Пеньковский загадки пушкинского текста и словаря

Обновлено: 04.11.2024

Очерки, собранные в книге, посвящены «темным местам» «Евгения Онегина», «Полтавы», «Путешествия в Арзрум» и «Гробовщика». Последовательный филологический подход к слову Пушкина и его современников обнаруживает ускользающие от нас значения и смыслы, за которыми скрываются неизвестные стороны тогдашней русской жизни. В задачи автора входит непротиворечивое понимание ряда словесных мотивов и сюжетных деталей, взятых не изолированно, а в контексте художественного целого. Анализ подкрепляется обширными языковыми данными XVIII–XX вв., отражающими глубокие, но малозаметные сдвиги в языковой системе.Книга может быть интересна пушкинистам, историкам русской литературы и русского языка, а также всем, кто хочет глубже понять Пушкина и культуру той эпохи.

Следующая загадка

Текст научной работы на тему «2006. 04. 010. Пеньковский А. Б. Загадки пушкинского текста и словаря: опыт филол. Герменевтики / Под ред. Пильщикова И. А. , Шапира М. И. ; РАН. Отд-ние ист. -филол. Наук. Ин-т языкознания. - М. : яз. Слав. Культуры, 2005. - 315 с. - (Philologica Russica et speculativa; T. 4). - библиогр. : С. 253-273»

2006.04.010. ПЕНЬКОВСКИЙ А.Б. ЗАГАДКИ ПУШКИНСКОГО ТЕКСТА И СЛОВАРЯ: Опыт филол. герменевтики / Под ред. Пильщикова И.А., Шапира М.И.; РАН. Отд-ние ист.-филол. наук. Ин-т языкознания. - М.: Яз. слав. культуры, 2005. - 315 с. - (Phi-lologica russica et speculativa; T. 4). - Библиогр.: с. 253-273.

В задачу автора монографии входит истолкование непонятных современному читателю мест из произведений А.С. Пушкина. Во введении подчеркивается, что схожесть языка пушкинской эпохи и современного литературного языка во многом является кажущейся, а понятность, «легкость» произведений Пушкина и других текстов первой трети XIX в. - мнимой. В действительности за прошедшее время произошло множество изменений как в самом языке, так и в жизненных реалиях и культуре, «закрывающих» от нас пушкинские тексты.

Язык, на котором думали и писали Пушкин и его современники, во многом, конечно, близок к современному, но в то же время глубоко от него отличается. Различие состоит не только в специфике звукового состава отдельных языковых единиц, синтаксических конструкций или в лексических архаизмах. Оно также касается глубинных, недоступных поверхностному взгляду сущностных отличий, «которые лежат в сфере словарных, коннотативных, оценочных и иных значений, скрытых, замаскированных наружной близостью, кажущимся, обманчивым тождеством» (с.7). А.Б. Пеньковский указывает на те особенности, которыми отличался язык пушкинской эпохи в области устройства семантики слов и выражений - лабильную «текучесть» значений слова и его относительно большую, по сравнению с современным состоянием, зависимость от микро- и макроконтекстов. Носителем значения являлось не столько отдельное слово, грамматикализованное и аксиоло-гизированное словарем и в словаре, сколько слово в грамматикализующем и аксиологизирующем контексте. Это - слово, еще не полностью прошедшее микрокатегоризацию, отсюда, как следствие, его частая амбивалентная оценочность в изолированном состоянии, свобода в выборе лексических валентностей, тончайшие переходы и перетекания контекстных значений, включая и образование тро-пеических смыслов. Эта семантическая свобода слова пушкинской эпохи дополнялась свободой словообразовательной вариативности, стремлением к заполнению всех клеток в парадигме грамматиче-

ского класса (можно - не можно, льзя - нельзя), что отличается от свойственных современному русскому языку неполных формообразовательных парадигм. Отсюда также - та свобода, с которой производящие единицы передавали производным свои синтаксические связи: вкрадываться (во что) - вкрадчивый (во что). Вместе эти факты говорят о менее нормализованном состоянии языка пушкинской эпохи по сравнению с последующими этапами языкового развития. Его анализ требует внимания к тонким смысловым оттенкам, знания литературного контекста, культуры и реалий эпохи. Вместо этого современный читатель, пропуская этот язык через свое языковое сознание, оказывается в иллюзии понимания из-за кажущейся доступности этого языка. В результате одно значение подменяется другим (ненавидеть в смысле «пренебрегать», «презирать» прочитывается как «испытывать ненависть»), широкое значение подменяется более узким (возмездие означало в пушкинскую эпоху «воздаяние по заслугам и за добро, и за зло»), в соответствии с современным восприятием ошибочно понимается оце-ночность слов (бесцеремонный, развязный употреблялись в текстах начала XIX в. с положительной оценкой в значениях «естественный», «простой», «чувствующий себя свободно»).

При этом необходимо учитывать, что неправильное или неточное понимание одного слова или фрагмента художественного текста может привести к неправильному истолкованию всего текста. Особенно это касается ключевых слов, как, например, слова, входящие в тематическую группу скука - тоска в романе «Евгений Онегин». Задача лингвистов и филологов - вскрывать подлинные, часто не фиксируемые словарями языка писателей, значения, отвечающие языковому обиходу и нормам поэтической речи пушкинской эпохи.

В статье «Но наконец она вздохнула. («Евгений Онегин», 3, ХЫ, 1)» интерпретируется глагол вздохнуть в том эпизоде романа, где Татьяна, не выдержав душевного напряжения при виде Онегина, убежала в сад «И задыхаясь, на скамью // Упала.». Далее по сюжету: «Но наконец она вздохнула //И встала со скамьи. ». Репертуар смысловых оттенков у слов вздох и вздохнуть разнообразен. Среди них - первичное физическое значение «делать чередующиеся вдохи и выдохи», а также вздох как знак тоски, однако данный эпизод через них не объясняется. Глагол здесь имеет уста-

ревшее ныне значение «преодолеть состояние задыхания, восстановить дыхание, отдышаться». В отличие от вздоха, выражающего горестное чувство («Из глубины души вздохнет. », А.С. Грибоедов), этот смысл соотносится с ситуациями физического и нравственного напряжения и является знаком того, что персонаж собрался с духом для дальнейших действий. В русской поэзии и прозе XIX в. встречается множество ситуаций, подтверждающих такое толкование и обнаруживаемых контекстными показателями.

Предложенное толкование соответствует семантическому устройству русских глаголов дыхания, общим свойством которых является переход от обозначения единого комплекса физического дыхания к асимметричным употреблениям, акцентирующим либо фазу вдоха, либо фазу выдоха. Так, глагол дышать имеет три семантических варианта, на базе каждого из которых формируются «сдвинутые» вторичные значения, отраженные в поэтическом языке: 1) «вбирать и испускать воздух легкими»; 2) «делать выдохи» (как в выражении дышать (на кого); ср. также «. Татьяна пред окном стояла, //На стекла хладные дыша»); 3) «делать вдохи» (нечем дышать, ср. «Дышал и запахом цветов - // В нем скорбь о неизвестном», В. Жуковский).

Таким образом, в исследуемом эпизоде романа речь идет о намеренном, волевом действии героини, цель которого - восстановить свободное дыхание. Этот семантический вариант содержит в себе тропеический переход от идеи физиологически свободного состояния к идее обретения свободы душевных движений, нравственного успокоения (вздохнуть свободно; проговорить с облегчающим вздохом). Сходным образом, и также с переносом в ментальную и моральную сферу, используется в текстах пушкинской эпохи глагол отдохнуть («Но угорел в чаду большого света // И отдохнуть собрался я домой», А.С. Пушкин).

В статье «. Как солью, хлебом и елеем, //Делились чувствами они («Полтава», I, с. 264-265)» анализируется уникальное для русского поэтического языка соединение элементов фразеологизи-рованной народной формулы хлеб-соль с «высоким» славянизмом елей - в том фрагменте поэмы, где говорится о былой дружбе Кочубея и Мазепы. Однако у Пушкина фразеологическая формула остранена не только введением третьего, необычного элемента сравнения, но и нарушением фиксированного порядка компонен-

тов, расшатывающим ее привычный смысл и целостность. Эта трансформация возвращает компонентам фразеологизма семантическую самостоятельность и придает высказыванию особый символический смысл - «делились самым необходимым для существования в тяжелых условиях военного времени». Кажется, что елей, как вещь и как символ, из этого ряда выпадает.

Славянизм елей развил в русском поэтическом языке пушкинского времени три направления тропеизации, базирующихся на реальных свойствах оливкового масла. Первый метафорический комплекс дал значение «нечто врачующие душевные раны», которое отражает целительную функцию оливкового масла, известную медицине с глубокой древности. Вероятно, это природное свойство стало также основой сакральной обрядовой функции елея, принятой церковью. Данное направление метафоризации выразилось в таких поэтических фразеологизмах начала XIX в., как елей надежды, елей отрад и т.п. Второе переносное значение - «нечто, дающее успокоение, умиротворение» имеет основой широко распространенное в старые времена представление о применимости масла для успокоения морских бурь. Это представление, засвидетельствованное, в частности, техническими руководствами по мореходству, отражено в паремиологии языков Европы: англ. to pour oil (up)on the (troubled) waters, итал. gettare olio sulle onde букв. «лить масло на (бушующие) воды» и в поэтической речи («И на бушующее море // Льет примирительный елей», Ф. Тютчев). Третье направление метафоризации в семантике слова - «рассеяние мрака неверия, невежества», связанное с использованием елея в лампадах, также отразилось в русском поэтическом языке («И вера пролила спасительный елей // В лампаду чистую надежды», К. Батюшков).

Вероятно, во фрагменте из «Полтавы» Пушкин имел в виду прямое значение слова, связанное с природным лечебным свойством оливкового масла, которое в чистом виде или вместе с вином, по свидетельству современников, широко использовалось в медицинских целях, в том числе в военных условиях. При этом мог быть задействован и символический смысл: елей, получаемый из рук служителей церкви и применяемый с верой, действовал не только как природный целитель, но и как сакральный предмет.

Статья «. Видел. врана и голубицу излетающих, символы казни и примирения («Путешествие в Арзрум»)» посвящена истокам интерпретации Пушкиным врана / ворона как символа казни. За образами ворона и голубицы стоит текст из библейской книги Бытия - фрагмент, рассказывающий о том, что эти птицы были посланы из ковчега Ноем, чтобы узнать, сошла ли вода с земной поверхности. Сама книга Бытия не дает достаточного материала для понимания такой символики, и ее следы не прослеживаются в национально-культурных и фольклорных системах.

В славянской мифологии ворон входит в круг древнейших космогонических образов, и русской культуре свойственно унаследованное от праславянского фонда понимание ворона как медиатора между мирами живых и мертвых и как мудрой вещей птицы, предвидящей дурное будущее. Отсюда пословицы из словаря В. Даля: Старый ворон не каркает даром; Всякому б ворону на свою голову каркать. Русская культурная традиция акцентирует также образ ворона / врана как стервятника, питающегося мертвечиной, что отразилось в значительном корпусе поэтических текстов первой трети XIX в., однако это еще не образ ворона как причиняющего смерть «палача».

На такую символику, отразившуюся в исследуемом фрагменте, оказал влияние античный миф о Прометее, в оригинальном варианте которого роль исполнителя мстительной воли Зевса отводилась орлу. При переносе мифа в русскую культурную традицию произошла трансформация, поскольку образ орла как орудия казни оказался несовместимым с этой традицией. В славянской и русской мифологии и фольклоре орел - «высокий» герой, царь пернатых, древнейший солярный символ. В поэтическом языке пушкинской эпохи, в соответствии с этой традицией, орел предстает как воплощение стремления к свободе, вольному полету. Его эпитеты - царственный, могучий, дерзостный, ширококрылый; он обитает «. в безбрежных областях надоблачной державы», П. Вяземский. Это представление стало основой метафоры полета орла как свободной мечты, вдохновения, силы поэтического гения. Поэтому в русских вариантах мифа о Прометее орел был вытеснен враном / вороном, а также, в некоторых текстах, ястребом и коршуном («Япалач твой, я твой вран», В. Кюхельбекер; «Иль сам ты вран, терзающий титана», Ф. Тютчев). Таким образом, вран в «Путешествии в Ар-

зрум» соответствует семиотике образов русской литературы своей эпохи, тем более что речь идет о Кавказе - месте, где, согласно мифу, происходила казнь Прометея.

Рассмотренный феномен представляет собой пример культурной гибридизации. Его проявление во множестве текстов начала XIX в. свидетельствует об обостренной культурной рефлексии эпохи и о формировании особого ментального пространства, в котором объединялись знаки разных культурных систем - русского культурного мира, библейской древности и античности.

В книгу вошли также статьи: «. Но разлюбил он наконец // И брань, и саблю, и свинец («Евгений Онегин», 1, XXXVII, 13-14)», «. Ни карт, ни балов, ни стихов («Евгений Онегин», 1, Ь^, 11)», «О чердаках, вралях и метаязыке литературного дела («Евгений Онегин», 4, XIX, 4-5)», «Бесконечный котильон («Евгений Онегин», 5, XLIII, 14 - 6, 1, 7)», «О Петре Петровиче Курилкине, о покойниках и мертвецах, о гробах напрокат, о желтом цвете и многом другом («Гробовщик»)».

2006.04.011. ПЕРЕВОД И ПЕРЕВОДЧИКИ: Науч. альманах. / Под ред. Чайковского Р.Р. - Магадан: Кордис, 2005. - Вып. 5: Лагерная литература. - 118 с.

Настоящий выпуск альманаха подготовлен в рамках партнерского сотрудничества каф. нем. яз. Северн. межд. ун-та (г. Магадан) с ун-том и Центром Э.М. Ремарка г. Оснабрюк (ФРГ). Выпуск посвящен новому литературному жанру - лагерной прозе.

Выпуск состоит из шести разделов.

Текст научной работы на тему «2003. 04. 028. Исследования словаря А. С. Пушкина»

2003.04.028. ИССЛЕДОВАНИЯ СЛОВАРЯ А.С.ПУШКИНА.

1. ПЕНЬКОВСКИЙ А.Б. Загадки пушкинского текста и словаря: «Евгений Онегин» I, ХХХУН, 13-14 // Philologica, 1999 / 2000. - M., 2001. - Vol. 6, № 14/16. - С. 41-69.

2. ПЕНЬКОВСКИЙ А.Б. Загадки пушкинского текста и словаря: 2. «Нет <. > ни балов, ни стихов» // Коммуникативно-смысловые параметры грамматики и текста. - M., 2002. - С. 360-371.

В серии статей, посвященных лексикону романа «Евгений Онегин», Пеньковский исследует отдельные фрагменты текста, понимание которых современным читателем требует знания социально -исторического контекста создания романа, деталей быта и языка пушкинского времени. Вместе с тем в составе текста романа эти языковые единицы приобретают конструктивные смысловые, сюжетообразующие и образные функции.

Такие «загадки» встречаются в довольно частых у Пушкина перечислительных комплексах (по терминологии Б.В.Томашевского, «нагнетенных перечислениях»), в которых то или иное звено при внимательном анализе выпадает из смыслового, тематического или логического ряда. Среди таких текстовых фрагментов - синтагма «..ни балов, ни стихов» (строфа LIV, гл. 1) в описании переживаний приехавшего в имение дяди, в глушь степных селений Онегина, обнаружившего, «Что и в деревне скука та же, /Хоть нет ни улиц, ни дворцов, / Ни карт, ни балов, ни стихов. /Хандра ждала его на страже» (2, с. 362). Филологи, комментировавшие текст романа (Н.Л.Бродский, Ю.М.Лотман), обходили эти строки, хотя лексема стихи явно выпадает из логического ряда, фиксирующего воспоминания лирического героя о великосветской столичной жизни, а В.В.Набоков полагал, что под стихами в данном случае подразумеваются вирши в альбомах светских дам.

Пеньковский доказывает, что с упоминанием об альбомах светских дам, как и с альбомом провинциальной барышни Ольги, этот фрагмент не связан. Речь идет о стихах, читавшихся или певшихся в виде куплетов на балах в честь их устроителей, именитых гостей,

юбиляров и «прекрасных дам», что было традицией русской бытовой культуры той эпохи. Эта традиция была равно широко распространена в столице, провинции и в помещичьих имениях, что подтверждено многочисленными свидетельствами современников — их письмами и мемуарами. Такое прочтение позволяет ассоциировать последовавшие по сюжету события — пение «мосье Трике» поздравительных куплетов на именинном балу Татьяны и чрезвычайно болезненную реакцию на происходящее Евгения — с некоторым, не названным прямо и интерпретируемым из подтекста романа, событием из петербургской жизни Онегина, предшествовавшей его приезду в деревню. Эти стихи-куплеты, как и весь провинциальный праздник со всеми его участниками, представляются Онегину карикатурой на великосветский бал. Более того, они вызывают в памяти некий совершенно конкретный и ставший для него роковым эпизод на одном из балов, связанный с его юностью и любовью к «одалиске молодой», «Венере Невы». Это вводит всю описываемую ситуацию в контекст мифа дворянской культуры пушкинской эпохи о Нине (отраженного, например, в поэме Боратынского «Нина»), поскольку прихотью «догадливого поэта» Трике привычное имя героини мифа, которое должно было прозвучать и в этом куплете, было заменено именем сельской барышни Татьяны. Для Онегина же Нина — и имя той самой его роковой возлюбленной, которая появится рядом с Татьяной на балу еще раз в конце романа. Этим и объсняется крайне болезненная, кажущаяся неадекватной реакция Онегина, его желание отомстить всем участникам ситуации, приведшее к трагическим последствиям. Таким образом, слово стихи в данном перечислительном комплексе оказывается не только сюжетно значимым, но также и мифологичным, воспроизводящим в тексте романа значимый для эпохи культурный миф.

Другой перечислительный комплекс, толкование которого представляет затруднение при внешней простоте — «Но разлюбил он наконец / И брань и саблю и свинец» (1, с. 45), — строка, которую Набоков назвал «раздражающе туманной». Каков здесь предмет пушкинской мысли? Ассоциировать его с дуэльной практикой, как предположил Набоков, нет достаточных оснований, поскольку слово брань может быть только знаком войны: оно само и его сочетания никогда не использовались для обозначения дуэльной практики. Но поскольку данное слово связано с предыдущими членами ряда соединитель-

ной связью, естественно предположить, что все они уравниваются в данном ряду как знаки войны, а не дуэли. При этом фрагмент не может рассматриваться и как свидетельство военного опыта юного Онегина. Его юность совпала с войной против Наполеона, а это было столь значительным событием в глазах современников, что Пушкин вряд ли мог ограничиться лишь туманным намеком на участие в ней своего героя.

Автор полагает, что данный перечислительный комплекс следует интерпретировать не как событие реальной жизни или предметы реальной экипировки, а как знаки юношеской романтической мечты о военных подвигах и славе, которая овладевала воображением множества молодых дворян пушкинского времени. Она была не чужда и самому поэту в лицейские годы как мечта о внешне красивой разгульной жизни (стихотворение «К Галичу») или в связи с общим патриотическим подъемом во время и после войны 1812 года («Я видел, как на брань летели ваши строи; / Душой восторженной за братьями спешил»). Позже мечта исчезает, и в стихах об этом обнаруживаются элементы комплекса сабля, брань, мундир («Орлову»). Таким образом, данный перечислительный комплекс может быть истолкован, с применением метонимического переноса, как ‘и даже перестал мечтать об участии в войне, о сабельных рубках и ружейных перестрелках’.

Предложенное толкование подтверждается современной Пушкину языковой практикой употребления глаголов любить и разлюбить, не отмеченной «Словарем языка Пушкина»: полюбить как ‘начать мечтать о чем-либо’,разлюбить как ‘перестать мечтать, перестать стремиться к чему-либо’. Характерная для языка пушкинской эпохи экспансия этих глаголов на сегменты семантического поля, которые для современного языкового сознания принадлежат глаголам мечтать, стремиться, надеяться, жаждать, обусловили их специфическую, не характерную для современного русского языка сочетаемость: они могли иметь в качестве объектов имена ментальных сущностей. Отсюда — формулы поэтического языка Пушкина: («Люби, ласкай свои желанья», «Яразлюбил свои мечты» и т.п.

Надежда на войну как на последнее средство избавления от душевных мук, от любовной тоски — ситуация культурно значимая для начала XIX в. и отмеченная в поэзии и переписке. Так, К.Н.Батюшков писал П. А. Вяземскому: «Военная жизнь и биваки меня вылечат от грусти». Пушкин «провел» через это и своего лириче-

ского героя, но его тоска оказалась сильнее, ср. «Нет:рано чувства в нем остыли» в начале той же строфы.

Чердак и враль — два слова общерусского лексикона, соединение которых выражало в языке пушкинской эпохи определенное единое понятие, весьма актуальное для современников, особенно связанных с литературной жизнью. В исследуемой цитате слова помещены в следующий контекст: «Я только в скобках замечаю, / Что нет презренной клеветы, / На чердаке вралем рожденной / И светской чернью ободренной. /Которой бы ваш друг с улыбкой, /В кругу порядочных людей, /Без всякой злобы и затей, /Не повторил сто крат ошибкой. » (3, с. 128).

По определению «Словаря языка Пушкина», слово чердак часто употребляется им для обозначения ‘жилища бедного поэта’, однако изучение контекстов его употребления в текстах Пушкина заставляет ввести ряд уточнений. Оно используется практически только с этим смыслом, только в начальный период творчества и только в стиле высокой сатиры или в шутливо-ироническом подстиле поэтической речи, становясь условным поэтическим наименованием ‘убогого жилища бедного поэта’, которое может приравниваться к другим столь же условным его наименованиям, например, к «лачужке под землей» («К другу-стихотворцу»). Однако сам образ ‘бедного чердачного поэта’ в текстах пушкинского времени обнаруживает тройственную природу: это и ‘бедный поэт, страсть которого к стихотворству не дает приличного заработка’; это и ‘бездарный

поэт’ — типичная для эпиграмматических произведений ипостась, обозначаемая словами рифмач, рифмотвор, стихоплет, стиходей, сти-хотворитель и другими эквивалентными оценочными характеристиками. Вышучивание и высмеивание этих «функционеров массовой стиховой культуры», как и само «стиховое наводнение» (с. 135), проникшее во все слои общества, необходимо признать заметным явлением русской литературной жизни конца ХУШ — начала XIX в.

Однако была и третья категория ‘бедного чердачного поэта’ — это те, чья литературная бездарность оборачивалась завистью к талантам, инсинуациями и клеветой. Именно они обозначались словом врали. В современном языке это слово используется довольно редко, но в текстах пушкинской эпохи оно обнаруживает поразительно высокую частотность, причем устные врали противопоставляются письменным вралям как обозначения двух разных видов речевой деятельности. Если пер-

вый — просто ‘болтун, пустослов’, то второй — это ‘тот, кто действует злонамеренно, используя в качестве оружия клеветы перо’, т.е., по терминологии И.И.Дмитриева, подлый стиховралъ («Послание от английского стихотворца Попа. »). Именно эти клеветники — врали с чердаков имеются в виду в исследуемой цитате из «Евгения Онегина».

Это слово не только частотно, оно и детально разработано с точки зрения семантических оттенков и производных, а также «юбыграно» в литературных текстах эпохи. Так, существуют производные от враля смехо-вые антропонимические маски, образованные по моделям фамилий: Вралев, Вралъкин, Вральман (А.Е.Измайлов, К.Ф.Рылеев, П. А. Вяземский); зафиксировано его гендерное соответствие вралиха (И.И.Дмитриев, А.С.Пушкин); обнаруживается также представленная в словосочетаниях «типологическая классификация»: помесячные врали, врали-журналисты, суточные врали, врали-газетчики (В.А.Жуковский, С.Т.Аксаков, К.Ф.Рылеев). Слово манифестировано в многочисленных литературных текстах — шутливых иронических и самокритичных посланиях, переводах сатир Буало, в подражаниях античным классикам и в обширном корпусе эпиграмм. Связь враль — чердак в рассматриваемых значениях обнаруживается с конца XVIII в. Таким образом, можно постулировать существительное враль как знак специализированного «цехового» метаязыка «литераторского дела», как часть более широкого метаязыка русской культуры пушкинской эпохи. Сама же цитата представляет собой генерализованный, сведенный к малозначимой, как бы заурядной ситуации намек на действительно имевший место эпизод — распространение в обществе пущенной Ф.И.Толстым (Толстым-американцем) оскорбительной выдумки о том, что Пушкин был высечен в Секретной Канцелярии.

2003.04.029. ЖУРНАЛИСТИКА И КУЛЬТУРА РУССКОЙ РЕЧИ: МАТЕРИАЛЫ МЕЖДУНАР. КОНФ., 17-19 апр. 2003 / Ф-т журналистики МГУ. — М.: Изд-во Моск. ун-та, 2003. — 128 с.

Л.П.Крысин («Современная русская интеллигенция: штрихи к речевому портрету») указывает, что социально маркированные способы выбора и употребления языковых средств и особенности речевого поведения являются основой для создания речевых портретов социальной группы. Отмечается неоднородность понятия «интелли-

Следующая загадка

Текст научной статьи на тему «А. Б. ПЕНЬКОВСКИЙ. ЗАГАДКИ ПУШКИНСКОГО ТЕКСТА И СЛОВАРЯ»

А.Б. Пеньковский. и. г. добродомов Загадки пушкинского текста Москва и словаря

Время постоянно вносит пусть и малозаметные изменения в язык и культуру общества, которые постепенно в них накапливаются, но не всегда легко осознаются носителями языка и редко замечаются при восприятии художественной литературы прошлого. Языковые изменении не всегда своевременно отражаются словарями и грамматиками, поэтому все более и более необходимым становится компетентное комментирование художественной классики. Именно комментированию отдельных элементов художественного наследия A.C. Пушкина, непонятных для наших современников, посвящена интересная работа лингвиста А.Б. Пень-ковского.

Опыт филологической герменевтики / Пол ред. И. Л. Пильщикова и М. И. Шапнра. - М„ 2005.

Книга А.Б. Пеньковского ставит своей целью подробное разъяснение целого ряда мест из пушкинских стихотворных или прозаических текстов, которые или вообще проходят мимо читательского (зачастую даже весьма квалифицированного) внимания, или же истолковываются превратно.

Первый этюд книги посвящен анализу двух загадочных заключительных стихов XXXVIII строфы первой главы «Евгения Онегина», повествующей о разочаровании главного героя романа:

И хоть он был повеса пылкой, Но радлюбил он наконец И брань и саблю и свинец.

Под влиянием ПЛ. Бродского, сопоставившего заглавные образы «Евгения Онегина» и «Кавказского пленника» и указавшего на параллельные строки из последней поэмы:

возникло мнение В.В. Набокова, что здесь речь шла о дуэлях, против чего, однако, говорит решительное устранение A.C. Пушкиным из окончательного текста всяческих намеков на дуэли, еще бывших в черновиках. Отвергая эти предположения Н.Л. Бродского и В.В. Набокова, как и другое предположение Н.Л. Бродского о том, что Онегин разочаровался в своих связях с кружками военной молодежи, А.Б. Пеиьковский вполне убедительно доказывает, что загадочное двустишие следует понимать следующим образом: «даже перестал мечтать об участии в войне, о сабельных рубках и ружейных перестрелках» (с. 32).

Нынешний читатель книги А.Б. Пеньков-ского с некоторым удивлением узнает, что слово мечта в XIX в. во времена Пушкина обозначало не только то, чего еще нет (размышления о будущем), но и то. чего уж е нет (размышления о прошлом), что объединялось общим значением «чего вообще нет» и что затрудняет наше сегодняшнее понимание текстов того далекого теперь от нас времени.

Суждения А.Б. Пеньковского подкрепляются обильными цитатами из старых русских писателей, и особенно авторов пушкинской эпохи, и тщательным семантическим анализом этих цитат, чем подтверждаются тонкие наблюдения комментатора, резко выходящего за рамки XIX в. При этом следует подчеркнуть, что обильные примечания представляют собой плоды весьма трудоемкой и тонкой работы по осмыслению большого материала.

Надо помнить, что точное понимание пушкинских текстов достигается с большим трудом, в силу чего в пушкинистнческой литературе часто встречаются неточные толкования, с которыми энергично полемизирует книга А. Б. Пеньковского.

Но даже будучи тонким знатоком языка и обстановки Пушкинской эпохи, А. Б. Пеиьковский в отдельных (нужно сказать - весьма редких!) случаях впадает в ошибки, когда встречается с русской лексикой других эпох, как это произошло с метонимическим выведением слова поле в значении «дуэль» (в

письме А. Ф. Вельтмана) из сочетаний поле боя, поле сражения и т.п. (с. 17-18, 45). На самом же деле А. Ф. Вельтман применил к дуэли начала XIX в. древнерусский юридический термин поле «судебный поединок как способ разрешения тяжбы» (см.: Словарь русского языка Х1-ХУП вв. - М., 1990. -Вып. 16. - С. 205).

Обильный материал из русской литературы первой половины XIX в. помогает А. Б. Пеньковскому объяснить, о каких загадочных стихах идет речь в следующем пассаже «Евгения Онегина» при описании деревенской жизни героя:

Потом увидел ясно он. Что и в деревне скука та же. Хоть нет ни улиц, ни дворцов, Ни карт, ни балов, ни стихов.

В. В. Набоков, единственный комментатор, обративший внимание на последнее слово, считал, что здесь содержится намек на дамские альбомы2, но А.Б. Пеиьковский убедительно доказывает, что здесь речь идет о часто доморощенных куплетах, которые декламировались или пелись на великосветских балах. Впрочем, подобного рода французские стихи прозвучали и на деревенском именинном балу у Татьяны Лариной в исполнении остряка мосье Трике в пятой главе «Евгения Онегина (строфы XXVII и XXXIII). с иронической оценкой Пушкина.

В третьем этюде в связи с комментарием стиха:

И наконец она вздохнула (3, ХЫ, 1), -

о Татьяне, в изнеможении упавшей после длительного бега на садовую скамью, разбирается соотношение глаголов вздохнуть и отдохнуть, не столь резко противопоставлявшихся во времена Пушкина, и уточняется значение отмеждометных глаголов тина ахать, ойкать и т.п. и производящих основ.

В главе четвертой (XIX, 2-12) в стихах:

Я только в скобках замечаю, Что нет презренной клеветы, На чердаке вралем рожденной И светской чернью ободренной. Что нет нелепицы такой.

г В московском издании комментария В. В. Набокова к «Евгению Онегину» английское мЫеЬоокь «альбомы» переведено бессмысленно как настольные книги. См.: Набоков В. В. Комментарий к «Евгению Онегину» А. Пушкина. -М.. 1999. - С. 221.

Пи эпиграммы площадной. Которой бы вам друг с улыбкой, В кругу порядочных людей, Без всякой злобы и затей. Не повторил сто крат ошибкой, -

речь идет не о конкретном случае распространения клеветы, на чем настаивают все комментаторы, увязывая эти строки с биографией поэта, а содержится обобщенное суждение о распространении безосновательных слухов, которые возникают в среде бесталанных и безответственных сочинителей (вралей), живущих в дешевых квартирах на верхних этажах столичных домов (чердаках далеко не всегда в буквальном значении). Конкретный облик этих бедных сочинителей хорошо описан в сборнике рассказов и очерков полузабытого сейчас писателя Я.II. Буткова (1821-1856) «Петербургские вершины» (ч. 1-2, СПб., 1845-1846), где обрисованы типы обитателей петербургских чердаков и подвалов и ссылки на который только украсили бы разыскания А.Б. Пеньковского. Словом враль во времена Пушкина обычно обозначался «болтун, пустомеля», а не «клеветник», что в первую очередь видит в этом слове читатель начала XXI в., поскольку семантический компонент «ложь, клевета», совсем не обязательный здесь в XIX в. (как в глаголе врать), вышел уже на первое место, что мешает адекватно понимать сейчас старые употребления слов враль и врать у авторов начала XIX в.

В этюде «Бесконечный котильон» подчеркивается, что комментаторы обычно опускают указание на то, что котильон (5, ХЕШ, 14 и 6, I, 7) был последним танцем на бале, что важно для понимания конфликта Ленского и Онегина, который оторвал Ольгу от Ленского на время длительного прощального танца именинного бала у Лариных.

В анализе стихов из «Полтавы»:

Как солью, хлебом и елеем. Делились чувствами они, -

дается обстоятельный комментарий к присутствующему здесь в модифицированном виде обороту хлеб-соль и особенно к уже устаревшему сейчас названию растительного масла елей, поскольку сейчас последний не употребляется как продукт для питания, но сохранился в церковной практике (освященный елей), а также как средство, используемое для заживления ран, что современному читателю уже почти неизвестно.

Соотношение исторически изменчивой символической и реальной семантики названий птиц в художественной литературе Пушкин-

ской эпохи, что также не всегда понятно современному читателю, составляет содержание предпоследнего очерка книги, названного цитатой из «Путешествия в Арзрум -«..видел. врана и голубицу, излетающих, символы казни и примирения».

В последнем герменевтическом очерке, по-сБященном рассказу «Гробовщик» из цикла повестей Белкина, рассматривается целый ряд выражений и понятий, связанных со смертью и мертвыми. Здесь стоило бы также обратить внимание на тонкое противопоставление субстантивированного прилагательного покойный и существительного покойник при описании похорон дяди Онегина в главе первой:

Нашел он полон двор услуги: К покойному со всех сторон Съезжались недруги и други, Охотники до похорон. Покойника похоронили.

При этом применительно к прилагательному стоило бы припомнить его каламбурное обыгрывание в противопоставлении семантически удалившемуся однокоренному прилагательному беспокойный в раннем стихотворении «Христос воскрес, питомец Феба» (из письма к В.Л. Пушкину):

Да не воскреснут от забвенья Покойный господин Бобров, Хвалы газетчика достойный, И Ииколев, поэт покойный, И беспокойный граф Хвостов.

Комментируя перечисленные места из разных произведений Пушкина, автор сообщает много интересных подробностей о жизни русского общества XIX в. и об относящихся к этой жизни словах, что весьма обогатит познания нынешнего читателя.

Интересная книга А. Б. Пеньковского написана на основе богатейшего материала из произведений писателей прошлого с опорой на самую новейшую пушкинистнческую литературу, знакомство с которыми и их обозрение облегчает обстоятельный «Указатель имен» как часть необходимого для такого сложного издания научного аппарата вместе с обстоятельной библиографией.

Богатство книги А.Б. Пеньковского далеко не исчерпывается перечисленными здесь сюжетами: интересные замечания сделаны по поводу привлеченных для комментирования материалов из разнообразных литературных источников. Разобраться во всем этом богатстве помогает обстоятельный «Указатель слов, форм и выражений»

Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.

Пеньковский загадки пушкинского текста и словаря

Следующая загадка

Текст научной работы на тему «2003. 04. 028. Исследования словаря А. С. Пушкина»

Следующая загадка

Текст научной статьи на тему «А. Б. ПЕНЬКОВСКИЙ. ЗАГАДКИ ПУШКИНСКОГО ТЕКСТА И СЛОВАРЯ»

Похожие темы научных работ по языкознанию и литературоведению , автор научной работы — Опарина Е. О.

Следующая загадка

Похожие темы научных работ по языкознанию и литературоведению , автор научной работы — Опарина Е. О.