Времена жизни избранные стихи и очерки о поэзии юрий поляков
Обновлено: 22.11.2024
Избранные стихи и очерки о поэзии
Как я был поэтом
1. Влеченье – род недуга
Человека, который хоть недолго был поэтом, я узнаю с первого взгляда. И не важно, кем он стал после своей поэтической кончины – журналистом, прозаиком, политиком, инженером, бизнесменом, генералом, бомжом… Как заметил, кажется, Флобер: «На дне души самого жалкого бухгалтера таятся обломки великого поэта. А всё дело в том, что поэт – счастливый невольник слова. Он и в быту разговаривает совсем не так, как другие: не просто обменивается информацией, а наслаждается, упивается рождением внезапного словесного смысла. Он кожей чувствует, что иной крошечный промежуток между словами значит куда больше, нежели сами слова. Для него слово – это живая белка, резвящаяся на великом древе, соединяющем землю и небеса. Для большинства же слово – это просто шапка, пошитая из беличьих шкурок».
Написаны горы сочинений о пророческих способностях поэтов, об их умении предугадывать ход истории и предчувствовать устремления духовных исканий человечества. Это действительно так, и профетический дар объясняется, по-моему, именно особенным чувством живого слова. Ведь все события совершаются прежде в языке, в слове, а лишь потом в реальной жизни. Советская цивилизация зашаталась, когда мы пустили в нашу речь такие словечки, как «совок», «коммуняки», «тоталитаризм»… Не случайно было широко подхвачено придуманное мной словечко «апофегей». Оно отразило то межеумочное состояние общества, когда по-прежнему жить не хотят, а как надо жить – никто не знает, кроме либеральных ведунов – извечных двоечников нашей истории.
Впрочем, в 1992-м, едва появились в языке «прихватизация», «демокрады», «ельциноиды» и прочее, стало ясно: вестернизация России если и не отменяется, то откладывается надолго. Помню, как, прочитав в «Труде» мой неологизм «соросята», мне позвонили из Фонда Сороса и предложили в обмен на лояльность вояж по американским университетам. Я, конечно, отказался с гордостью человека, только что закончившего штопку последних штанов. Но какова оперативность! Понимают мировые «закулисники» цену точному слову. Поэт благодаря особому дару улавливает тихую языковую подготовку исторических сломов раньше остальных людей. «И гад морских подводный ход» – сказано Пушкиным именно об этом, а не о миграциях косяков атлантической сельди. Поэт может молчать в разговоре, но по тому, как загораются его глаза при удачном чьём-то слове сразу понимаешь, кто он таков.
В 1986 году я был с творческой, так сказать, миссией в Сирии и встречался с тамошними литераторами. В мою задачу входило проинформировать арабскую писательскую общественность о том, как поставлено литературное дело в тогдашнем СССР, а организовано оно было, если вынести за скобки мягкий, но твёрдый идеологический контроль, отлично. Мой рассказ о писательской жизни Страны Советов арабы слушали с неподвижными лицами, мерно перебирая чётки. Некоторое оживление вызвали лишь сведения о тиражах тогдашних толстых литературных журналов. Когда я сообщил, что тираж «Юности» – три с половиной миллиона, они глянули на меня так, точно хотели сказать: «Хоть ты и гость, уважаемый, но врать всё равно нехорошо, у нас за это бьют палкой по пяткам…» В заключении переводчик Олег Бавыкин попросил меня прочитать хотя бы одно моё стихотворение. Я пожал плечами, посмотрел на эту невозмутимую бедуинскую аудиторию и продекламировал:
Война уже потеряна из вида. И генералы – не фронтовики, А всё ж у мира, как у инвалида, Болит ладонь потерянной руки…Бавыкин перевёл, как умел, и вдруг эти равнодушные люди пустыни закивали, зацокали языками, заулыбались, запереглядывались как заправские московские стихотворцы, оценившие удачную метафору коллеги за пивом в ЦДЛ. И я понял, что нахожусь среди поэтов. Мне даже показалось (стихотворцы тщеславны!), будто в гортанном клёкоте мелькнуло словечко «гениально». Внутрицеховая оценочная шкала русских поэтов имеет только две отметки – «гениально» и «г. но» (подробнее об этом в моём романе «Козлёнок в молоке». – Авт.) От встречи осталось ещё одно любопытное впечатление: сквозь антропологию иной расы в лицах сирийских писателей угадывались до боли знакомые черты московских коллег. «Смотри – вот там Ибн Евтушенко!», – шепнул мне переводчик, кивая на худого нервного араба – чёрный обруч на его игале сдвинулся набекрень. Он и в самом деле был удивительно похож на нашего громкого поэта, умеющего ссориться с властью с неизменной выгодой для себя. «А вон – Ибн Михалков…» И точно! Только звезды героя на белом соубе не хватало.
Вероятно, в любом литературном сообществе в силу внутренних законов всегда есть неизбежные вакансии, которые замещаются людьми со схожими данными, в том числе и внешними. Возможно, в будущем, когда мы познакомимся с марсианским поэтом, прибывшим в составе инопланетной делегации, кто-то всплеснёт руками: «Батюшки, ну вылитый Юрий Кузнецов!»
Думая сегодня о той давней поездке, вспоминая цветущие Дамаск и Алеппо, вспоминая Пальмиру, этот античный мираж посреди пустыни, я с тоской смотрю на телевизионные пейзажи современной Сирии: бесконечные серые лабиринты полуразрушенных стен и горы щебня. Можно ли было избежать этого всесирийского погрома? Наверное… Но почему-то на память мне приходит наш гид, араб, учившийся в России. Он с насмешкой упорно называл тогдашнего президента Асада, отца нынешнего Башара, «тыквоголовым», вкладывая в эту дразнилку какую-то старую клановую неприязнь. А вот Российская империя зашаталась, когда последнего царя в народе стали звать Николашкой… И опять дело в словах…
Но это вовсе даже не так. Столь же бурно воспринимались стихи и некоторых других поэтов, а самые восторженные аплодисменты во время вечера, снятого на пленку Хуциевым, вызвали те, что прочитал Сергей Поликарпов, которого долго не отпускали со сцены. Почему режиссер не включил самое яркое выступление в свой фильм? Могу предположить: для него – птенца интернационального гнезда (Марлен – это Маркс плюс Ленин) – стихи Поликарпова показались слишком русскими, или, как иногда выражались, посконными. Он, кстати, так и объяснил свой выбор обиженному поэту, которого такая несправедливость буквально сломила, исказив отчасти его литературную судьбу. Несмотря на большой талант, он не стал, как и многие его достойные сверстники, героем текущей истории поэзии. Правда, есть ещё итоговая история поэзии. Подождём… Несколько лет назад мы в «Литературной газете» опубликовали те самые, отвергнутые Хуциевым стихи, которые Поликарпов прочёл тогда в Политехническом. Они действительно хороши и нисколько не устарели в отличие от сочинений, озвученных тогда же со сцены его более удачливыми и чуткими к свежей конъюнктуре сверстниками.
Вероятно, в человеческом обществе случаются периоды обострённого восприятия стихотворного слова, как бывают периоды религиозной экзальтации или повышенной воинственности. С чем это связано? С солнечной активностью, со сменой культурного кода, с очередным извивом этногенеза? Бог знает… Но наступают времена, когда поэзия уходит из сферы духовных приоритетов, дробится и сжимается до крошечных кухонных парнасиков. Она переходит, как сказали бы врачи, в латентное состояние, в каковом, кстати, пребывает сейчас. Борясь с равнодушием общества, поэты придумывают «завлекалочки»: иногда талантливые, как у куртуазных маньеристов, иногда убогие, похожие на срежиссированные эпилептические припадки, как у Пригова. Снижается и уровень версификации. Сложение стихов уже не напоминает резьбу по благородному дереву, скорее – торопливую лепку из пластилина. А к тому, что не требует мастерства, траты времени и душевных сил и отношение соответствующее: крошечные залы полузаполнены не фанатами поэзии, а подругами и собутыльниками стихотворцев, которые даже не помнят наизусть своих опусов, а читают их с листа или планшета, путаясь и словно стесняясь написанного. Уверяю вас, если поэт по-настоящему оттачивал стихотворение, он запомнит его на всю жизнь, как солдат номер полевой почты. Читать стихи с бумажки – это как объясняться в любви, сверяясь с Интернетом.
Читайте также: