Карл поланьи великая трансформация цитаты
Обновлено: 21.12.2024
Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени
Моей горячо любимой жене Илоне Дугциньской,
всецело обязанный ее дружеской помощи
и критическим замечаниям,
посвящаю я эту книгу
История этой книги — это история бескорыстной дружбы. Автор ее многим обязан своим английским друзьям и прежде всего Ирен Грант, с исследовательской группой которой он был близок. Общие научные интересы связывали его с Феликсом Шафером, экономистом из Вены, ныне живущим в Веллингтоне, Новая Зеландия. В Америке компетентную помощь автору оказал Джон А. Кувенховен, отредактировавший рукопись; многие из его идей вошли в окончательный текст книги. Кроме того, автор многим обязан своим коллегам по Беннингтон-колледжу, Хорсту Мендерхаузену и Питеру Ф. Дракеру. Хорст Мендерхаузен и его супруга, несмотря на полное несогласие с выводами автора, стали для него источником постоянной моральной поддержки, а дружеское расположение Питера Ф. Дракера делало еще более ценными его полезные советы. Автор искренне благодарит Ганса Цайзеля из университета Ратгерс, внимательно прочитавшего книгу, и выражает глубокую признательность Джону Кувенховену, который вместе с Хорстом Мендерхаузеном и Питером Дракером взял на себя все труды по подготовке ее к печати.
Фонду Рокфеллера автор благодарен за 2-летнюю стипендию, позволившую ему в 1941–1943 гг. завершить книгу в Беннингтон-колледже, Вермонт, куда он был приглашен тогдашним его президентом Робертом Д. Леем. К мысли об этой книге автор пришел после цикла публичных лекций и семинара, который он вел в 1940/1941 академическом году. Условия для исследовательской работы ему любезно предоставили Библиотека Конгресса в Вашингтоне, О. К. Н. Л. и Зелигмановская библиотека Колумбийского университета, Нью-Йорк, за что автор выражает им свою признательность.
Сторэм, Севеноукс, Кент
Предисловие редакторов издания
Перед вами книга, с появлением которой большинство работ в этой области кажутся банальными или устаревшими. Столь редкое событие есть предвестник новых времен. В этой книге, вышедшей в переломный исторический момент, мы находим новое постижение формы и смысла дел человеческих. Г-н Поланьи не претендует на то, чтобы писать историю, — он ее переписывает. Он не вносит свечу в некие темные уголки ее и не пытается сделать из нее публичное исповедание своей собственной веры, — нет, г-н Поланьи, обнаруживая тонкую проницательность и обширную эрудицию, проливает новый свет на разнообразные процессы и перевороты, охватывающие целую эпоху невиданных по масштабу перемен.
Непосредственная цель г-на Поланьи заключается в том, чтобы выявить (и он делает это с замечательной глубиной) социальные последствия определенной экономической системы, а именно рыночной экономики, полное развитие которой наступило в XIX в. Пришло время, когда обращенный в прошлое ум может постичь ее во всей целостности, когда он уже достиг — и оставил позади — пору своей зрелости. События и процессы, теории и поступки предстают перед нами в новой перспективе. Многое из того, что заурядным историкам кажется лишь случайным эпизодом, высвечивается теперь более глубоким смыслом, а то, что казалось странной аномалией, получает истинную оценку. Сведение человеческого существа к простой «рабочей силе», а природы — к «земельной собственности» превращает новую историю в высокую, захватывающую драму, в финале которой ее скованный протагонист, общество, разрывает свои цепи.
Этот новый взгляд, лишь намеченный, но не развитый в работах других авторов, сообщает новые пропорции личностям и идеям. Возьмем, к примеру, чартистское движение, пророческое по своему духу учение Роберта Оуэна или знаменитый урок Спинхемленда — насколько же глубже проникает г-н Поланьи в их исторический смысл! Насколько понятнее становятся для нас все эти самодовольно-рассудительные сквайры, предписывающие кабинетные законы той силе, которую ни они, ни даже самые просвещенные умы их эпохи еще не были в состоянии постичь! Совершенно другими глазами наблюдаем мы за тем, как различные идеологии ведут битву вокруг неумолимо растущей экономики, как одни теоретики сопротивляются ей в слепом безрассудстве, другие — силятся отвести самые жестокие ее удары, безжалостно разрывающие социальную ткань, а третьи, в простоте своей души — или, может быть, ума — с искренним восторгом приветствуют каждый новый ее шаг. Мы видим арьергардные бои защитников старого порядка, беспомощную растерянность ревнителей традиционного христианства, легкую победу ортодоксальных экономистов, с необыкновенной легкостью объясняющих все на свете. Но грозная сила оставляет за собой пустыню, и наспех возводимые укрепления рушатся под ее неодолимым напором. Мы понимаем, каким образом новое освобождение принесло с собой новое рабство, и можем оценить всю серьезность вызова, перед которым стоит наша собственная эпоха.
Мысль г-на Поланьи оставляет далеко позади и догматику Карла Маркса, и апологетику реакции. Он исследует развитие экономики в рамках современной цивилизации, но не предлагает нам какой-либо жесткой доктрины экономического детерминизма. Вместо этого он дает глубокий анализ конкретного процесса исторической трансформации, решающую роль в котором сыграла замена одной экономической системы другой. И произошло это не потому, что экономические отношения всегда являются первичными и определяющими, но потому, что в этом — и только в этом — случае новая экономика в ее «идеальном варианте» потребовала безжалостно отвергнуть представление о том, что человек есть существо социальное. Г-н Поланьи весьма удачно ссылается на феномен колониализма и на пример первобытных обществ, подвергшихся вторжению промышленной цивилизации, и таким образом демонстрирует не только то, что принесла эта «идеальная система» им, но и то, что она значила для нас. «Сатанинская мельница» не желала знать ни о каких человеческих потребностях, кроме одной-единственной; с тупой беспощадностью она принялась перемалывать на атомы само человеческое общество. А потому люди вынуждены были открыть общество. Общество — вот ключевое слово для г-на Поланьи. Величайшая из трагедий, сопровождавших промышленную революцию, была вызвана отнюдь не жадностью и бессердечием алчущих прибыли капиталистов — хотя бесчеловечной жестокости в ее летописях было предостаточно, — но тем социальным опустошением, которое производит рыночная экономика, действующая бесконтрольно. Люди не сумели понять, что значит связь и единство общественного организма. Внутренний храм человеческой жизни был разграблен и осквернен. Грандиозная проблема социального контроля над процессом революционных по своему масштабу перемен не была по-настоящему осознана: ее заслонили полные оптимизма философские теории, ее скрыли от глаз близорукие филантропы, действовавшие заодно с эгоистическими политиканами, и в итоге мудрость века так и осталась нерожденной.
Но, рассказывая об этом, г-н Поланьи вовсе не обращает ностальгически-печальные взоры в некое блаженное прошлое; защищать дело реакции он не намерен. Пути назад нет, и его поиски не приведут нас к решению проблемы. Наша эпоха нуждается в другом — в том, чтобы с учетом ее собственных условий и требований заново утвердить сущностные ценности человеческого бытия. Традиция ничем нам здесь не поможет; напротив, она обманет нас, если мы всецело ей доверимся. Нам следует не отрекаться от принципа личной свободы, но заново его осмыслить и воссоздать. Мы бессильны возродить ушедшее общество, пусть даже дымка истории скроет от нас его пороки, мы должны построить новое общество для самих себя, усвоив, насколько это для нас возможно, уроки прошлого и вняв его грозным предупреждениям. И, делая это, нам, вероятно, следует в виду, что совокупность причинных связей, определяющих ход дел человеческих, является настолько сложной и запутанной, что постичь ее вполне не под силу даже самым глубоким умам. Всегда наступает такой момент, когда свои ценности нам следует испытать в действии с тем, чтобы рвущиеся на свободу силы современности смогли выйти на поверхность истории и устремиться в новом направлении и к новым целям.
Следующая цитата
Эту статью могут комментировать только участники сообщества.
Вы можете вступить в сообщество одним кликом по кнопке справа.
Следующая цитата
Социальную трансформацию вселенского масштабу увенчивают беспрецедентные по своему характеру войны, в которых находят гибель два десятка государств, а из моря пролитой крови проступают очертания новых держав. Но вся эта страшная масса насилия есть, в сущности, лишь внешняя оболочка стремительного, но бесшумного потока перемен, который нередко поглощает прошлое, не оставив на поверхности даже легкой ряби! Рациональный анализ катастрофы позволит нам объяснить и бурные потрясения, и тихий, незаметный распад.
Наша книга — не труд по истории, мы не пытаемся выстроить внешне убедительную цепь из грандиозных событий, мы стремимся понять их смысл с точки зрения судьбы институтов человеческого общества. Мы позволим себе задерживаться на картинах прошлого с одной-единственной целью — пролить свет на проблемы настоящего;.мы предпримем детальный анализ отдельных переломных периодов, совершенно игнорируя лежащие между ними промежутки времени; ради этой цели мы будем вторгаться в область самых разных научных дисциплин.
Прежде всего обратимся к проблеме крушения международного порядка. Мы попытаемся доказать, что система равновесия сил уже не могла обеспечивать сохранения мира, коль скоро мировая экономика — фундамент этой системы — потерпела полное банкротство.
Данное обстоятельство объясняет внезапность краха и невероятную стремительность распада. Но если крушение нашей цивилизации совпало по времени с развалом мировой экономики, то это еще не значит, что оно было им вызвано. Истинные его первопричины — в том социальном и технологическом перевороте, который еще сто лет назад породил в Западной Европе идею саморегулирующегося рынка. Крах этой авантюры наступил в наше время, явившись завершением вполне определенного периода в истории индустриальной цивилизации.
Заключительная часть книги посвящена анализу механизма перемен, характерных для социальных и государственных структур современной эпохи. На наш взгляд, если выразить его предельно кратко, нынешнее состояние человечества следует истолковывать с точки зрения институциональных истоков кризиса.
XIX в. принес с собой явление, совершенно неслыханное в летописях западной цивилизации, а именно — Столетний мир 1815–1914 гг. Если оставить в стороне Крымскую кампанию — войну до известной степени колониальную по своей природе, — то окажется, что Англия, Франция, Пруссия, Австрия, Италия и Россия воевали между собой в общей сложности не более полутора лет. Аналогичные расчеты по двум предшествующим столетиям дают в среднем 60–70 лет крупных войн в каждом. Между тем даже самое яростное из столкновений XIX в., франко-прусская война, продолжалась меньше года, а побежденная нация смогла выплатить неслыханную по тем временам контрибуцию без каких-либо последствий для валютных систем соответствующих государств.
Этот прагматический пацифизм восторжествовал, разумеется, вовсе не потому, что в Европе отсутствовали серьезные причины для конфликтов. Фоном для этой мирной картины были почти непрерывные перемены во внутреннем и внешнем положении могущественных государств и громадных империй. В первой половине века гражданские войны, революционные и контрреволюционные интервенции представляли собой обычное явление. В Испании стотысячное войско герцога Ангулемского штурмовало Кадис, в Венгрии революционеры едва не разбили в генеральном сражении самого императора, и только русская армия, вступившая на венгерскую территорию, сумела в конце концов подавить их восстание. Священный Союз всюду ознаменовал свое присутствие вооруженными интервенциями — в германских государствах и в Бельгии, в Дании и в Швейцарии, в Польше и в Венеции. Во второй половине столетия вырвались на свободу мощные силы прогресса; Османская, Египетская и Персидская империи распались или подверглись расчленению; вторгшиеся в Китай войска заставили его открыть двери иностранцам; один исполинский порыв привел к разделу всей Африки. В то же время два государства, Россия и Соединенные Штаты, возвысились до статуса мировых держав; Германия и Италия достигли национального единства; Бельгия, Греция, Румыния, Болгария, Сербия и Венгрия получили или возвратили себе место на карте Европы в качестве суверенных государств. Почти непрерывный ряд открытых войн сопровождал вторжение индустриальной цивилизации в царство первобытных народов и традиционных культур. Русские завоевания в Средней Азии, бесчисленные войны англичан в Индии и Африке, «подвиги» французов в Египте, Алжире, Тунисе, Сирии, Индокитае, Сиаме и на Мадагаскаре порождали между великими державами такие споры, разрешить которые можно, как правило, только силой. И однако, каждый из этих конфликтов удалось локализовать, а в бесчисленном множестве других острых ситуаций, которые способны были повлечь за собой резкие насильственные изменения, великие державы действовали сообща и, сглаживая противоречия, добивались компромисса. Изменялись методы — результат оставался прежним. В первой половине века конституционализм был предан анафеме, и Священный Союз душил свободу во имя мира — во второй его половине, и опять же во имя мира, не думавшие ни о чем, кроме денег, банкиры навязывали конституции беспокойным деспотам. Так различными способами и при содействии беспрестанно изменяющихся идеологий — именем свободы и прогресса, властью трона и алтаря, милостью фондовой биржи и чековой книжки, взятками и коррупцией, моральным убеждением и просвещенной апелляцией к высшим ценностям или с помощью бортового залпа и штыка — достигался один и тот же результат, сохранение мира.
Причиной этого воистину чудесного следствия было действие системы равновесия сил, которая в данном случае привела к результату, обыкновенно для нее несвойственному. Внутренняя природа подобной системы порождает совершенно иной результат — сохранение входящих в нее силовых единиц. В самом деле, закон функционирования этой системы сводится к следующему принципу: три или более элемента, способных оказывать силовое воздействие, всегда ведут себя таким образом, чтобы соединенными силами слабейших воспрепятствовать увеличению силы сильнейшего — и не более того. В плане всемирной истории система равновесия сил затрагивала отношения отдельных государств и служила сохранению их независимости. Однако достигалось это лишь ценой нескончаемой войны, участники которой переходили из одного лагеря в другой. Пример подобного рода дают нам города-государства Древней Греции или Северной Италии в Средние века: войны между постоянно меняющимися по составу коалициями позволяли сохранять независимость этих государств в течение довольно долгого времени. Действие того же принципа в продолжение более чем двухсот лет обеспечивало суверенитет государств, существовавших в Европе к моменту заключения Вестфальского мира (1648). Когда же семьдесят лет спустя страны-участницы Утрехтского договора формально декларировали свою приверженность этому принципу, они превратили его в систему, установив таким образом равные гарантии выживания — выживания через войну — как для сильных, так и для слабых государств. И тот факт, что в XIX в. действие того же самого механизма чаще имело своим следствием мир, нежели войну, представляет собой серьезную проблему для историка.
Совершенно новым фактором эпохи стала, на наш взгляд, острейшая заинтересованность в сохранении мира. Прежде подобную заинтересованность рассматривали по традиции как нечто, существующее вне реальной практики межгосударственных отношений. Мир вместе со всеми его плодами — науками, искусствами и ремеслами — воспринимался лишь как одно из необязательных украшений человеческой жизни. Церковь, разумеется, могла сколько угодно молить о мире (как молилась она о даровании щедрого урожая), однако в области реальной государственной политики она всякий раз оправдывала использование вооруженной силы; правительства подчиняли интересы мира соображениям безопасности и суверенитета, иначе говоря, таким целям, достигнуть которых без обращения к «последнему доводу» было невозможно. Так, еще во второй половине XVIII в. Жан-Жак Руссо гневно обличал купцов за недостаток патриотизма, ибо эти люди, как он подозревал, готовы были предпочесть мир свободе.
После 1815 г. произошла полная и стремительная перемена. Мощная волна, поднятая Французской революцией, влилась в набирающий силу поток другой, промышленной революции, и, таким образом, создание условий для мирной коммерческой деятельности превратилось в предмет всеобщей заинтересованности. Народам Европы, провозгласил Меттерних, нужна не свобода, но мир. Гентц именовал патриотов «современными варварами». Церковь и трон принялись за «денационализацию» Европы. В пользу их аргументов свидетельствовали как неслыханная жестокость недавних войн с их новыми, «народными» методами, так и необыкновенно возросшее значение мира для быстро развивавшихся национальных экономик.
Следующая цитата
Сформулируем суть проблемы. Все согласны, что либеральное движение, ставившее своей целью распространение рыночной системы, встретило противодействие со стороны протекционистского контрдвижения, стремившегося его ограничить, — подобная мысль лежит в основе и нашего тезиса о «двух движениях». Но если мы утверждаем, что идея саморегулирующейся рыночной системы, абсурдная по своему существу, в конце концов уничтожила бы человеческое общество, то либерал обвиняет самые различные силы в том, что они-де погубили великое и благородное дело. Будучи неспособен привести доказательства каких-либо согласованных действий с целью остановить либеральное движение, он прибегает к удобной гипотезе о неких тайных кознях, гипотезе, опровергать которую просто не представляется возможным. Это и есть миф об антилиберальном заговоре, в том или ином варианте характерный для всех либеральных интерпретаций истории 1870–1880 гг. Основную причину резкой перемены декораций их авторы, как правило, видят в подъеме национализма и социализма, а роль главных злодеев в этой пьесе приписывают ассоциациям промышленников, монополистам, крупным землевладельцам и профсоюзам. Таким образом, в самой туманной и возвышенной своей форме либеральная доктрина гипостазирует действие в современном обществе некоего диалектического закона, который сводит на нет благородные усилия просвещенного разума, а в самой грубой и топорной версии опускается до нападок на политическую демократию как якобы главный источник интервенционизма.
Между тем факты напрочь опровергают утверждения либералов. Антилиберальный заговор есть чистая выдумка. Огромное разнообразие форм, которые принимало «коллективистское» контрдвижение, было обусловлено отнюдь не какими-то симпатиями к социализму и национализму со стороны «согласованно действующих» сил, но единственно лишь тем обстоятельством, что развитие рыночного механизма затрагивало чрезвычайно широкий круг жизненно важных интересов всего общества. Это помогает нам понять, почему распространение данного механизма почти всюду вызывало противодействие преимущественно практического характера. Интеллектуальные моды не играли в этом процессе никакой роли, а значит, о влиянии предрассудка, который либералы считают идеологической основой антилиберального движения, не может быть и речи. И хотя 1870-1880-е гг. действительно стали периодом крушения ортодоксального либерализма и именно к этой эпохе восходят все ключевые проблемы нашего времени, было бы неверно утверждать, будто переход к социальному и национальному протекционизму объяснялся какими-либо иными причинами, кроме того факта, что внутренние пороки саморегулирующегося рынка и неотделимые от подобной системы опасности обнаружились с полной очевидностью. Доказать это можно разными способами.
Во-первых, поражает многообразие и несходство конкретных сфер, в которых проявилось «коллективистское» контрдвижение. Это само по себе исключает всякую возможность согласованных действий. Обратимся к списку примеров государственного вмешательства, который составил в 1884 г. Герберт Спенсер, обвиняя либералов в том, что они-де изменили своим принципам ради «регламентирующего законодательства».[61] Более широкий спектр вопросов едва ли можно вообразить. В 1860 г. была учреждена должность «инспекторов качества пищи и питья, с оплатой соответствующих расходов из местных налогов»; за этим последовали Акт, предусматривавший «инспекцию газовых заводов», а также дополнение к Акту о горной промышленности, «устанавливавшее наказание за использование труда детей моложе двенадцати лет, не посещающих школу и не умеющих читать и писать». В 1863 г. «инспекторы законодательства о бедных получили право проводить обязательное оспопрививание»; местные власти были уполномочены «устанавливать тарифы за наем перевозочных средств»; а некоторые формируемые на местах органы «предоставили им право облагать население налогом для проведения работ по дренажу и ирригации земель, а также для обеспечения водой скота»; в 1862 г. был принят Акт, запрещавший угольные шахты с одним стволом; Акт, наделявший Совет медицинского просвещения исключительным правом «составлять фармакопеи; цены же на них должно было устанавливать Государственное казначейство». Перечисляя эти и им подобные меры, пораженный ужасом Спенсер исписал несколько страниц. В 1863 г. «обязательная прививка оспы была распространена на Шотландию и Ирландию». Были также изданы Акт о назначении особых инспекторов для определения того, «качественными или некачественными являются продукты питания»; Акт о трубочистах, с целью предотвратить увечья и возможную гибель детей, которым поручают чистить слишком узкие дымоходы; Акт о заразных болезнях; Акт о публичных библиотеках, «на основании которого большинство получало право облагать налогом меньшинство, чтобы обеспечить себя книгами». Все эти акты Спенсер приводил в качестве неопровержимых улик антилиберального заговора. Однако каждый из них имел дело с какой-то конкретной проблемой, порожденной условиями современного промышленного производства, и ставил своей целью защиту определенных интересов общества от угроз, непосредственно связанных с этими условиями или, во всяком случае, с рыночным характером последних. Для человека, рассуждающего непредвзято, они служат доказательством чисто практической и прагматической природы «коллективистского» контрдвижения. Люди, принимавшие подобные меры, являлись в большинстве своем убежденными сторонниками laissez-faire и уж, конечно же, не могли желать, чтобы их согласие на создание в Лондоне пожарной команды истолковывалось как протест против принципов экономического либерализма. Напротив, инициаторы этих законодательных актов были, как правило, бескомпромиссными противниками социализма и любых иных форм коллективизма.
Во-вторых, переход от либерализма к «коллективистским» методам происходил порой совершенно неожиданно, и люди, занятые законотворческими размышлениями, сами его не осознавали. Дайси приводит классический пример — Акт о компенсации работникам, где речь шла об ответственности работодателя за ущерб, причиненный его рабочим в течение срока найма. История различных актов, осуществлявших эту идею начиная с 1880 г., демонстрирует твердую приверженность законодателей индивидуалистическому принципу, согласно которому ответственность нанимателя перед его наемными работниками не должна чем-либо отличаться от его ответственности перед другими лицами, т. е. совершенно посторонними ему людьми. Едва ли этот взгляд сколько-нибудь изменился, когда в 1897 г. на работодателя вдруг возложили обязанность страховать своих работников от любых увечий, полученных ими в период найма, — «вполне коллективистский закон», как справедливо заметил Дайси. Невозможно привести более ясное доказательство того, что замена либерального принципа антилиберальным была вызвана вовсе не изменением позиций заинтересованных сторон или переворотом во взглядах общества на этот вопрос, но исключительно лишь эволюцией конкретных условий, в которых возникла данная проблема и шел поиск ее решения.
В-третьих, еще одно доказательство — косвенное, но в высшей степени убедительное — дает нам сопоставление соответствующих процессов в странах, весьма несходных по своему политическому и идеологическому облику. Викторианская Англия представляла собой полную противоположность Пруссии Бисмарка, и обе они сильно отличались от Франции эпохи Третьей республики и от Габсбургской империи. Тем не менее каждая из них прошла через период свободной торговли и laissez-faire, за которым последовал период антилиберального законодательства в отношении государственного здравоохранения, условий труда в промышленности, муниципальной торговли, социального страхования, морских субсидий, коммунальных сооружений, торговых ассоциаций и т. д. Нетрудно было бы составить точную хронологию с указанием дат, когда в разных странах происходили аналогичные перемены. В Англии компенсация работникам была установлена законом в 1880 и 1897 гг., в Германии — в 1879 г., в Австрии — в 1887 г., во Франции — в 1889 г.; фабричная инспекция была введена в Англии в 1833 г., в Пруссии — в 1853 г., в Австрии — в 1883 г., во Франции — в 1874 и 1883 гг.; муниципальная торговля (включая коммунальные сооружения) появилась в Бирмингеме в 1870-е гг. по инициативе Джозефа Чемберлена, диссентера и капиталиста; в императорской Вене 1890-х гг. у ее истоков стоял Карл Люгер, католический «социалист» и ярый антисемит; в немецких и французских муниципалитетах ее создавали местные политические коалиции разнообразного состава. В некоторых случаях меры эти поддерживались крайними реакционерами и непримиримыми противниками социализма (Вена), иногда — «радикальными империалистами» (Бирмингем) или же либералами чистой воды (Эдуард Эррио, мэр Лиона). В протестантской Англии над завершением фабричного законодательства работали, сменяя друг друга, консервативные и либеральные кабинеты; в Германии этим занимались католики и социал-демократы, в Австрии — церковь и ее самые воинствующие сторонники; во Франции те же по сути законы были приняты благодаря усилиям врагов церкви и пылких антиклерикалов. Так, действуя под самыми разнообразными лозунгами и из весьма несходных побуждений, всевозможные партии и социальные слои осуществили в целом ряде стран и в отношении широкого круга сложных проблем практически тождественные по своему характеру меры. Ясно, что не может быть ничего более нелепого, чем заключать отсюда, как это делают творцы легенды об антилиберальном заговоре, будто ими скрытно двигали одинаковые идеологические предрассудки или же узкие групповые интересы. Напротив, все подтверждает нашу мысль о том, что законодатели оказались просто неспособными противиться неумолимому действию вполне объективных и весьма серьезных причин.
Читайте также: