И в наши дни чеховские пьесы во многом остаются загадкой для сцены
Обновлено: 20.09.2024
Отец Чехова Павел Егорович был очень суровым человеком. Детей он не жалел: бил, ругал, в холод заставлял работать. Они и уроки учили в холодной комнате. Братья, Александр и Николай, глаза от наказаний не открывали. Трудное детство Чехова по мере взросления было сердцевиной его произведений. Особенно рассказ по названию «Ванька». Автор в нем, конечно, не остался в границах биографического окружения. Виды жестокости имели продолжение в творческой фантазии. «Ванька» в крепостнической России - проявление темноты, невежества, тупости и недалёкости.
Повзрослев, будущий писатель не мог простить отцовскую жестокость, вышедшую за пределы. Не смягчило сердце, замерзшее в лед, от сидения в ледяной комнате и мягкая погода Крымского побережья. Лёд из сердца Антона, рожденного более слабым, по сравнению с братьями, переместился в легкие. Эта болезнь постепенно привела его к смерти. «Есть два вида воспитания в русской семье, одно - ругань, «не будешь человеком», другое - «кулак», - так писал взрослый Чехов. В отцовской жестокости он увидел темноту и невежество, затмившее Россию. Во всех его рассказах трагическая мотивация связана с жизнью общества. Взрослее, он мечтал стать врачом. И цели этой достиг. Мечту стать врачом поддерживали и отец, и братья, и сестры. Думали, у врача большой заработок. Все семейные тяготы легли на плечи Антона. 15 июня 1879 году А.Чехов получил аттестат зрелости.
Таким образом, он оставил Чернигов, где провел молодые годы. В 1879 г. 8 августа, приехав в Москву, по приглашению матери Евгении Яковлевны, поступает на медицинский факультет Московского университета. Бесперерывно посещая лекции, выучил со старанием латинский язык. Короче, поставил цель - выйти настоящим врачом. Студент–медик начал заниматься и творчеством. Его первый юмористический рассказ «Письмо ученому соседу» опубликовали в одном из Московских журналов. Рассказы в этом же журнале стали печатать один за одним.
Прошло несколько лет. Став известным писателем, Чехов медициной занимался урывками. И при этом, шутя, часто говорил: «Медицина - законная жена, а литература - любовница». Юмор, сатира, памфлетическая интонация, культурный шарж, пародия. Во-первых, все это в самых первых произведениях – «Письмо ученому соседу», «Вишневая лягушка». Во-вторых, то есть, четверть века - крепостническая тема. В-третьих, возможное скольжение по плану. Однако, он продолжал критиковать крепостническую жизнь, крепостническую мораль. Молодого писателя Антона брат Александр назвал «нигилистом». В письме, написанному младшему брату Михаилу: «Не нравится мне, зачем ты величаешь свое ничтожество? Своё Ничтожество сознавай, знаешь где? Перед Богом, пожалуй ,перед умом, природой, но не перед людьми». Эти слова, посвященные братьям, написанные Чеховым, превратились в его жизненное кредо: «Не лениться, не уставать, бороться, искать, не считать самого себя падшим, кроме Бога никому не преклоняться». Самые настоящие драматические произведения Чехова - «Дядя Ваня», «Иванов», «Чайка», «Вишневый сад», «Старшие сестры».
В этой пьесе эпизода для улыбки не найти, кроме одной – двух реплик, сказанных Гаевым по поводу ударов по биллиардному шару. Поэтому трудно понять мысли Чехова в выигрышном названии этой пьесы комедией.
Раневская, поверившая в Человека – Лопахин оказался настоящим мошенником. Сам купил сад. А Епиходов? Должен бы выполнять всю хозяйственную работу в этом доме, но, воспользовавшись бессилием женщины, делает то, что ему на ум взбредёт. Теперь конторщик Епиходов быстро стал руководителем канцелярских дел Лопахина. Двуличный образ предателя!
Как жаль слышать звук топора, рубящего вишневый сад в конце пьесы! Никакая это не комедия, печально защищавшаяся Чеховым, это драма, истекающая кровью. "Чехова с удовольствием читаешь, даже когда с ним не согласен. Он не превращает как Шекспир сцену в бойню", - так оценивает Чехова Лев Толстой.
За семь лет первоначального творчества Чехов выполнил невероятно много дел: пять лет отдавался учебе в медицинской отрасли, короче, выпустил до пятисот произведений, первых рассказов, фельетонов. Прочитал всю литературу, начиная от Гомера до Толстого, исследовал драматические произведения Шекспира и Лопе де Вега, успел выпустить пятитомную книгу. Какая фантастическая работоспособность! Чего стоит его поездка безнадежно больного по бездорожью на Сахалин, мучения, перенесенные в пути? Поездка на свои средства! Он считал себя далеким от политики. Не понимал, что всё творчество строилось из политики. Особенно сдружившись с Горьким, взгляд его на жизнь резко изменился. После поездки на Сахалин написал обьемный рассказ "Палата № 6". В тот период Владимир Ульянов, еще молодой революционер, недавно изменивший свое человеческое сознание, превратившийся в вождя мирового строительства, пишет сестре: "Когда я вчера вечером дочитал рассказ «Палата № 6», мне стало прямо-таки жутко. Я не мог оставаться в своей комнате, я встал и вышел. У меня было такое ощущение, точно и я заперт в палате № 6".
"Художник не должен быть судьей своих персонажей, а только беспристрастным свидетелем", - пишет Чехов. Этим словам, сказанным Чеховым, полный ответ дает "Вишиневый сад". Драматург здесь оценку не дает через голову персонажей, не авторским ремаркам, не направлению случая, не проходящим событиям. Чехов рассказал случай и вышел, ограничиваясь, как сказал сам, свидетельской беспристрастностью. Какой в пьесе есть недостаток? На какие вопросы читатель не получил ответы? Откуда появился долг, вынуждающий их продать вишневый сад? Кто его взял? Для чего всего с 15-ю тысячами рублей едет в Париж? Из-за любви? Или сопротивление государственной политике? Или потеря надежды на справедливость? Основания для этого нет. Разве не сами виноваты во всем? Построив беспечную жизнь, жили по – мещански. Захотела душа дорогой любви – уехала в Париж, не пришлись душе и Париж, и муж, снова вернулась в Россию. И вишневый сад с аукциона был продан вследствие той же беззаботности. Таким образом, превратившись в легкую добычу хитрецов.
Самый привлекательный в драме, раскрытый полно, до конца образ - старый Фирс. Он остался в обществе. Судьба Фирса очень преданного Раневской, особенно Гаеву, вызывает глубокую жалость. Его ждет печальная смерть. Сколько бы не сопротивлялся автор пьесы «Вишневый сад», пока есть печальные персонажи, подобные Фирсу, пьесе права быть комедией нет. Это драма, с открытой головой! Зря сердился А.Чехов на Немирович-Данченко и Алексеева (Станиславского). Пьеса не обделена многословием. Многословие встречается во многих произведениях Чехова. Особенно в драме «Старшие сестры. Три сестры». Создание этой пьесы Чехову тяжело досталось. Видно, трудно пришлось ему в написании и завершении пьесы. «Три дочери! Три генеральские дочери! Каждой из них определить место было нелегко!», - пишет он в письме Суворину.
"Чайка" – одно из самых знаменитых произведений А.П. Чехова. Это произведение особенно тяжело досталось автору, принеся ему сердечную боль, слабость здоровья, после него он готов был навсегда распроститься с созданием пьесы. Постановка Петербурского Александринского театра прошла с большим провалом. Спектакль был сыгран совсем неудачно. Чехов, после окончания игры, ни с кем не попрощавшись, не оставшись на банкет, бродил один-одинешек по дождливым Петербургским улицам. В таком состоянии уехал из Москвы, после остановился в Мелихове. В эти годы совершенно отдалился от театрального мира, долгое время ни с кем не разговаривал, ни с кем не имел связи. Путь сложного произведения всегда тяжел. Особенно многозначительное, культурно–иносказательное произведение и понять, и играть трудно. Хотя актеры Петербурского театра каждое слово аккуратно говорили, не поняв настоящую основу, не смогли уяснить, в каком духе, как ее играть. А зрители от спектакля не получили удовольствие. После окончания первого акта никто не аплодировал. А когда закончился спектакль, многие не запомнив, что видели, были свидетелями такого случая, как они, забирая пальто с вешалки, уже забыли о спектакле. Это последнее событие в императорском театре после спектакля 1896 года.
На тот период самый знаменитый актер малого театра Ленский, еще и друг Чехова, влюбленный в чеховское творчество, после чтения «Чайки», написал ему вот такое письмо: «Вы знаете, как я высоко ценю ваш талант, и знаете, как вообще Вас люблю. И именно поэтому я обязан быть с вами совершенно откровенен. Вот вам дружеский совет: бросьте писать для театра. Это совсем не ваше дело». Это письмо оказало на Чехова тяжелое впечатление. Газеты, как пчелы, жалили «Чайку». Только один Станиславский похвалил «Чайку». А в прессе печатались мнения, вызывающие сердечную боль: «Точно миллионы пчел, ос, шмелей наполнили воздух зрительского зала, и лица горели от стыда, со всех точек зрения, идейной, литературной, сценической пьеса Чехова даже не плоха, а совершенно нелепа, и пьеса произвела удручающее впечатление «как вовсе не пьеса и не комедия», «это не Чайка, а просто дичь. ». О произведении, самом полном поэзией в русской литературе, и говорили такие мнения!
Немирович-Данченко, уехавший в одинокое местечко от Москвы подальше, писавший свою пьесу «Значение жизни», получает от Чехова такое письмо: «Моя «Чайка» в Петербурге в первом представлении имела громадный неуспех. Театр дышал злобой, воздух сперся от ненависти, и я по законам физики вылетел из Петербурга, как бомба. Виноваты Ты и Сумбатов, так как это вы подбили меня писать пьесу… Я никогда не буду ни писать этих пьес, ни ставить, если даже проживу 100 лет».
Сегодня Чехов и его произведения превратились в жемчуг - коралл мировой драматургии. В свое время произведения, не понятные, не оцененные, с неуместной, даже безудержанной критикой. На сколько же тяжело было это непонимание для автора!
Месяцами думая, творить, зачеркивая, убирать, рвать, снова подчеркивать, каждое слово выбирать, разбирая каждое предложение. Только потом, воспроизводя текст на бумагу. И этот труд драматурга, легко изменяя, не только отдельные слова и предложения, убрав целые страницы, присоединяя по-своему новые персонажи, добавляя, дополняя целыми монологами, совсем неуместными – все это театральные режиссёры в настоящее время превратили в неизлечимую «новую болезнь». В спор против них вступить невозможно! «Классика поэтому этим и классика. Она даёт возможность к каждому времени её приспособить, сократить, в нужный период новые слова присоединить, добавить, требованию времени вносить необходимые изменения», - так оправдываются постановщики-режиссёры. В письме, написанном Немирович-Данченко Б. Пастернаку: «Чудесно перевели «Гамлета». Ни одно слово его изменить нельзя». Каждое слово в пьесе нужно воспринимать как слово поэзии. Попробуйте в поэзии хоть одно слово переставить или изменить. Тогда она поэзией не будет. Золотой век драматургического мировоззрения! В стране, создающий торжество такого мировоззрения, появление великих драматургов, подобно Гоголю, Островскому, Толстому, Чехову, Булгакову, конечно, явление законное.
Таким образом «Чайка» какое произведение? Она, самим Чеховым подсованная «комедия» ли, драма ли? Из Чеховских многоактовых пьес ни одна не подлежит к жанру «комедия», если не брать во внимание короткие-короткие водевили и одноактные пьесы. Все они драмы, связанные с трагедией, Чехов никогда не выводит на передний план один на один человека со смутной душой, не надоедает с личной печалью-тоской, постоянно о том не говорит. От таких проявлений сознательно уклоняется. Наверно, поэтому он брату Михаилу в письме пишет: «Я не драму плаксивую, комедию написал, совсем не поняли ее в Петербургском театре». От понятия «драма» специально отказывается. Кажется, словно не уяснил, что выиграют произведения «Дядя Ваня», «Чайка», «Вишневый сад» от инсценирования как драма, нежели поставленные в качестве комедии.
Актеры, увидев Чехова, упавшего духом, уставшего, сердито сидящего, спрашивают у автора: «Что у нас не хватает? Чего больше? Что не понимаем? Что вы предлагаете?» Чехов, медля, ничего не мог сказать. В общем, по его выражению, он не борец, совсем не способен защитить сам свои произведения. Актерам театра и режиссерам ответил: «Все в пьесе написано же». Чехов, не выйдя за рамки вежливого ответа, тщательно не объяснил свое же произведение. Не хватило способностей увлеченно спорить для выражения кипящих внутренних мыслей. Ходил замыкаясь, внутри мучаясь. Наверно, по этой причине после «Чайки» и «Вишневого сада» его и так слабое здоровье сильно подшатнулось, болезнь снова осложнилась.
Следующая загадка
"Враг народа" ("Доктор Штокман") и "Дикая утка", которые также готовились под литературным наблюдением Владимира Ивановича.
Но символизм оказался нам - актерам - не по силам. Для того чтобы исполнять символические произведения, надо крепко сжиться с ролью и пьесой, познать и впитать в себя ее духовное содержание, скристаллизовать его, отшлифовать полученный кристалл, найти для него ясную, яркую, художественную форму, синтезирующую всю многообразную и сложную сущность произведения. Для такой задачи мы были мало опытны, а наша внутренняя техника была недостаточно развита.
Знатоки объясняли неудачу актеров реалистическим направлением нашего искусства, которое якобы не уживается с символизмом. Но на самом деле причина была иная, как раз обратная, противоположная: в Ибсене мы оказались недостаточно реалистичны в области внутренней жизни пьесы.
Символизм, импрессионизм и всякие другие утонченные измы в искусстве принадлежат сверхсознанию и начинаются там, где кончается ультранатуральное. Но только тогда, когда духовная и физическая жизнь артиста на сцене развивается натурально, естественно, нормально, по законам самой природы, - сверхсознательное выходит из своих тайников. Малейшее насилие над природой, - и сверхсознательное прячется в недра души, спасаясь от грубой мышечной анархии.
Мы не умели тогда по произволу вызывать в себе натуральное, нормальное, естественное состояние на сцене. Мы не умели создавать в своей душе благоприятную почву для сверхсознания. Мы слишком много философствовали, умничали, держали себя в плоскости сознания. Наш символ был от ума, а не от чувства, сделанным, а не естественным. Короче говоря: мы не умели отточить до символа духовный реализм исполняемых произведений.
Правда, иногда, случайно, по неизвестным нам самим причинам, и к нам сходило вдохновение от Аполлона. Мне самому посчастливилось на публичной генеральной репетиции искренно и глубоко почувствовать трагический момент роли Левборга ("Эдда Габлер"), когда он, потеряв рукопись, переживает последние минуты отчаяния перед самоубийством.
Такие счастливые моменты являлись как у меня, так и у других артистов-товарищей от простого случая, который, конечно, не может служить основой искусства.
Но, быть может, была и другая причина, чисто национального характера, делавшая ибсеновский символ трудным для нашего понимания. Быть может, никогда "белые кони Росмерсхольма" не станут для нас тем, чем является для русского человека поверие хотя бы о колеснице Ильи пророка, на которой он проезжает по небу во время грозы, в Ильин день.
Быть может, прав был Чехов, который однажды, ни с того ни с сего, закатился продолжительным смехом и неожиданно, как всегда, воскликнул:
"Послушайте! Не может же Артем играть Ибсена!" И правда, норвежец Ибсен и русопет Артем были несоединимы.
Не относилось ли глубокомысленное восклицание Чехова и ко всем нам, артистам, новоиспеченным тогда символистам-ибсенистам?
Линия интуиции и чувства
Еще одна серия наших постановок и работ шла по линии интуиции и чувства. К этой серии я бы причислил все пьесы Чехова, некоторые Гауптмана, отчасти "Горе от ума", пьесы Тургенева, инсценировки Достоевского и др.
Первой постановкой из этой серии была пьеса А. П. Чехова - "Чайка".
Я не берусь описывать спектакли чеховских пьес, так как это невозможно. Их прелесть в том, что не передается словами, а скрыто под ними или в паузах, или во взглядах актеров, в излучении их внутреннего чувства. При этом оживают и мертвые предметы на сцене, и звуки, и декорации, и образы, создаваемые артистами, и самое настроение пьесы и всего спектакля. Все дело здесь в творческой интуиции и артистическом чувстве.
Линия интуиции и чувства подсказана мне Чеховым. Для вскрытия внутренней сущности его произведений необходимо произвести своего рода раскопки его душевных глубин. Конечно, того же требует всякое художественное произведение с глубоким духовным содержанием. Но к Чехову это относится в наибольшей мере, так как других путей к нему не существует. Все театры России и многие - Европы пытались передать Чехова старыми приемами игры. И что же? Их попытки оказались неудачными. Назовите хоть один театр или единичный спектакль, который показал бы Чехова на сцене с помощью обычной театральности. А ведь за его пьесы брались не кто-нибудь, а лучшие артисты мира, которым нельзя отказать ни в таланте, ни в технике, ни в опыте. И только Художественному театру удалось перенести на сцену кое-что из того, что дал нам Чехов, и притом в то время, когда артисты театра и труппа находились в стадии формации. Это случилось благодаря тому, что нам посчастливилось найти новый подход к Чехову. Он - особенный. И эта его особенность является нашим главным вкладом в драматическое искусство.
Пьесы Чехова не обнаруживают сразу своей поэтической значительности. Прочтя их, говоришь себе:
"Хорошо, но… ничего особенного, ничего ошеломляющего. Все как надо. Знакомо… правдиво… не ново…" Нередко первое знакомство с его произведениями даже разочаровывает. Кажется, что нечего рассказывать о них по прочтении. Фабула, сюжет. Их можно изложить в двух словах. Роли? Много хороших, но нет выигрышных, за которыми погонится актер на амплуа хороших ролей (есть и такой). Большинство из них - маленькие роли, "без ниточки" (т. е. в один лист, не требующий ниток для сшивания). Вспоминаются отдельные слова пьесы, сцены… Но странно: чем больше даешь волю памяти, тем больше хочется думать о пьесе. Одни места ее заставляют, по внутренней связи, вспоминать о других, еще лучших местах и наконец - о всем произведении. Еще и еще перечитываешь его - и чувствуешь внутри глубокие залежи.
Мне пришлось играть в пьесах Чехова одну и ту же роль по несколько сот раз, но я не помню спектакля, во время которого не вскрылись бы в моей душе новые ощущения, а в самом произведении - новые глубины или тонкости, которые не были мною раньше замечены.
Чехов - неисчерпаем, потому что, несмотря на обыденщину, которую он будто бы всегда изображает, он говорит всегда, в своем основном, духовном лейтмотиве, не о случайном, не о частном, а о Человеческом с большой буквы.
Вот почему и мечта его о будущей жизни на земле - не маленькая, не мещанская, не узкая, а напротив - широкая, большая, идеальная, которая, вероятно, так и останется несбыточной, к которой надо стремиться, но осуществления которой нельзя достигнуть.
Чеховские мечты о будущей жизни говорят о высокой культуре духа, о Мировой Душе, о том Человеке, которому нужны не "три аршина земли", а весь земной шар, о новой прекрасной жизни, для создания которой нам надо еще двести, триста, тысячу лет работать, трудиться в поте лица, страдать.
Все это из области вечного, к которому нельзя относиться без волнения.
Его пьесы - очень действенны, но только не во внешнем, а во внутреннем своем развитии. В самом бездействии создаваемых им людей таится сложное внутреннее действие. Чехов лучше всех доказал, что сценическое действие надо понимать во внутреннем смысле и что на нем одном, очищенном от всего псевдо-сценического, можно строить и основывать драматические произведения в театре. В то время как внешнее действие на сцене забавляет, развлекает или волнует нервы, внутреннее заражает, захватывает нашу душу и владеет ею. Конечно, еще лучше, если оба, т. е. и внутреннее и внешнее действия, тесно слитые вместе, имеются налицо. От этого произведение лишь выигрывает в полноте и сценичности. Но все-таки - внутреннее действие должно стоять на первом месте. Вот почему ошибаются те, кто играет в пьесах Чехова самую их фабулу, скользя по поверхности, наигрывая внешние образы ролей, а не создавая внутренние образы и внутреннюю жизнь. У Чехова интересен склад души его людей.
Следующая загадка
"Вообще к персонажам первого плана и персонажам второстепенным, эпизодическим издавна применялись разные методы. В изображении второстепенных лиц писатель обычно традиционнее; он отстает от самого себя", – заметила литературовед Л. Я. Гинзбург, обобщившая опыт предшествующей литературы ("О литературном герое").
Прозаик А. Г. Битов словно продолжает эти размышления, утверждая, что главных героев автор рождает изнутри и потому они для него "роднее", второстепенных же персонажей тот же автор лепит извне и потому они от него дальше, "двоюродней". Соответственно меняется и позиция читателя: "Что такое литературный герой в единственном числе – Онегин, Печорин, Раскольников, Мышкин. Чем он отличен от литературных героев в числе множественном – типажей, характеров, персонажей? В предельном обобщении – родом нашего узнавания. Персонажей мы познаем снаружи, героя – изнутри; в персонаже мы узнаем других, в герое – себя" ("Статьи из романа").
Но кто в "Вишневом саде" дан снаружи, а кто изнутри? Снаружи, в одном и том же ракурсе, изображен, пожалуй, лишь лакей нового времени Яша. В других же случаях точка зрения на персонажа постоянно меняется. Об одних говорится больше, о других – меньше, но разница эта скорее количественная, а не качественная. Каждое действующее лицо "Вишневого сада" имеет в сюжете свою звездную минуту, когда из второстепенного оно становится главным, когда персонаж превращается в героя.
Гоголевского Бобчинского или Кудряша Островского трудно представить главными героями пьесы: для этого в "Ревизоре" и "Грозе" мало драматического материала. Они созданы и воспринимаются извне, граница между этими "персонажами" и Хлестаковым или Катериной непреодолима.
Напротив, легко представить себе водевиль (но чеховский, далеко не беззаботно-смешной) о Епиходове, сентиментальную драму о Шарлотте, вариацию на тему "все в прошлом", героем которой будет Фирс, "историю любви" (тоже по-чеховски парадоксальную) Вари, идейную пьесу о "новом человеке" Трофимове и т. п. Для таких "пьес в пьесе" материала вполне достаточно.
Любой персонаж "Вишневого сада" может стать героем, в каждом – при желании – можно узнать себя. Происходит это потому, что все они, так или иначе, участвуют в основном конфликте драмы. Но смысл этого конфликта иной, более глубокий, чем это казалось современникам.
КОНФЛИКТ: ЧЕЛОВЕК И ВРЕМЯ
Своеобразие чеховского конфликта наиболее глубоко и точно определил литературовед А. П. Скафтымов: "Драматически-конфликтные положения у Чехова состоят не в противопоставлении волевой направленности разных сторон, а в объективно вызванных противоречиях, перед которыми индивидуальная воля бессильна" ("К вопросу о принципах построения пьес А. П. Чехова"). Развивая эту идею, обычно говорят о внешнем и внутреннем действии, двух сюжетных линиях, внешнем и внутреннем сюжете чеховских рассказов и пьес.
Внутренний же – и главный – сюжет просвечивает сквозь фабулу, мерцает, пульсирует, лишь иногда вырываясь на поверхность. Его образуют многочисленные лейтмотивы, сопоставления, переклички, образующие причудливый, но в высшей степени закономерный узор. Принцип повтора, регулярного напоминания и возвращения почти так же важен в чеховской пьесе, как в лирическом произведении.
Едва ли не каждый персонаж имеет свою постоянную тему. Без конца жалуется на несчастья Епиходов, лихорадочно ищет деньги Симеонов-Пищик, трижды упоминает телеграммы из Парижа Раневская, несколько раз обсуждаются отношения Вари и Лопахина, вспоминают детство Гаев, Раневская, Шарлотта, Лопахин. Но больше всего герои размышляют об уходящей, ускользающей жизни.
"Главное невидимо действующее лицо в чеховских пьесах, как и во многих других его произведениях, – беспощадно уходящее время ", – написала еще в тридцатые годы XX века эмигрантский философ и критик М. А. Каллаш (ее книга "Сердце смятенное" была издана под мужским псевдонимом М. Курдюмов). Это определение очень нравилось И. А. Бунину, вообще-то чеховских пьес не любившему.
Судьба человека в потоке времени – так можно определить внутренний сюжет "Вишневого сада". "Не только в каждом действии, но почти в каждой сцене как будто слышится бой часов…" (М. Каллаш).
Движение "большого" времени тесно связано с развитием сюжета и окрашивает каждое действие пьесы: утренняя суета приезда, надежды на лучшее на фоне цветущего майского сада – длинные, утомительные вечерние разговоры в разгар лета – надрывное ночное веселье, пир во время чумы в давно определенный день торгов, двадцать второго августа, – пронзительное чувство конца, расставания с домом, с прошлым, с надеждами в осенний октябрьский день.
Но в пьесе множество и более конкретных временных указаний и ориентиров, многочисленных звонков-сигналов, знаков текущего времени. Вот хронометраж только первого действия: на два часа опаздывает поезд; пять лет назад уехала из имения Раневская; о себе пятнадцатилетием вспоминает Лопахин, собираясь в пятом часу ехать в Харьков и вернуться через три недели; он же мечтает о дачнике, который через двадцать лет "размножится до необычайности"; а Фирс вспоминает о далеком прошлом, "лет сорок-пятьдесят назад". И снова Аня вспомнит об отце, который умер шесть лет назад , и маленьком брате, утонувшем через несколько месяцев. А Гаев объявит о себе как о человеке восьмидесятых годов и предложит отметить столетие "многоуважаемого шкапа". И сразу же будет названа роковая дата торгов – двадцать второе августа.
Время разных персонажей имеет разную природу, разные точки отсчета: оно измеряется минутами, месяцами, годами.
Время Фирса почти баснословно, оно все – в прошлом и, кажется, не имеет твердых очертаний: "живу давно". Лопахин мыслит сегодняшней точностью часов и минут. Время Трофимова – все в будущем, и оно столь же широко и неопределенно, как и прошлое Фирса.
Оказываясь победителями или побежденными во внешнем сюжете, герои "Вишневого сада" резко сближаются между собой в сюжете внутреннем. В самые, казалось бы, неподходящие моменты, посреди бытовых разговоров они наталкиваются на непостижимый феномен жизни, человеческого бытия. В их словах нет ничего мудреного, никакой особой "философии времени", если подходить к ним с требованиями объективной драматической логики. Но в них есть глубокая правда лирического состояния, подобная тоже простым пушкинским строчкам:
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить… И глядь – как раз – умрем.
"Да, время идет", – вздохнет в начале первого действия Лопахин, на что Гаев откликнется высокомерно-беспомощным "кого?". Но репликой раньше он сам, в сущности, говорил о том же: "Когда-то мы с тобой, сестра, спали вот в этой самой комнате, а теперь мне уже пятьдесят один год, как это ни странно…"
Чуть позже Фирс вспомнит о старом способе сушения вишен и в ответ на вопрос Раневской: "А где же теперь этот способ?" – тоже вздохнет: "Забыли. Никто не помнит". Кажется, речь здесь идет не только о хозяйственном рецепте, но и о забытом умении жить…
Во втором действии посреди спора о будущем сада Раневская произносит после паузы: "Я все жду чего-то, как будто над нами должен обвалиться дом". И опять эта реплика скорее не внешнего, а внутреннего сюжета.
В конце второго действия лихорадочные монологи о будущем произносит Трофимов.
В третьем действии даже в высший момент торжества у Лопахина вдруг вырвется: "О, скорее бы все это прошло, скорее бы изменилась как-нибудь наша нескладная, несчастливая жизнь".
И в четвертом действии он подумывает о том же: "Мы друг перед другом нос дерем, а жизнь знай себе проходит". Потом сходная мысль мелькает в голове Симеонова-Пищика: "Ничего… Всему на этом свете бывает конец…" Потом прозвучат бодрые реплики Трофимова и Ани о жизни новой, прощальные слова Раневской и ключевая, итоговая фраза Фирса: "Жизнь-то прошла, словно и не жил…"
ЖАНР: СМЕХ И СЛЕЗЫ
В подзаголовке последней пьесы Чехов поставил жанровый подзаголовок: "комедия". Точно так же восемью годами раньше он определил жанр "Чайки". Две другие главные чеховские пьесы определялись автором как "сцены из деревенской жизни" ("Дядя Ваня") и просто "драма" ("Три сестры").
Первая чеховская комедия оканчивалась самоубийством главного героя, Треплева. В "Вишневом саде" никто из героев не погибает, но происходящее тоже далеко от канонов привычной комедии.
"Это не комедия, не фарс, как Вы писали, – это трагедия, какой бы исход к лучшей жизни Вы ни открывали в последнем акте", – убеждал автора К. С. Станиславский (20 октября 1903 г.).
Однако, посмотрев постановку в Московском Художественном театре, Чехов все равно не соглашался: "Почему на афишах и в газетных объявлениях моя пьеса так упорно называется драмой? Немирович и Алексеев (настоящая фамилия Станиславского. – И. С. ) в моей пьесе видят положительно не то, что я написал, и я готов дать какое угодно слово, что оба они ни разу не прочли внимательно моей пьесы" (О. Л. Книппер-Чеховой, 10 апреля 1904 г.).
Читайте также: