Цитаты из книги день числа пи
Обновлено: 07.11.2024
Меня зовут Лёва, я из Москвы, я школьник. Это по английскому задание, написать по образцу. Считается самым важным именно это: кто ты, откуда… Хотя на самом деле важно именно то, что я Лёва. Именно этот набор звуков обозначает меня. Вот это сочетание звуковых волн: мягкое «ль», твёрдое «в»… Хотя «в» никогда не бывает таким уж твёрдым. Звуки мягкие, а имя суровое: «Лев». Если бы у меня было другое имя, я был бы другим. Может быть, не таким странным.
То есть странный не я, а люди вокруг. Но их большинство; так что приходится играть по их правилам.
Смотрите сами: если в моём классе всего два человека пишут без ошибок, ставят запятые в правильных местах… это значит, мы с Соней ненормальные или все остальные?
Или на математике сегодня объясняли: любое число в нулевой степени равно единице. Это логично: если умножить его на себя, то оно станет само собой, в первой степени.
Никто не понял, кроме меня. Это значит, я псих, да? Я и учитель, нас двое.
Что ж, тогда я не хочу быть нормальным.
В нулевой степени мы все одинаковые, равны единице. И нужно нас умножить на самих себя. Тогда мы станем собой и будем все разные. Очень красиво и понятно, всё совпадает; у чисел такой понятный и человеческий мир. Очень разумный и с ясными правилами. А если возвести меня в отрицательную степень…
– Лёва! Что опять случилось.
Дедушка. Вышел меня встречать, будто я сам не дойду из школы.
– Лёва, Лёва, тебя что, опять били.
– Никто меня не бил.
Это правда. Я точно помню, что меня не били. Кажется, я сам его двинул. Ну, так. Потому что Комлев идиот и по-другому не понимает. Но точно не помню вообще. Неинтересно же думать про такое; я и забываю сразу.
– Значит, меня опять в школу вызовут? – вздыхает дедушка.
– Знаешь, – говорю я, – чему равно любое число в нулевой степени?
– Единице, – отвечает дедушка и почему-то опять вздыхает.
Ну вот, нас трое. Дедушка, наш математик и я.
А Комлева я возвёл в отрицательную степень. Я бы его с удовольствием разделил на ноль, но это невозможно. В математике очень чёткие правила, в отличие от мира людей; и если что невозможно, то невозможно окончательно.
Дедушка читает книгу. Он читает совсем не так, как я: он умеет сидеть за столом. У него дальнозоркость, и книга должна лежать далеко, на вытянутой руке.
«…И оно не душа, не разум, не воображение, не мнение, не число, не сущность, не вечность, оно не тьма и оно не свет, оно не ложь и не истина.
До меня долетел пасмурный обмен репликами между парнем в очках и девицей, увы, без очков.
– Это маятник Фуко, – говорил её милый. – Первый опыт проводили в погребе в 1851 году, потом в Обсерватории…»
– Ты ничего не замечаешь? – спрашивает дедушка.
– Во-первых, это моя книга. Ты влез без разрешения и твоя голова мне мешает. Ты не видишь, что мне неудобно. Во-вторых, ты перевернул страницу, а я ещё не дочитал. Вообще это свинство. Я же тебе не мешаю, когда ты читаешь!
– Извини, – говорю я. Ну вот, он и не сердится; я недавно научился говорить это «извини», и правда, решает многие проблемы, как оказалось. – А что такое маятник Фуко?
– Я читаю, – говорит дедушка. – Потом напомни мне, объясню про маятник.
– Через тридцать четыре минуты, – вздыхает дедушка.
Чего он всё вздыхает?
– Лёвка! Это ещё что такое, не переоделся до сих пор! А руки помыл? Нет! Миша! И ты тоже, ну что мне с вами делать, читают сидят, один другого лучше, что старый, что малый! Я же вас десятый раз зову, остыло уже всё! А если я буду читать, что тут будет.
– Не десятый, – говорю я. Но тихо. Я же понимаю вообще-то: круглые числа – это такой оборот речи. Она могла бы сказать «тысячу раз уже вас звала», а на самом деле всего пять или шесть.
– Вилки достань, – говорит бабушка.
Я достаю три штуки, раскладываю.
– Лёвка! Ну что ты за человек, кто же вилкой суп ест!
– Ты же сама сказала – вилки…
– Я имела в виду ложки, ты что, сам не видишь? Своей головы нет? С ума сойдёшь с вами…
Поди разбери. Бабушка, кстати, часто путает слова. То есть не путает, а просто использует их по-другому; дедушка прекрасно её понимает. «Миша, принеси мне шубу!» – просит она, и дедушка приносит ей зелёную кофту, глазом не моргнув. А в другой раз она просит кофту, а дедушка приносит ей очки.
И всегда угадывает.
Я думаю, что вот эти звуковые волны – слова – нужны, когда люди друг друга плохо знают. А дедушка с бабушкой понимают друг друга на каком-то другом уровне, им слова не нужны. То есть нужны не для передачи информации, а для чего-то другого.
Сказать просто: «Ты здесь, ты меня слышишь?» – «Да». Только и всего. Остальное они знают и так.
Они живут вместе пятьдесят два года, три месяца и четырнадцать дней.
То есть если брать в процентном соотношении – я у них совсем недавно.
Я мою посуду. У меня есть специальный алгоритм: сначала тарелки, от большой к маленьким. И воду потом из верхней в следующую выливать… В нижней набирается много. Потом ложки. У ложек тоже есть порядок, как их раскладывать потом. Чашки – самое простое, поэтому последнее.
– Лёвка, давай я сама, чего ты возишься.
Я не вожусь. Я должен закончить. И я знаю, почему бабушка меня торопит. Она хочет побыстрее оказаться в чистой кухне, она не может, когда не чисто; она тогда говорит: «У меня болит кухня». Я этого не понимаю, но верю, что у неё так.
А потом она совершенно отдельно, в чистоте и тишине сварит себе кофе и будет слушать Шуберта, без нас.
Мы очень разные, в нашей семье у всех свои странности. Дедушка любит книги. А бабушка любит музыку. Про меня они думают, что я люблю цифры; но это не совсем так.
Время после обеда и посуды – бабушкино личное. С ней нельзя разговаривать, ни о чём спрашивать, шуметь. Такое правило: она слушает музыку. Всё.
Я редко встречал людей, кто умел бы так слушать. Конечно, в концертном зале – понятно: все сидят и слушают. Но если в записи – дома, скажем, или на улице – люди всегда делают что-то ещё: разговаривают, читают, куда-то идут. Бабушка и сама часто делает всякие домашние дела под музыку; но это в другое время. А сейчас она просто сидит и слушает. И смотрит, как закипает кофе.
Смотрит в окно и слушает музыку. Организованные сочетания разных звуковых волн.
Мне можно быть на кухне, только молча. А не говорить очень трудно, поэтому чаще всего я ухожу и слушаю через стенку.
Сегодня Шуберт, я видел обложку диска.
Я сажусь делать уроки. Но они не лезут мне в голову, я думаю о музыке.
Дело именно в организации времени. Музыка структурирует время с помощью звуковых волн. Как это устроено?
У меня так называемый абсолютный слух. То есть я слышу все звуки нотами, могу сказать, где соль, а где фа-диез. Я раньше думал, у всех так, это как цвет: ведь обычно люди легко отличают синий от зелёного, например. Есть, конечно, множество оттенков, и их различают не все. Но всё же нет ничего удивительного, когда человек говорит: этот цвет – точно такой, как у моей машины. Или светлее. Или темнее, – это никого не удивляет; а умение различать звуки по названиям, оказывается, редкость.
Причём они бывает разные: скажем, высокое «ля» или низкое. У меня долгое время был камертон, маленькая металлическая вилочка с двумя зубцами; мне очень нравилось, что я могу в любой момент ударить его обо что-то или просто сжать зубцы, а потом отпустить. И поднести камертон к уху, и всегда услышать ровно то, что ожидаешь: звук «ля» первой октавы.
Следующая цитата
На самом деле вы считаетесь нормальными только потому, что вас больше! Как будто если каких-то людей больше, то они правы. Между прочим, большинство считало, что Земля плоская».
Мы теряем радость, — вдруг говорит Валя. — От обычной жизни. Если попробуешь необычного — это как наркотик. Хочется ещё и ещё. Ты отравлен.
Тяжело понять, что ты Сальери. Особенно если сам метил в Моцарты.
То есть странный не я, а люди вокруг. Но их большинство; так что приходится играть по их правилам.
Только знаешь… Вот ты ошибся, и всё время думал об этом. А надо же дальше играть. Вообще неважно, что ты слетел с текста, — должен играть, жить дальше! Всё равно ничего не исправишь. Подумаешь об этом после концерта; а сейчас — играй!
Когда ты один, ночью, можно не задирать голову, чтобы слёзы остались внутри.
А отец разве счастлив? Вот, он хотел сына — образцового, спортсмена, математика, самого лучшего во всём. А ему достался я. Не повезло.
музыкантом… — Музыкантом, — ворчит дедушка. — Музыканту надо уметь работать, а он…— Что такое маятник Фуко? — спрашиваю я.— А?— Маятник Фуко! Ты сказал, через тридцать четыре минуты расскажешь. А прошло уже… Уже… Четыреста сорок восемь.— Ещё в секундах посчитай! Спать пора…— Я тогда в интернете посмотрю, если тебе жалко объяснить…— Зубы чистить! — командует дедушка.И, пока я чищу, объясняет:— Это такой маятник, груз на очень длинном тросе. Его можно устроить в башне или в соборе каком-нибудь: нужно особое пространство, очень высокий потолок. И если маятник там раскачать, то через некоторое время будет заметно: траектория изменилась.— Траектория чего?— Раскачивания груза… Потому что на самом деле маятник качается по-прежнему, а Земля крутится. То есть это такой прибор, наглядно показывающий вращение Земли… Лёва! Ты щёткой шевели хотя бы чуть-чуть! И объясни теперь ты: как это возможно, чистить зубы и петь одновременно? И ты же совершенно меня не слушаешь! Слушаю я, чего он.
Да есть ли кто нормальный рядом со мной? Лёва, Валя… Герда, конечно, тоже никак не похожа на обычную учительницу музыки. А вот эта незнакомая женщина, которая посадила в свою машину двух мокрых балбесов, совершенно чужих. А мой отец? Тот, кто писал стихи на крыше, кого я совсем не знаю… Нет, все вокруг меня — не совсем обычные люди.
Как я не видел раньше, какой он; с ним я могу пробить вот этот потолок, который раньше давил на меня.
Следующая цитата
Кажется, ты интересный человек, Лев Иноземцев. — Кажется, вы тоже, — сказал я.
Между прочим, большинство считало, что Земля плоская». * * *
В чём вот я странный? Никак не могу понять. Думать об этом, честно говоря, не очень интересно. То, что в музыке казалось странным, потом становилось классикой
Кто-то ломает правила, и потом этот слом сам становится правилом…
это дилогия о дружбе и любви, о том, как непросто принять себя и услышать другого
— Мы теряем радость, — вдруг говорит Валя. — От обычной жизни. Если попробуешь необычного — это как наркотик. Хочется ещё и ещё. Ты отравлен.
— Ошибся — не страшно; надо было выплыть и дальше играть, а не рефлексировать, — она как будто повторяет Валины слова. — Нужно чаще выступать, иначе не научишься волнением управлять.
— Только знаешь… Вот ты ошибся, и всё время думал об этом. А надо же дальше играть. Вообще неважно, что ты слетел с текста, — должен играть, жить дальше! Всё равно ничего не исправишь. Подумаешь об этом после концерта; а сейчас — играй!
Я слушаю музыку Сальери. Вот уверен: если человеку дать послушать Сальери и Моцарта, отличит только профессиональный музыкант.Бедный, бедный Сальери. Как я его понимаю.Можно сказать, это Моцарт убил Сальери. Не специально, конечно; он тоже не виноват. Убийство по неосторожности. Но не физическое, а хуже. Если бы не Моцарт, музыку Сальери спокойно играли бы, не так часто, конечно, как Моцарта. Но тоже любили бы, и никто бы не говорил, что он плохой композитор
Следующая цитата
Каждый человек, получивший школьное образование, знает, что число Пи приблизительно равно 3,14. Но далеко не всякий может записать ряд последующих цифр. Оказывается, некоторые запоминают их как любимое стихотворение или музыку. Главного героя повести Нины Дашевской можно назвать одарённым мальчиком – из таких вырастают гении, такие делают научные открытия. Сверстники считают Лёву Иноземцева инопланетянином, ведь он живёт исключительно внутри своей головы, а на простых смертных не обращает внимания. Лёва умеет быстрее всех решать нестандартные математические задачи, обладает цветным слухом, любой предмет, одежда или даже лицо человека способны отзываться в нём неповторимой мелодией. Мальчик слышит музыку, которая может «выпрямить» людей, сделать их лучше, но как только пальцы касаются фортепианных клавиш, между воображаемым и реальным миром появляется непреодолимая преграда.
Рядом с такими людьми, как Лёвка, невольно начинаешь острее чувствовать собственную неполноценность. Кирилл Комлев считает себя Сальери, тогда как Иноземцева про себя именует Моцартом. В школе Комлев больше других досаждает «странненькому», выбирая самые обидные прозвища. Но никто и не подозревает, что творится в душе этого мальчика, и автор даёт ему право высказаться. Вторая часть повести написана от лица Кирилла, который оказывается на удивление талантливым человеком. Он разбирается в литературе, пишет стихи, играет на виолончели, но вся прежняя жизнь разрушается, когда в их класс приходит Моцарт. Раньше Комлев считал, что умение сочинять музыку делает его особенным, но после того как услышал игру Иноземцева, не может писать. Мальчик ощущает себя «глухонемым», у которого закончились и слова, и звуки. В семье Кирилл не может получить поддержки, отец не принимает его увлечения и даже запрещает читать книги. Соня – девочка, в которую он влюблён с детства, стала больше времени проводить с Иноземцевым. Начинается серьёзная внутренняя работа, постоянная рефлексия, самобичевание и настоящая ненависть к самому себе. Мальчику начинает казаться, что он способен лишь копировать других и не может создать ничего своего. Кто бы мог подумать, что это испытывает хулиган, обзывающий Иноземцева? Но рядом с Кириллом всё-таки оказываются замечательные люди, которые помогают ему лучше разобраться в себе. Тётя Лида, привившая племяннику любовь к литературе; Герда Вальтеровна, учительница-виолончелистка; некрасивая девочка Валя, флейтистка и начинающий композитор. Доверительные разговоры с Валей заставляют Кирилла задуматься: почему он так стремится быть необыкновенным?
Весь мир сжимается для него в одну точку, и никто не знает, что в этой точке – свет или мрак. И только Лёва Иноземцев может дать ответ, потому что его мир не сжимается, а расширяется. Соня потом заметит, что её не сразу поладившие друзья – братья-близнецы, «с разными операционными системами», но как будто дополняющие друг друга.
«День числа Пи» - это история, которая не может не зацепить, и хотя повесть изначально написана для детей от двенадцати, взрослый также немало почерпнёт для себя. Такие книги, подобно музыке, звучащей в Лёвиной голове, делают мир лучше и открывают дверь в бесконечность.
Читайте также: