Лев исаакович шестов цитаты

Обновлено: 06.11.2024

Люди часто начинают стремиться к великим целям, когда чувствуют, что им не по силам маленькие задачи. И не всегда безрезультатно.

Следующая цитата

Человек привык иметь убеждения, это – факт. Все мы не можем обойтись без приживальщиков, хотя в глубине души и презираем их.

Самые важные и значительные мысли, откровения, являются на свет голыми, без словесной оболочки: найти для них слова – особое, очень трудное дело, целое искусство. И наоборот: глупости и пошлости сразу приходят наряженными в пестрые, хотя и старые, тряпки – так что их можно прямо, без всякого труда, преподносить публике.

Странное нетерпение овладело в последнее время русскими писателями. Все взапуски пустились за «последним словом». Им кажется, что последнее слово будет наверное добыто – вопрос лишь в том, кто скорее до него добежит?

Новые мысли, даже собственные, не скоро завоевывают наши симпатии. Нужно сперва привыкнуть к ним.

Когда читаешь книги давно умерших писателей, всегда овладевает странное чувство: эти люди, двести, триста, две тысячи лет тому назад жившие, так далеки теперь – где бы они ни были – от того, что писали когда-то на земле: а мы в их сочинениях ищем вечных истин!

И рече безумец в сердце своем: несть Бог. Иногда это бывает признаком конца и смерти. Иногда – начала и жизни. Почувствовавши, что нет Бога, человек постигает вдруг кошмарный ужас и дикое безумие земного человеческого существования и, постигши, пробуждается если не к последнему, то к предпоследнему знанию.

От копеечной свечи Москва сгорела, а Распутин и Ленин – тоже копеечные свечи – сожгли всю Россию.

Более всего в еретиках раздражало упорство в пустяках.

Быть непоправимо несчастным — постыдно!

Никакая наука, ни одно искусство не может дать того, что приносит с собою тьма.

Новые мысли, даже собственные, не скоро завоевывают наши симпатии.

Нужно выслушать человека таким, каков он есть.

Нужно, чтобы сомнение стало постоянной творческой силой, пропитало бы собой самое существо нашей жизни.

От смешного до великого тоже только один шаг.

Отрыжка прерывает самые возвышенные человеческие размышления. Отсюда, если угодно, можно сделать вывод, но, если угодно, можно никаких выводов и не делать.

Образованным, много читающим людям нужно постоянно иметь в виду, что литература — это одно дело, а жизнь — другое.

Очень оригинальный человек часто бывает банальным писателем и наоборот.

Очень часто мы высказываем представляющееся нам сомнительным суждение в категорической форме и даже настаиваем на его несомненности.

О философах еще никто ни разу не сказал: нанятая совесть. Почему?

Писатель подобен раненой тигрице, прибежавшей в свое логовище к детенышам.

Поскребите русского, и вы найдете татарина.

Раз мысль явилась — открывай ворота!

Роль палача считается позорнейшей лишь по недоразумению.

Русская простота и правдивость есть следствие нашей относительной малокультурности.

Свет открывает человеку красоту — но он же открывает нам и безобразие.

Символы не всегда бывают красивы.

Скорей безумный скомпрометирует своим обществом гения, чем гений оправдает безумие.

Слезы признания неприличны.

Совершеннолетних, ищущих указки, следует всячески клеймить и порицать. В них говорит лень и трусость.

Страх смерти объясняется исключительно чувством самосохранения.

Стремление понять людей, жизнь и мир мешает нам узнать все это.

Судьба охотнее всего смеется над идеалами и пророчествами смертных — и, нужно думать, в этом сказывается ее великая мудрость.

Творцы великих идей относятся очень пренебрежительно к своим творениям и мало заботятся об их судьбе в мире.

Тем, что для нас важно и нужно, чем мы дорожим и действительно любим, мы редко хвастаем.

Убеждать людей и скучно, и трудно, и в конце концов, право, даже не нужно.

Уже пифагорейцы предполагали, что солнце неподвижно и что земля движется. Как долго пришлось истине ждать своего подтверждения!

Фатализм пугает людей.

Человек часто бывает совершенно равнодушен к своему успеху до тех пор, пока его имеет.

Стоит только ему потерять свое влияние на людей, и он начинает огорчаться. И — наоборот.

Кто не увлекался тургеневскими женщинами! А между тем все они отдаются наиболее сильному мужчине.

Человек часто хочет, но не может.

Человеческие истины только и годны, что для служебных целей…

Вернейшее средство освободиться от надоевших истин — это перестать платить обычную дань уважения и благоговения и начать обращаться с ними запросто, даже с оттенком фамильярности и презрения.

В каждом из своих ближних мы подозреваем опасного врага и потому боимся его.

Возможности, открывающиеся человеку в жизни, сравнительно очень ограничены.

Вообще гений, вопреки общераспространенному предрассудку, самое бестолковое, а потому и самое беспокойное существо. Чтобы испытать наслаждение от трагедии, нужно ее видеть только со сцены.

Всякий ценитель искусства доволен, если узнает в новом произведении «манеру» художника, и мало кто догадывается, что приобретение манеры знаменует собой начало конца.

Главная прелесть лучшего в его трудной достижимости.

Горе тому, кто вздумал бы на земле осуществлять идеал справедливости…

Действительная опасность никогда не устранялась словами и теориями.

Европа давным-давно забыла о чудесах: она дальше идеалов не шла; это у нас в России до сих пор продолжают смешивать чудеса с идеалами.

Есть вещи, которые человеку не дано прощать, а стало быть, есть обиды, которые нельзя забыть.

Есть достаточно оснований к тому, чтобы недоверчиво относиться к жизни. Она столько раз обманывала нас в самых заветных ожиданиях наших.

Жизнь иных народов, в иных странах и в иные времена научает нас понимать, что считающиеся у нас вечными идеи суть только наши заблуждения

Задача писателя: идти вперед и делиться с читателем своими новыми впечатлениями.

Задача философии — научить человека жить в неизвестности, того человека, который больше всего боится неизвестности и прячется от нее за разными догматами.

Знаете ли вы, что для иных учителей нет больших мук в мире, чем слишком верующие и последовательные ученики?

Каждое слово взрослого человека представляется таинственно содержательным ребенку.

Когда защищаешь свое последнее достояние — средств не разбираешь.

Когда приходит настоящая нужда, глупый человек становится умным.

Лучший и убедительнейший способ доказательства — начать свои рассуждения с безобидных, всеми принятых утверждений.

Люди ужасно экономные и жадные существа. Им хочется побольше знать и покупать свои знания возможно дешевле.

Люди часто начинают стремиться к великим целям, когда чувствуют, что им не по силам маленькие задачи. И не всегда безрезультатно…

Может быть, большинство читателей не хочет этого знать, но сочинения Достоевского и Ницше заключают в себе не ответ, а вопрос.

Мудрецы не больше знают, чем глупцы, — у них только больше храбрости и самоуверенности.

Мы глумимся и смеемся над человеком не потому, что он смешон, а потому, что нам нужно развлечься, посмеяться.

Мы думаем особенно напряженно в трудные минуты жизни, пишем же лишь тогда, когда нам больше нечего делать.

Наполеон слыл знатоком человеческой души, Шекспир — тоже. И их знания не имеют меж собой ничего общего.

Направо поехать — женатому быть, налево — убитому быть. Средней до-философ никогда не избирает, богатство ему не нужно, он не знает, что делать ему с деньгами.

Наука полезна — спору нет, но истин у нее нет и никогда не будет.

На самом деле творец обыкновенно испытывает одни огорчения.

На человека обыкновенно гораздо более действует последовательность в интонации, чем последовательность в мыслях.

Негодованием можно на время подавить какие угодно запросы человеческой души.

Ненависть не разбирает средств.

Не знать, чего хочешь, считается одним из самых позорящих обстоятельств.

Нравственные люди – самые мстительные люди, и свою нравственность они употребляют как лучшее и наиболее утонченное орудие мести. Они не удовлетворяются тем, что просто презирают и осуждают своих ближних, они хотят, чтоб их осуждение было всеобщим и обязательным, т. е. чтоб вместе с ними все люди восстали на осужденного ими, чтоб даже собственная совесть осужденного была на их стороне. Только тогда они чувствуют себя вполне удовлетворенными и успокаиваются. Кроме нравственности, ничего в мире не может привести к столь блестящим результатам. (Апофеоз беспочвенности)

Застенчивые люди обыкновенно воспринимают впечатления задним числом. В ту минуту, когда на их глазах что-либо происходит, они ничего не замечают и только впоследствии, воспроизведши в памяти отрывок из прошлого, они дают себе отчет в том, что видели. И тогда ретроспективно в их душе возникают чувства обиды, жалости, удивления с такой живостью, как будто бы дело шло не о прошлом, а о настоящем. Поэтому, застенчивые люди всегда опаздывают с делом и всегда много думают: думать никогда не поздно. Робкие при других, они доходят до большой смелости, когда остаются наедине с собой. Они плохие ораторы – но часто замечательные писатели. Их жизнь бедна и скучна, их не замечают – пока они не прославятся. Когда же приходит слава – общее внимание уже не нужно. (Апофеоз беспочвенности)

Привычка к логическому мышлению убивает фантазию. (Апофеоз беспочвенности)

Тут и скрывается величайший и последний соблазн, который Киргегард чувствовал всегда и с которым он всегда отчаянно боролся, но который преодолеть до конца ему никогда не удавалось, который не удалось преодолеть ни одному смертному и который, по всем видимостям, смертным своими силами преодолеть не дано: мы не можем отречься от плодов дерева добра и зла. Иначе говоря: наш разум и наша мораль эмансипировались от Бога. Бог все сотворил, но мораль и разум были до всего, до Бога, были всегда. Они не сотворены – они – предвечны. Оттого всегда попытки экзистенциальной философии имели тенденцию сбиваться к тому, чему учил, по Платону, Сократ: μέγιστον αγαθòν τω ανθρώπω εκάστης ημέρας περι αρετην λόγους ποιεισθαι («Высшее благо для человека каждодневно беседовать с добродетелью»). Когда религиозное соединяется с этическим, оно в нем растворяется без остатка: дерево познания высасывает все соки из дерева жизни. Экзистенциальная философия, видевшая свою задачу в борьбе, хотя и безумной, «за возможность», превращается в назидание, оно же, по существу своему, сводится к готовности примириться с теми ограниченными возможностями, которые находятся в распоряжении «разумного» и «этического». Человек не смеет или не имеет сил мыслить в категориях, в которых он живет, и принужден жить в тех категориях, в которых он мыслит. И притом даже не подозревает, что в этом – его величайшее падение, что здесь – первородный грех. Он весь во власти внушенного ему змеем eritis sicut dei. Это, надо думать, и имел в виду Киргегард, когда он говорил о себе, что не может сделать последнего движения веры. (Киргегард и экзистенциальная философия)

Сам Киргегард сказал нам, что вера начинается там, где для разума все возможности кончаются. Но люди не хотят думать об этом, они не хотят даже взглянуть в ту сторону, где загорается зловещее, по их неизвестно откуда пришедшему убеждению, пламя огня веры, которому суждено испепелить разум. Мы видели, что столь мало похожие во всем остальном Бонавентура и Гегель в этом сходятся: оба они полагают свои упованья – один на религию, другой на философию с разумом. Иное у Киргегарда: он всем своим существом чувствует, что разум, по самой природе своей, стремится обезоружить веру, высосать из нее все жизненные соки. Он убедился, что вера начинается там, где разум перестает служить человеку. Правда, он знает, что люди отказываются идти в те области, где разум уже не может руководить ими: обыденность не выносит того, что ей рассказывают безумие и смерть. Но именно потому Киргегард зовет от умозрительной философии к экзистенциальной, словно загоняет наше мышление именно туда, куда оно менее всего склонно идти. Недостаточно говорить, что мудрец будет блаженным в фаларийском быке, – нужно всю жизнь так устроить, чтоб таким блаженством исчерпывалось ее содержание. Мы помним, что Киргегард отстранял от себя не только Гегеля и умозрительную философию, но отгораживался и от мистиков; и вряд ли мы ошибемся, если скажем, что от мистиков его больше всего отталкивало как раз то, что делает их столь привлекательными для большинства – даже современных культурных людей: их земное, доступное уже здесь, на земле, человеку блаженство. (Киргегард и экзистенциальная философия)

И бессмертие, и блаженство, и вечность не смывают воспоминаний о позоре пережитого им в конечном существовании и еще меньше могут заменить ему те радости, которых он был лишен. Словно он повторяет демона Лермонтова: «Я позавидовал невольно неполной радости людской». Она, эта неполная радость, лучше, чем бессмертие, чем вечность, чем райское блаженство, – которое нам уготовляет этическое. Еще немного, и он скажет: лучше быть поденщиком на земле, чем царем в мире теней. Единственно, что его может успокоить, это уверенность, что этическое и «там» сохранит свою власть. (Киргегард и экзистенциальная философия)

«Естественное» человеческое мышление, стремящееся к самоочевидностям, т. е. добивающееся такого ведения, которое усматривает в том, что есть, не только что оно есть, но что оно есть по необходимости, – только такое мышление, как нам объяснил Кант, дает нам подлинное знание – естественное мышление принуждено беречь идею необходимости как свое драгоценнейшее сокровище. Сколько бы разум ни прославлял свободу, он все же хочет и должен вправлять ее в рамки необходимости. Эта Необходимость и есть то Ничто, о котором мы принуждены говорить, что оно существует, ибо, хотя его нигде нет и нигде разыскать его нельзя, оно, загадочным образом, врывается в человеческую жизнь, калеча и уродуя ее, как рок, судьба, жребий. Fatum, от которого некуда уйти и нет спасения. Киргегард много распространяется о роли фатума в сознании древнего эллина, об ужасе, который древние испытывали перед Судьбою. Все это, конечно, верно, как верно и то, что для библейского откровения фатум не существует. Откровение есть именно потому откровение – что оно, наперекор всем очевидностям, открывает нам, что для Бога все возможно и что наряду со всемогуществом Бога нет никакой власти. Когда Иисуса спросили, какая первая из всех заповедей, он ответил: «Первая из всех заповедей – слушай, Израиль, Господь Бог наш есть Господь единый» (Марк XII, 29). Как же мог Киргегард допустить, что невинность, т. е. такое состояние человека, в каком он был, когда непосредственно стоял пред Господом, предполагает страх пред Ничто и этим самым, стало быть, заключает в себе начало или потенцию тех ужасов, которыми полна человеческая жизнь и которые он с такой несравненной, потрясающей силой изображает и в дневниках своих и в сочинениях? Я так настаиваю на этом вопросе ввиду того, что для самого Киргегарда в нем или в ответе на него кроется articulus stantis et cadentis экзистенциальной философии. (Киргегард и экзистенциальная философия)

Он мог бы вспомнить о μισόλογος’e (ненавистнике разума) Платона и сказать себе, что на нем осуществилась угроза божественного философа: тот, кто не довольствуется светом разумных объяснений – ведь и есть μισόλογος, а μισόλογος обречен на величайшие беды. Но о платоновском завете Киргегард почти никогда не вспоминает, точно старается забыть, что первый, открывший людям смысл и цену умозрения, был не Гегель, а Платон. Он даже и Аристотеля оставляет в покое. И Платон, и Аристотель еще слишком тесно связаны с Сократом, а Сократа надо беречь. Наверное, не раз спрашивал себя Киргегард, как бы поступил на его месте мудрейший из людей: Сократ ведь не мог идти за помощью к Иову или Аврааму. Да если бы и мог – пожалуй, не пошел бы… Эпиктет, не колеблясь, заявил нам, что даже печали Эдипа и Приама Сократа не застали бы врасплох. Он не стал бы ни жаловаться, ни плакать, ни проклинать, а сказал бы то, что сказал в тюрьме Критону: «О дорогой Критон, если богам угодно, пусть будет так». Умозрение Гегеля сводилось к тому же. Все его «объяснения» имели тот же смысл, что и размышления Эпиктета о Сократе и Эдипе: действительность разумна. А с разумом спорить нельзя и невозможно. (Киргегард и экзистенциальная философия)

Следующая цитата

Лев Исаакович Шестов

Русский философ-экзистенциалист и эссеист