кто-то наряжается в церковь или на званые ужины, а мы наряжались, чтобы пойти в торговый центр на трассе I-91. Ты вставала пораньше, целый час прихорашивалась, надевала свое лучшее черное платье, расшитое блестками, золотые серьги-кольца и парчовые туфли. Потом ты опускалась на колени и укладывала мне волосы помадой, зачесывая их назад.
Глядя на нас, никто бы не подумал, что мы покупаем продукты в лавке на углу Франклин-стрит. Там в дверном проеме валяются старые чеки за покупки, основные продукты — молоко и яйца — в три раза дороже, чем за городом, сморщенные и побитые яблоки лежат в картонных коробках, подмоченных свиной кровью, которая вытекла из контейнера с отбивными, потому что лед в нем давно растаял.
«Давай купим дорогущих шоколадок», — предлагала ты, указав на магазин кондитерской фабрики «Годива». И мы получали пакет, а в нем — пять или шесть квадратиков с разными вкусами. Больше в торговом центре мы не покупали ничего. Потом прохаживались, передавая друг другу пакет, пока ладони не становились темно-блестящими и липкими. «Вот как надо радоваться жизни», — говорила ты, облизывая пальцы; розовый лак на ногтях потрескался, потому что всю неделю ты делала педикюр клиентам салона красоты.
Помнишь, как кричала на меня посреди парковки, сжав кулаки? Закатное солнце исполосовало твои волосы красным. Я закрыл голову руками, а сверху на меня градом сыпались удары.
По субботам мы бродили по коридорам торгового центра, пока одна за другой не начинали опускаться металлические двери магазинов. Тогда мы шли вниз по улице к автобусной остановке, над головами у нас поднимался пар изо рта, у тебя на лице высыхала косметика. Мы уходили, пустыми руками держась друг за друга.
Сегодня утром, перед самым рассветом, в окно я увидел оленя. Опустился такой густой и белый туман, что второй олень, стоявший неподалеку от первого, казался его незавершенной тенью.
Можешь раскрасить эту картину. Назови ее «История памяти».
Миграцию может спровоцировать угол, под которым падает солнечный свет: значит, меняется время года температура, растительность, иссякают источники пищи. Самки бабочек монархов откладывают личинки по пути. У каждой истории более одной сюжетной линии, и каждая линия — история разделения. Бабочки преодолевают путь длиной 7773 километра, что превышает протяженность этой страны. Они летят на юг, но на север не возвращаются. Обратный путь проделают уже их дети; будущее вернется к прошлому.
Разве страна — это не безграничная фраза, не жизнь?
Помнишь, как в лавке у китайского мясника на крюке висела жареная туша свиньи? Ты указала на нее и объяснила: «Ребра прямо как человеческие, когда сгорят». Ты усмехнулась, потом замерла, достала кошелек, побледнела и пересчитала наши деньги.
Разве страна это не пожизненное заключение?
Помнишь тот случай с бутылкой молока? Она ударилась о мое плечо, и на плиточный пол пролился белоснежный дождь.
Издательство: Манн, Иванов и Фербер
А помнишь, как в парке развлечений «Шесть флагов» ты прокатилась вместе со мной на американских горках в машине Супермена, потому что я побоялся кататься один? Тебя укачало, и ты засунула голову прямо в мусорный бак, куда тебя стошнило. Я тогда вдоволь навизжался от радости, но так и не сказал тебе спасибо.
Помнишь, как мы с тобой пошли в «Гудвилл» и набрали полную тележку товаров с желтой этикеткой? В тот день на них была дополнительная скидка — минус пятьдесят процентов. Я толкал тележку, запрыгивал на перекладину над колесами и летел, чувствуя себя богатым, ведь у меня была целая гора выброшенных кем-то сокровищ. Тогда мы праздновали твой день рождения. Мы кутили. «Я похожа на американку?» — ты приложила к себе белое платье. Оно выглядело слишком официальным, но в то же время достаточно базовым — может быть, когда-нибудь ты бы надела его. Может быть. Я кивнул и ухмыльнулся. В тележке скопилось столько вещей, что я не видел ничего перед собой.
Помнишь тот случай с кухонным ножом? Ты взяла его, потом положила и чуть слышно сказала, дрожа: «Пошел прочь. Пошел прочь». И я побежал по летним улицам куда глаза глядят. Бежал, пока не забыл, что мне всего лишь десять; пока биение моего собственного сердца не заглушило все остальные звуки.
А тот раз в Нью-Йорке, через неделю после того, как в автокатастрофе погиб двоюродный брат Фыонг? Я зашел в вагон метро на втором маршруте и увидел его. Двери открылись, а за ними ясное и круглое лицо брата, живого. Я вздрогнул, но быстро понял, что это всего лишь человек, похожий на него. И все же я был потрясен, увидев то, чего не надеялся увидеть уже никогда, — его черты лица, массивная челюсть, прямой взгляд. Его имя чуть было не сорвалось у меня с губ. Выйдя на улицу, я сел на пожарный гидрант и позвонил тебе. «Мам, я видел его, — задыхаясь, сказал я. — Клянусь тебе, я только что его видел. Это безумие, я знаю, но в вагоне ехал Фыонг». У меня началась паническая атака. Ты все поняла. Немного помолчав, ты запела: «С днем рождения тебя». Это не был мой день рождения, просто других песен на английском ты не знала и продолжала петь. Я слушал, так крепко прижав трубку к уху, что спустя несколько часов на щеке все еще краснел отпечаток телефона.
Мне двадцать восемь, рост метр шестьдесят три, вес пятьдесят один килограмм. Я привлекателен со всех сторон — просто убийственно хорош, как ни посмотри. Мое тело когда-то было частью тебя, то есть это письмо пишет твой собственный сын.
Если нам повезет, конец одного предложения станет началом следующего. Если нам повезет, кое-что удастся передать дальше — другой алфавит, вшитый в кровь, жилы и нейроны. Предки передают потомкам инстинкт лететь на юг, менять курс и стремиться в ту часть повествования, где никто не должен был выжить.
Как-то раз я подслушал твой разговор с клиенткой салона. Она потеряла кого-то из близких, а ты утешала ее. Ты красила ее ногти, а она плакала и причитала:
— Умерла моя малышка, моя крошка Джули.
Не могу в это поверить! Она была самая сильная, самая старшая.
Ты кивала, спокойно глядя поверх медицинской маски.
— Тише, не плачь, — по-английски сказала ты. — От чего умирать Джули?
— У нее был рак, — ответила клиентка. — Она умерла на заднем дворе! Прямо там, черт возьми!
Ты опустила ее руку на стол и сняла маску. Рак. Ты подалась вперед.
— Моя мать тоже умирать из-за рака.
В зале повисло молчание. Другие мастера ерзали на стульях.
— Что случиться на заднем дворе? Почему она умирать там?
Клиентка вытерла слезы.
— Она там жила. Джули — моя лошадь.
Ты кивнула, надела маску и продолжила красить ее ногти. Когда клиентка ушла, ты сдернула маску и швырнула ее через весь зал.
— Долбаная лошадь! — по-вьетнамски воскликнула ты. — А я подумала, дочь! Уже цветы на могилу нести собралась!
В тот день, обслуживая других клиенток, ты то и дело поднимала глаза и негодовала: «Лошадь у нее сдохла!» — и все мы смеялись.
Помнишь, как я наконец остановил тебя? Мне было тринадцать. Твоя ладонь замерла в воздухе, щека у меня горела от первого удара. «Хватит, мам. Довольно. Прошу тебя». Я смотрел на тебя в упор, точно так же, как научился смотреть на своих обидчиков в школе. Ты отвернулась, молча надела шерстяное коричневое пальто и ушла в магазин. «Я за яйцами», — как ни в чем не бывало, сказала ты. Но мы с тобой знали: больше ты меня не ударишь.
Пережившие миграцию монархи передали этот опыт своим детям. Память о тех членах семьи, кого погубило начало зимы, вшита в их гены.
Когда война закончится? Когда я смогу позвать тебя по имени и оно будет означать только твое имя, а не все то, что ты оставила позади?
Помню, как проснулся чернильно-синей ночью. В голове — нет, во всей квартире — тихая музыка. Босиком по холодному паркету я пошел в твою комнату. Постель была пуста. Звучал Шопен, мелодия доносилась из шкафа. Решетчатая дверь подернулась красным, как будто за ней разгорелся пожар. Я сидел снаружи и слушал увертюру, фоном раздавалось твое дыхание. Не знаю, долго ли я так просидел. Потом вернулся в постель, натянул одеяло до подбородка и замер, пока она не перестала — не музыка, а моя дрожь.
— Мам, — я снова позвал тебя, но никто не откликнулся. — Вернись. Пожалуйста, вернись!
Однажды ты сказала, что человеческий глаз — самое одинокое творение Господа на свете. Едва ли не целый мир проходит сквозь него, но внутри не остается ничего. Глаз один в своей глазнице; он даже не догадывается, что совсем рядом, в паре сантиметров, есть другой точно такой же глаз, голодный и пустой. Открыв дверь навстречу первому в моей жизни снегу, ты прошептала: «Смотри!»
Читайте также: