Цитата о грибоедове булгарина
Обновлено: 06.11.2024
О ЖИЗНИ И СОЧИНЕНИЯХ А. С. ГРИБОЕДОВА
К. А. Полевой (1802—1867), родной брат издателя «Московского Телеграфа» и деятельный его сотрудник. В литературе Ксенофонт Полевой приобрел известность своими «Записками», в которых сохранились ценные воспоминания о литературных деятелях первой половины прошлого столетия.
В эти «Записки», между прочим, он не ввел свои воспоминания о Грибоедове по следующей причине, о которой он пишет на стр. 272—273: «Здесь можно было бы рассказать любопытные подробности моего знакомства с Грибоедовым; но я уже давно изложил их в биографии его, написанной мною и напечатанной при одном из изданий «Горя от ума». Любопытные могут прочитать их там». В «Записках» же сохранился (стр. 268—269) небольшой рассказ Полевого о встрече с Грибоедовым на вечере у Булгарина, не вошедший в его воспоминания; этот рассказ приведен нами вслед за воспоминаниями.
Воспоминания К. Полевого входят в состав его статьи «О жизни и сочинениях А. С. Грибоедова», приложенной к миниатюрному изданию: «Горе от ума». Второе издание. С.-Петербург. В военной типографии. 1889» (стр. III—С). Относятся эти воспоминания к весне 1828 года, когда Полевой приехал в Петербург в марте месяце по разным типографским делам, а также хлопотать о пропуске через цензуру перевода Вальтер-Скоттовой «Жизни Наполеона». Пробыл он здесь до июня и за этот период времени несколько раз встречался с Грибоедовым.
. Я имел большое наслаждение знать и видеть Грибоедова довольно часто, именно в то время его жизни [по приезде Грибоедова в марте 1828 года в Петербург]. Где же взять мне свидетельств вернее собственного наблюдения! Опишу свое знакомство с Грибоедовым, которое было непродолжительно, однакож довольно замечательно для человека, тогда еще юноши по летам и по чувствам; тем живее были мои впечатления, и я мог заметить много любопытных черт его характера и ума, черт, которые, может быть, ускользали от самых искренних его друзей
единственно потому, что уже не были для них новостью, не поражали их, казались им слишком обыкновенными.
Я жил в Петербурге несколько месяцев, точно как заезжий путешественник: был знаком со многими литераторами, осматривал музеи, библиотеки, наблюдал нравы города, обычаи общества, состояние искусств, словом, посвящал все свое время знакомству с Петербургом. Как обрадовался я, когда П. П. Свиньин1, приглашая меня к себе на обед, сказал, что у него будет Грибоедов, только что приехавший из Грузии. — Буду, буду непременно! В назначенный день (помню, что было на Пасхе), я нашел у гостеприимного Павла Петровича много людей замечательных. Кроме нескольких знатных особ, приятелей его, тут был, можно сказать, цвет нашей литературы: И. А. Крылов2, Пушкин, Грибоедов, Н. И. Греч и другие. Грибоедов явился вместе с Пушкиным, который уважал его, как нельзя больше, и за несколько дней сказал мне о нем: «Это один из самых умных людей в России. Любопытно послушать его»3. Можно судить с каким напряженным вниманием наблюдал я Грибоедова! Но, в первый раз, он обманул мои ожидания. Он был в каком-то
недовольстве, в каком-то раздражении (казалось мне), и посреди общих разговоров отпускал только острые слова. За столом разговор завязался о персиянах, что было очень естественно в обществе Грибоедова, который знал персиян во всех отношениях, еще недавно расстался с ними и готовился опять к ним ехать. Он так живо и ловко описывал некоторые их обычаи, что Н. И. Греч очень кстати сказал при том, указывая на него: « Monsieur est trop perçant (persan) ». Признаюсь, молодой ум мой ожидал от Грибоедова чего-то другого. «Где же скрывается глубина этого человека?» — думал я, не зная, что в большом обществе он был всегда таков, да и кто же не будет таков, особенно подозревая, что на него смотрят как на что-то особенное и ожидают чего-нибудь необыкновенного? Ривароль находился однажды в таком положении, и начал, как говорится, рубить с плеча все, что попадалось в разговоре. Собеседники его изумились. Грибоедов сделал почти то же, потому, что в одинаковом случае положение человека, известного умом, всегда одинаково. Вечером, когда кружок друзей стал теснее, Грибоедов был гораздо мягче, и с самою доброю готовностью читал наизусть отрывок из своей трагедии «Грузинская Ночь», которую сочинял тогда1.
в литературные суждения, какие излагали двое или трое из собеседников, — теперь уже покойных — мир памяти их! Он чувствовал себя нездоровым и уехал вскоре после обеда.
опасности. Но поддайся чувству страха, оно усилится и утвердится».
Такое оригинальное суждение осталось в моей памяти: я пересказал его здесь почти словами самого Грибоедова. Когда мы вместе выходили от милого нашего хозяина, Грибоедов сказал: «Поедемте со мной». — Куда? — спросил я. — «Да все равно: в карете будем говорить». Он сам рассмеялся, сблизив слова свои с известным выражением Репетилова. Не знаю почему, я не мог воспользоваться приятным его предложением, но не замедлил явиться к нему, на другой или на третий день. Он жил тогда в доме Косиковского, в самом верхнем этаже и занимал немного комнат. Я удивился походной простоте жизни нашего Персидского министра. Самым дорогим украшением его комнаток был богатый рояль: он составлял для него необходимую принадлежность. Потом, приходя почти каждый день к Грибоедову, я всегда видел его любезным, радушным, всегда слышал от него что-нибудь умное, оригинальное. Особенно достопамятно для меня одно утро, когда особенно влюбился я в милое его добродушие и был пленен разнообразием его сведений. Был какой-то большой праздник. Прелестное утро мая, который иногда так хорош в Петербурге, вызывало на свежий воздух. Идя по Невскому проспекту, я завернул к Грибоедову, и нашел у него несколько человек гостей; разговор вязался из учтивостей, из пересказов о повышениях и суждений о способностях некоторых известных лиц. Чуждый такой сферы, несколько времени перебирал я ноты, лежавшие на рояле, и, наконец, хотел уйти. Грибоедов сказал мне: «Останьтесь». Гости его вскоре раскланялись с ним. «Боже мой!» сказал он тогда, «чего эти господа хотят от меня? Целое утро они сменяли у меня один другого. А нам, право, не о чем говорить: у нас нет ничего общего. Пойдемте скорее гулять, чтобы опять не блокировали меня. Да, можно ли итти таким варваром?» — прибавил Грибоедов, глядясь в зеркало. «Они не дали мне и выбриться». — Кто же станет замечать это? — сказал я. «Все равно: приличия надобно наблюдать для самого себя, но я нарушу их на этот раз». Мы отправились в Летний сад, и разговор продолжался об утренних посещениях. Грибоедов так остроумно рассуждал о людях, которые вдруг, неожиданно делаются вежливы, внимательны к человеку, прежде совершенно чуждому для них, что я смеясь сказал ему: «Тем лучше: это предмет для другого «Горя от ума!» — О, если на такие предметы писать комедии, то всякий день являлось
бы новое «Горе от ума!». В самом деле: как не находят предметов для комедий? Они всякий день вокруг нас. Остается только труд писать. — «В том-то и дело. Надобно уметь писать». — Разговор обратился к искусству и Грибоедов сказал: «Многие слишком долго приготовляются, сбираясь написать что-нибудь, и часто все оканчивается у них сборами. Надобно так, чтобы вздумал и написал». — Не все могут так сделать. Только Шекспир писал наверное. — «Шекспир писал очень просто: немного думал о завязке, об интриге, и брал первый сюжет, но обрабатывал его по своему. В этой работе он был велик. А что думать о предметах! Их тысячи, и все они хороши: только умейте пользоваться». Продолжая разговор о Шекспире, Грибоедов спросил у меня: на каком языке я читаю его? Я читал его тогда во французских и немецких переводах, и сказал это. «А для чего же не в подлиннике? Выучиться языку, особливо европейскому, почти нет труда: надобно только несколько времени прилежания. Совестно читать Шекспира в переводе, если кто хочет вполне понимать его, потому что, как все великие поэты, он непереводим, и непереводим оттого, что национален. Вы непременно должны выучиться по-английски»1. Помню еще, что в то утро он особенно хвалил Шекспирову «Бурю», и находил в ней красоты первоклассные. В первый раз при мне Грибоедов рассуждал о литературных предметах, и с особенным любопытством слушал я его мысли о Шекспире. Он сказал много оригинального и блестящего: видно было, что художник говорил о величайшем из своих собратов.
В другой раз, в театре, на представлении Моцартовой «Волшебной флейты», Грибоедов разговорился о музыке. Надобно прибавить, что бедного Моцарта терзали ужасно! В 1828 году на петербургской сцене не было ни одного певца и ни одной певицы. Самойлов жил еще старою своею славою, но и он почти не мог петь. Первою певицею была Иванова. Особенно смешил нас своим неискусством Папаген, которого играл, если не ошибаюсь, Рамазанов. Грибоедов сидел в ложе, с одним знакомым ему семейством, но в каждый антракт приходил в кресла побранить певцов. «Я ничего не понимаю: так поют они!» говорил он не раз. «И зачем браться за Моцарта?» — С них было бы и Буальдье! — прибавил кто-то. — «А что вы думаете: Буальдье достоин этих певцов?» — сказал Грибоедов. «Он не гениальный, но милый и умный
композитор: не отличается большими мыслями, но каждую свою мысль обрабатывает с необыкновенным искусством. У нас испортили его «Калифа Багдадского», а это настоящий брилльянтик (именно так выразился Грибоедов)1. Музыка Моцарта требует особенной публики и отличных певцов, даже потому, что механическая часть ее не богата средствами. Но выполните хорошо музыку Буальдье — все поймут ее. А теперь, посмотрите, как восхищаются многие, хоть ничего не понимают! Это больше портит нежели образует вкус публики».
человека и поэта, которое прививается к многим отличным людям. А между тем, он был и поэт и светский человек самой высшей степени. Искренность, простота и благородство его характера привязывали к нему неразрывною цепью уважения, и я уверен, что всякий, кто был к нему близок, любил его искренно.
Грибоедов уехал из С.-Петербурга в июне месяце1. Несмотря на блестящие ожидания впереди, он неохотно, даже с грустью оставлял Россию, и однажды, когда я говорил ему о любопытном его будущем положении в Персии, он сказал: «Я уж столько знаю персиян, что для меня они потеряли свою поэтическую сторону. Вижу только важность и трудность своего положения среди них, и главное, не знаю сам отчего, мне удивительно грустно ехать туда! Не желал бы я увидеть этих старых своих знакомых».
Во время проезда своего через Тифлис, Грибоедов женился и соединил свою судьбу с существом давно милым ему: то была княжна Чавчавадзева, дочь заслуженного генерала. Чего, казалось бы, не доставало для счастья поэта? Слава, значительность положения, радость семейной жизни, все соединил для него 1828 год! Но в письмах к друзьям своим, описывая им свое счастье, он не скрывал и мрачных своих предвидений. Какие заключения можно вывести из такого постоянного предчувствия, которого не могли разогнать ни самые блестящие события, ни радость сердца, ни все виды счастливой будущности? Но если душа поэтическая сильнее чувствует ежедневные встречи в жизни, то она должна быть доступнее и для впечатлений необыкновенных, для предвидений души и сердца. По крайней мере, так было с Грибоедовым. Он не даром тревожился будущностью, не без основания повторял не раз своим друзьям и знакомым, что не надеется воротиться из Персии. В то время, когда все русские с удовольствием воображали своего знаменитого соотечественника в самом блестящем положении, в Петербурге было получено ужасное известие об его смерти.
Так внезапно и рановременно кончил жизнь свою незабвенный автор «Горя от ума». Для нас остались его подвиги, замечательные во многих отношениях, и его сочинения, составляющие красу нашей литературы.
Булгарин составил себе отдельный круг, который постепенно оставили все прежние его знакомые и даже товарищ его, Греч; но в описываемое время его не чуждался никто: ни Гнедич, ни Пушкин, ни Грибоедов, ни благороднейший адмирал Рикорд, с которым я познакомился также через Булгарина. Чудак, но неподкупный правдорез, В. А. Ушаков, распинался за Булгарина и видел в нем друга! Мог ли человек молодой, и не какой-нибудь славный литератор, а случайно брошенный на литературное поприще, не увлечься обаянием истинно-литературного кружка, встречавшего его самым лестным вниманием? Тогда мне было это просто приятно, и я, без всяких расчетов и целей, часто посещал Греча и Булгарина. Я не мог предвидеть, что после сделает из себя Булгарин; а тогда видел в нем умного, иногда смешного, капризного, но любезного человека, и если с моей стороны было ошибкою сближение с Булгариным, то я разделял эту ошибку с благороднейшими людьми, которых видел в лучших отношениях с ним. Грибоедов до смерти оставался в самых искренних связях с ним и поручил ему свои интересы, уезжая из Петербурга1. Мицкевич находил его добряком и только смеялся над комическими его сторонами. Все другие, общие наши знакомые, глядели на него, как на человека с разными недостатками, которые, однако, выкупались добрыми качествами и дарованием. Я и теперь думаю, что он действительно был таков в описываемое мною время.
Сноски1 П. П. Свиньин, журналист пушкинской эпохи, многолетний издатель «Отечественных Записок». Свиньин был лично знаком с Грибоедовым и дружески ему предан. В «Путевых записках» от 1819 года Грибоедов упоминает о книге Свиньина «Достопамятности Санкт- Петербурга и его окрестностей».
3 Как раз около этого времени Грибоедов был на чтении Пушкиным «Бориса Годунова» в салоне графини Лаваль: «Вчера Пушкин читал свою трагедию у Лаваль; в слушателях были две княгини Michel, Одоевская-Ланская, Грибоедов, Мицкевич, юноши, Балк, который слушал трагически. Кажется, все были довольны, сколько можно быть довольным, мало понимая» — пишет 17 мая 1828 года кн. Вяземский из Петербурга Тургеневу; см. П. П. Вяземский. «А. С. Пушкин по документам Остафьевского архива и личным воспоминаниям» в сборнике «А. С. Пушкин» (под ред. П. И. Бартенева), 1885 г., вып. второй, стр. 39. — По словам Н. Колюпанова («Биография А. И. Кошелева», т. 1, кн. II, стр. 202) Пушкин читал «Годунова» у Лаваль 21 мая. Вероятно, это было второе чтение, так как весьма возможно, что Пушкин читал свою трагедию в течение двух вечеров.
1 Общее содержание «Грузинской ночи», до наших дней целиком не дошедшей, см. выше в воспоминаниях С. Н. Бегичева и в примечаниях к воспоминаниям Ф. В. Булгарина. Ср. академич. издание.
2 Известный баритон Мариинского театра в Петербурге.
1 Ср. отзывы Грибоедова о Шекспире в воспоминаниях Бестужева.
1 Одна из лучших опер Буальдье, имевшая большой успех на Западе и впервые представленная в Париже в 1800 году. Впервые была поставлена на русской сцене в Петербурге в 1806 году См. С. Булич «Грибоедов — музыкант» в академическом издании сочинений Грибоедова, т. 1, стр. 321.
1 Грибоедов выехал из Петербурга в последний раз 6 июня 1828 года.
1 В. А. Ушаков, ветеран Отечественной войны, писатель и критик. «Друг Видока-Булгарина, его достойный Адольф Жермани из третьего действия «Жизни игрока» и наружностью и душою», — писал Сергей Аксаков в мае 1830 г. С. П. Шевыреву (см. «Русский Архив» 1878 г., кн. II, стр. 53). — В 1830 г. Ушаков посвятил «Горю от ума» обширную статью в «Московском Телеграфе».
1 «Булгарин почитал и уважал добрые стороны в людях, даже те, которых сам не имел. Таким образом, постиг он всю благость, все величие души Грибоедова, подружился с ним, был ему искренно верен до конца жизни, но не знаю, осталась ли бы эта дружба в своей силе, если бы Грибоедов вздумал издавать журнал и тем стал угрожать «Пчеле», то есть увеличению числа ее подписчиков». — См. Н. И. Греч. Записки о моей жизни. П. 1886 г., стр. 447.
Оглавление
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Воспоминания о незабвенном Александре Сергеевиче Грибоедове предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
После плачевного события, лишившего Россию одного из избранных сынов ее, а нас, друзей Грибоедова, повергнувшего в вечную горесть, — часто собирался я написать несколько строк в память незабвенного; но при каждом воспоминании о нем глубокая скорбь, объяв душу, заглушала в ней все другие ощущения, затемняла разум и лишала возможности мыслить… я мог только проливать слезы…
Наконец время, не исцелив ран сердечных, освоило меня с горестью, как увечного с его недугом. Я решился представить очерк жизни, или, лучше сказать, нравственного бытия Грибоедова, не для утешения друзей его (ибо нам невозможно утешиться), но исполняя долг гражданина, друга и писателя. Чувствую, что, при всей моей любви к Грибоедову, при всем познании его характера, я не могу изобразить верно его нравственный портрет. Горжусь и тем, что мог постигнуть возвышенную его душу и оценить необыкновенный ум и дарования.
Жизнь Грибоедова обильна чувствованиями, мыслями, мечтами высокими, но не богата происшествиями. Грибоедов родился около 1793 года [1] . Род его ведет свое происхождение из Польши, от фамилии Грибовских, переселившихся в Россию, кажется, в начале царствования рода Романовых. Один из предков Грибоедова подписался на Уложении царя Алексея Михайловича, припоминающем, во многих местах, Статут Литовский, сочиненный литовским канцлером Львом Сапегой в XVI веке. Это заставляет думать, что предок Грибоедова, писавший Уложение, мог быть нарочно вызван в Россию для этого дела, как муж искусный в правоведении. Впрочем, это одно предположение, о котором мы неоднократно говорили с покойным другом. Герб его и надпись на нем объясняют происхождение и древность его рода, который отныне получает новый блеск дарованиями и душевными качествами покойного Александра Сергеевича, лучшими правами на уважение соотечественников. Воспоминание о знаменитых предках служит укором недостойным потомкам, которые гордятся чужими заслугами. А. С. Грибоедов облагородил бы всякое происхождение. [2]
Он получил первоначальное воспитание в Москве, в доме родительском. Лучшие профессора Московского университета и частные учителя преподавали ему уроки. После он стал посещать университетские публичные лекции как вольнослушающий студент, учился прилежно, страстно. Более всех споспешествовал к развитию способностей Грибоедова знаменитый московский профессор Буле. У него Грибоедов брал частные уроки в философических и политических науках на дому и руководствовался его советами по всем отраслям познаний.
Наступление отечественной войны прекратило учебные занятия Грибоедова. Получив по экзамену степень кандидата прав, с чином 12-го класса, А. С. Грибоедов в 1812 г., июля 26, вступил в военную службу корнетом в формированный графом Салтыковым московский гусарский полк, который вскоре был распущен по смерти графа в Казани, и Грибоедов поступил, в декабре того же года, в иркутский гусарский полк.
Эскадрон, в который он был определен, находился тогда в Литве, в резервном кавалерийском корпусе, состоявшем под начальством генерала от кавалерии Андрея Семеновича Кологривова; главная корпусная квартира была в Бресте-Литовском. Здесь для Грибоедова началась новая жизнь [3] . Пламенная душа требовала деятельности, ум — пищи, но ни место, ни обстоятельства не могли удовлетворить его желаниям. Надлежало чем-нибудь наполнить пустоту сердца, и юность представила ему в радужных цветах мечты наслаждений, которых истинная цена познается только с летами и опытностью. Дружба спасла Грибоедова от сетей, в которые часто попадают пылкие и благородные, но неопытные юноши, в начале светского поприща. В это время Грибоедов познакомился и подружился с Степаном Никитичем Бегичевым, бывшим тогда адъютантом при генерале Кологривове, и нашел в нем истинного друга и ментора [4] . Дружба эта продолжалась до смерти Грибоедова и длится за гробом. В свете не поверили бы и стали удивляться такой дружбе, какая существовала между Грибоедовым, Бегичевым и еще некоторыми близкими к сердцу покойного. Чувства, мысли, труды, имущество, все было общим в дружбе с Грибоедовым. Нет тех пожертвований, на которые бы не решился Грибоедов для дружбы: всем жертвовали друзья для Грибоедова. Его нельзя было любить иначе, как страстно, с энтузиазмом, потому что пламенная душа его согревала и воспламеняла все вокруг себя. С Грибоедовым благородный человек делался лучше, благороднее. Его нежная привязанность к другу, внимание, искренность, светлые, чистые мысли, высокие чувствования переливались в душу и зарождали ощущение новой, сладостной жизни. Его голос, взгляд, улыбка, приемы имели какую-то необыкновенную прелесть; звук его голоса проникал в душу, убеждение лилось из уст…
…Не могу написать ничего связного о Грибоедове: ибо, когда только должен вспомнить о душе его, о его качествах, сердце мое разрывается на части… Но я обещал сказать что-нибудь — исполняю!
Грибоедова любили многие, но, кроме родных, ближе всех к нему были: С. Н. Бегичев, Андрей Андреевич Жандр и я. Познав Грибоедова, я прилепился к нему душою, был совершенно счастлив его дружбою, жил новою жизнью в другом лучшем мире и осиротел навеки!
Конец ознакомительного фрагмента.
Следующая цитата
Содержание
— По духу времени и вкусу
Он ненавидел слово «раб».
— За то попался в Главный штаб
И был притянут к Иисусу.
Я проснулся за час перед полднем; говорят, что вода чрезвычайно велика, давно уже три раза выпалили с крепости, затопила всю нашу Коломну. Подхожу к окошку и вижу быстрый проток; волны пришибают к возвышенным троттуарам; скоро их захлеснуло; ещё несколько минут, и чёрные пристенные столбики исчезли в грозной новорожденной реке. Она посекундно прибывала. Я закричал, чтобы выносили что понужнее в верхние жилья (это было на Торговой, в доме В.В.Погодина). Люди, несмотря на очевидную опасность, полагали, что до нас не скоро дойдёт; бегаю, распоряжаю — и вот уже из-под полу выступают ручьи, в одно мгновение все мои комнаты потоплены; вынесли, что могли, в приспешную, которая на полтора аршина выше остальных покоев; ещё полчаса — и тут воды со всех сторон нахлынули, люди с частию вещей перебрались на чердак, сам я нашёл убежище во 2-м ярусе.
— Между тем подошло несколько любопытных; иные, завлечённые сильным спиртовым запахом, начали разбирать кровельные доски; под ними скот домашний и люди мёртвые и всякие вещи. Далее нельзя было итти по развалинам; я приготовил ялик и пустился в Неву; мы поплыли в Галерную гавань; но сильный ветер прибил меня к Сальным буянам, где, на возвышенном гранитном берегу, стояло двухмачтовое чухонское судно, необыкновенной силою так высоко взмощенное; кругом повреждённые огромные суда, издалека туда заброшенные. Я взобрался вверх; тут огромное кирпичное здание, вся его лицевая сторона была в нескольких местах проломлена, как бы десятком стенобитных орудий; бочки с салом разметало повсюду; у ног моих черепки, луковица, капуста и толстая связанная кипа бумаг с надписью: «No 16, февр. 20. Дела казенные».
«Признаться, моя логика велит лучше пить вино, чем описывать, как пьют»
«необузданность горцев останется только в рассказах о прошедшем»
«Первое начертание этой сценической поэмы, как оно родилось во мне, было гораздо великолепнее и высшего значения, чем теперь в суетном наряде, в который я принужден был облечь его»
«Людское самолюбие любит марать бумаги и стены; однако и я, сошедши под большую арку, где эхо громогласное, учил его повторять мое имя»
«Таков я во всем: в Петербурге, где всякий приглашал, поощрял меня писать и много было охотников до моей музы, я молчал, а здесь, когда некому ничего и прочесть, потому что не знают по-русски, я не выпускаю пера из рук. Странность свойственна человекам.»
«В деспотическом правлении старшие всех подлее.»
«Нет народа, который бы так легко завоевывал и так плохо умел пользоваться завоеваниями, как русские.»
«Стократ счастли́в, кто разум свой
Не помрачил еще любовью,
Но век проводит холостой,–
Я выпью за его здоровье»
Оглавление
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Воспоминания о незабвенном Александре Сергеевиче Грибоедове предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Следующая цитата
Никола́й Ива́нович Греч (3 (14) августа 1787 — 12 (24) января 1867) — русский издатель, редактор, публицист, беллетрист, филолог. Наиболее успешным изданием была совместная с Фаддеем Булгариным газета «Северная пчела». В 1886 году были впервые опубликованы «Записки о моей жизни» (с цензурными купюрами).
Содержание
- См. Категория:Произведения Николая Греча
Нас было двое: Греч и я;
Взросли мы розно; наша дружба —
Как баснь: «Крестьянин и змея»…
Наскучила нам чести служба,
И согласились меж собой
Мы издавать журнал большой;
В сотрудники себе набрали
Пройдох таких, ка мы точь-в-точь —
Свои грехи на них слагали,
А пикнут — отгоняли прочь. <…>.
Греч соединяет в себе остроту и тонкость разума с отличным знанием языка. На пламени его критической лампы не один литературный трутень опалил свои крылья. Русское слово обязано ему новыми грамматическими началами, которые скрывались доселе в хаосе прежних грамматик, и он первый проложил дорогу будущим историкам отечественной словесности, издав опыт истории оной. Греч не много писал собственно для литературы, но в письмах его путешествия по Франции и Германии заметны наблюдательный взор и едкость сатирическая, но в рассказе пробивается нетерпенье.
… Греч и ты остры и забавны — вот всё, что можно сказать об вас — но где же критика?
… всё маранье [Булгарина] поправлялось (как он и сам однажды проболтался), или, лучше, вновь переделывалось, другим его товарищем, который, впрочем, ради денежных оборотов и своей меркантильной операции придерживался этого литературного сплетника;..
Вот Плуто́в — нахал в натуре,
Из чужих лоскутьев сшит.
Он — цыган в литературе,
А в торговле книжной — жид.
… в правах русского гражданина нет права обращаться письменно к публике. Это привилегия, которую правительство может дать и отнять когда хочет. <…> Греч или Сенковский <…> трусы; им стоит погрозить гауптвахтою, и они смирятся.
Я знаю, что хотят наши либералы, наши журналисты и их клевреты: Греч, Полевой, Сенковский и проч. Но им не удастся бросить своих семян на ниву, на которой я сею и которой я состою стражем <…>.
Я имею такое повеление государя, которым могу в одно мгновение обратить [Греча] в ничто. Вообще эти господа не знают, кажется, в каких они тисках и что я многое смягчаю ещё в том, что они считают жестоким.
Г. Греч давно уже сделался почётным и необходимым редактором всякого предпринимаемого периодического издания: так обыкновенно пожилого человека приглашают в посажёные отцы на все свадьбы.
… Греч хотя и был одним из издателей «Северной пчелы», но держал себя поодаль от её литературных дрязгов и далеко не одобрял хвастливой заносчивости поляков, захвативших тогда в руки почти все журналы…
… чего хорошего можно ожидать от наших учебных книг, когда истинные учёные презирают заниматься их составлением? <…> А за эти книги не должны браться даже и учёные по ремеслу: самый разительный пример этого есть «Учебная книга русской словесности» г. Греча — этот сборник устарелых правил и дурных примеров, скорее способных убить чувство вкуса и склонность к изящному, чем развить их.
Живя в Москве, я даже стыдился много и говорить о Грече, считая его призраком; но в Питере он авторитет больше Сенковского.
О Боткин, если бы ты знал хоть приблизительно, что такое Греч: ведь это апотеоз расейской действительности, это литературный Ванька-Каин, это человек, способный зарезать отца родного и потом плакать публично над его гробом, способный вывести на площадь родную дочь и торговать ею (если б литературные ресурсы кончились и других не было), это грязь, подлость, предательство, фискальство, принявшие человеческий образ, — и этому-то существу предался Полевой и, как Громобой с бесом, продал ему душу… <…> я одного страстно желаю в отношении к нему: чтоб он валялся у меня в ногах, а я каблуком сапога размозжил бы его иссохшую, фарисейскую, жёлтую физиономию. Будь у меня 10 000 рублей денег — я имел бы полную возможность выполнить эту процессию.
… г. Греч (старый и «заслуженный» сочинитель) из разных guides и подобных компиляций сшил довольно пустенькую и бесцветную статейку об «Окрестностях Неаполя»: больше нечего сказать об этой куче общих мест, старых новостей и ничего не заключающих в себе описаний.
Мода на романы так была сильна, т. е. романы так хорошо расходились в то время, что даже сочинитель множества грамматик, прочетший, по словам «Библиотеки для чтения», в корректуре всю русскую литературу, г. Н. Греч издал довольно длинную и, сообразно с тем, довольно скучную повесть — «Поездка в Германию»…
<…> после имени г. Ф. Булгарина как-то невольно ложится под перо имя г. Н. Греча, да и романы обоих сих сочинителей похожи друг на друга, как дети одного отца, отличаясь мёртвою правильностью и грамматическою чистотою языка при отсутствии всяких других качеств.
Около (а может быть, и больше) тридцати пяти лет печатается этот человек, не старея, а всё обновляясь и молодея! О портрете г. Греча никак нельзя сказать, чтоб он поздно попал во «Сто русских литераторов». Может быть, поздно как портрет грамматиста, как журналиста, как романиста, как лектора, но отнюдь не поздно как туриста: если давно забыты его прежние письма из-за границы, он напоминает о них нынешними, говоря в них почти то же самое и совершенно так же, что и как говорил в прежних.
Кто <…> не знает, что развращённый Запад получает от нас все свои мысли, правда, в грубом виде, наподобие пеньки и льна, и нам же продаёт их потом втридорога — за собственные произведения? — Примером служат «Парижские письма» г. Греча в «Северной пчеле»: их слово в слово переводят фёльетонисты газет «Siècle» и «Presse». Злоязычники говорят, что не «Siècle» и «Presse» переводят письма г. Греча, но что г. Греч переводит фёльетоны этих газет и присылает перевод в «Северную пчелу» под именем своих писем.
Un petit nombre de renêgats, comme les frères siamois Gretch et Boulgarine, s'êtaient ralliês au gouvernement, après avoir couvert leur participation au 14 dêcembre par des dênonciations contre leurs amis et par la suppression d'un prote qui avait composê sous leurs ordres, à l'imprimerie de Gretch, des proclamations rêvolutionnaires. Ils dominaient à eux seuls alors le journalisme de Pêtersbourg.
Совершенно напрасно думать, <…> что гг. Греч и Булгарин сконфузятся от напоминания о том, как честил их Пушкин. <…> Нет, совершенно напрасно было церемониться с теми господами, которые сами не церемонились с Пушкиным и Гоголем. Нам могут сказать, что о гг. Грече и Булгарине лучше не говорить, потому что участь их в литературе уже решена… Пусть имя их своею смертию умрёт;..
— Нет ли у вас «Поездки Греча к Булгарину». — Вы хотите сказать в Германию. — А мне какая до того нужда, куда они ездят… лишь бы остро писали.
Кто не согласится, что [в] грамматике г. Греча <…> много дельных замечаний, что её автор умел иногда кстати пользоваться трудами и открытиями наших филологов? Но кто, вместе с этим, не согласится, что эта грамматика есть не иное что, как сбор или, лучше, своз материалов, книга, полезная для составителя грамматики <…>. И притом сколько странностей, сколько клевет на бедный русский язык.
… недостатков в грамматике г. Греча очень много, но много и достоинств. Вообще эта книга, как магазин материалов для русской грамматики, есть сочинение драгоценное и, вместе с тем, горький упрёк нам, русским, которых даже и нашему-то родному языку учат иностранцы.
… всё это следовало б выразить не слогом плохих сантиментальных романов прошедшего века, не холодными фразами… <…> слог г. Греча везде грамматически правилен и чист, как во всех сочинениях, в которых живое нетерпеливое чувство и оригинальная самобытная мысль не борются с трудностию выражения. <…> в фактической стороне путешествия много, много можно найти промахов и ошибок; но скромное сознание в них, со стороны автора, обезоруживает нас. <…> Вообще книга г. Греча, при всей внутренней её незначительности, ещё не большая беда, по правилам критической юриспруденции: она издана опрятно; охотников на картинки везде много, а картинки ведь можно и вырезать…
Сочинитель берёт признаки предмета вообще и делит их между частностями этого предмета, вариируя иногда однозначащими словами, в тщетных усилиях прикрыть пустоту и бестолковость своих определений…
<…> что может быть более пусто, неопределённо, беспорядочно этого набора слов, величающего себя великолепным титлом: «Учебной книги русской словесности».
Следующая цитата
«После плачевного события, лишившего Россию одного из избранных сынов ее, а нас, друзей Грибоедова, повергнувшего в вечную горесть, – часто собирался я написать несколько строк в память незабвенного; но при каждом воспоминании о нем глубокая скорбь, объяв душу, заглушала в ней все другие ощущения, затемняла разум и лишала возможности мыслить… я мог только проливать слезы…»
Читайте также: