Владимир кемецкий свешников стихи
Обновлено: 22.11.2024
Владимир Кемецкий
(1902 – 1938)
Владимир Кемецкий (Свешников)
Рисунок Д.С.Лихачева
И Свешников нежнейший миннезингер…
Б. Поплавский
Владимир Сергеевич Свешников родился в 1902 году в Петербурге. После революции Свешниковы (отец был офицером) оказались в Одессе, где Владимир закончил гимназию.
В 1920 году семья бежала из Одессы в Константинополь, затем, как и многие русские эмигранты, в Париже. Здесь рано проявился поэтический талант Владимира, он был членом творческого объединения "Через", в которое входили Илья Зданевич, Борис Божнев, Александр Гингер, Валентин Парнах, Георгий Евангулов, Борис Поплавский, Сергей Шаршун и др. В салоне Гиппиус и Мережковского, который посещал молодой поэт, его стихи пользовались успехом. Но неуёмный характер не давал покоя, эмигрантская среда казалась ему душной, не дающей возможности выразить свое мировоззрение, которое, как и у многих молодых в те годы, было леворадикальным. Владимир вступает в молодежную прокоммунистическую организацию, принимает активное участие в её работе. Такая деятельность эмигранта не могла остаться безучастной со стороны полиции, и его высылают из Франции. Попав в Берлин, Владимир продолжает заниматься как политической деятельностью в составе немецкого комсомола – Югенбунда, так и творчеством. Поссорившись с отцом, неодобрявшим его стремление вернуться в Советскую Россию, он пишет стихи под псевдонимом Кемецкий (по фамилии матери).
Один из самых ярких представителей русской эмигрантской поэзии Борис Поплавский посвятил Кемецкому два стихотворения, использовал в качестве эпиграфа строки одного и написал о нем и его товарищах по творческому объединению:
Приятно пишет Александр Гингер
Достигши лучших чем теперь времён
И Свешников нежнейший миннезингер
И Божнев божий с неба обронён
То струн ли отдалённых переборы,
То ль ветра стон — иль милый голос твой?
Веду опять, прелестная, с тобой
Воображаемые разговоры.
Не раз ко мне, гонимому судьбой,
Задумчивые покидая горы,
Слетала ты. Твои движенья скоры,
А в волосах дыханье влажных хвой.
Звук узнаю негромкого напева —
Ты вновь со мною, солнечная дева,
Посланница парнасских гулких скал.
Позволь же, гостья, за твоё здоровье
Наполненный незримых гроздьев кровью
Поднять воображаемый бокал.
Москва, 1927
Испей вина созвездий и лучей,
Цветов и трав. И радостно спокоен
Да будешь ты, как неистомный воин
В бушующем скрещении мечей.
Растущий ствол судьбы могуч и строен —
Таков и ты, слух напряжённый чей
В замедленном движении ночей
Цветущих звёзд привета удостоен.
Блажен, кому прислушаться дано,
Как тёмное колышется вино
В хранилище небесных водоёмов,
Кто проникал в сплетенья дальних лоз
Иль в мерное произрастанье звёзд
На целине ночного чернозёма.
Москва, 1927
Двух бледных зорь немая встреча.
И крылья чайки, и залив.
Всю ночь не умирает вечер,
С часами утренними слит.
Плывут в изменчивом движеньи
Вдоль искривлённых берегов
Расплывчатые отраженья
Зеленоватых облаков.
И так томителен над нами
Двойной зари двуличный свет.
Обманчивое упованье —
Забытой страсти мёртвый след.
Соловки, 1928
БАЛЛАДА О КАРЕЛЬСКОЙ СОСНЕ
Карельская глушь. Лесные сны.
Озёрная сторона.
Корнями опутывая валуны,
Росла кондовая сосна.
И ветер пел, и ствол скрипел,
И в ветвях завывала пурга,
Пробиралась пурга по незримой тропе,
И в сугробах дремали снега.
Но день пришел. Разгоралась вдали
Рассветная полоса.
В молчаливую чашу внезапно вошли
Человеческие голоса.
И кто-то, сумерками объят,
Сказал: “Начинать пора”, —
И кто-то, одетый в серый бушлат,
Сталью сверкнул топора.
Стучал топор. Тяжело человек
Дышал — и, им сражена,
Грузно рухнула в рыхлый снег,
Ломая кустарник, сосна.
И вскоре пароход, под рычание волн,
Под шторма полярного стон,
Уносил прямой, оголённый ствол
В далекий Саутгемтон.
Ветер, волны и чаек крик.
Парусов напряжённый брезент.
Шёл по Белому морю британский бриг
“Каунти оф Нортумберленд”.
Даль — мутна, холодна волна,
Моря враждебен шум.
Тяжестью стали и чугуна
Тёмный наполнен трюм —
Это к карельским берегам,
В край лесов и трясин,
Шеффилд шлёт, и шлёт Бирмингам
Мерную силу машин.
И стояла в убранстве брезента и рей
Над палубою судна
На оснастку сменившая хвою ветвей
Карельская сосна.
И ветер пел, и ствол скрипел,
И рождались глухие сны —
Об озерах сны, о лесной тропе —
В смолистом сердце сосны.
И сосна задрожала ветвями рей —
Небосклона сломалась дуга,
И вышли из тумана навстречу ей
Гранитные берега.
Соловки, 14 октября 1929
Мои корабли застоялись в заливе…
Меня слишком долго они дожидались…
Матросы весёлые мне изменили,
Покинув для берега пенные дали.
Весёлые парни, гуляют матросы,
Пьют пиво хмельное в приморских тавернах,
Забыли о солнце, о ливнях, о грозах
В объятиях девушек, стройных, как серны.
Так слушай приказ, экипаж мой суровый.
Бегу из темницы сегодняшней ночью.
Подкуплена стража. Друзья наготове…
Со мною товарищ – он славно отточен.
И ясные взоры клинок отражает,
Бесснежные кудри… О, зеркало стали.
Сегодня измену ещё не караю,
Еще неподвижен корабль на причале.
Пусть каждый пьёт радости в ласковом взоре,
И сердце на чуткой груди отогреет…
А завтра… В открытом, всколоченном море
Десятый изменник повиснет на рее.
Только зеркало не вспоминает
В глубь его смотревшие глаза —
Наша память мечется, шальная,
Вскрикивает и зовёт назад.
Каждый день болезненно отмечен
С пробужденья моего, с утра,
Радостями незнакомых встречных
И печалями чужих утрат.
Так, должно быть сам того не зная,
Мучается старый клён
И взволнованно припоминает
Позабытых множество имён —
Нежных, девичьих имён, когда-то
Вырезанных на коре его,
Полустёртых, никому не внятных,
И не трогающих никого.
Кто доверялся песне и мечте,
Кто не страшился странствия земного,
Кто падал от усталости и снова
Бродяжничал. Кто в очи нищете
Умел глядеть с улыбкой, — знают те,
Какую радость возвести готово
Подчас простое, человеческое слово,
Иль возглас чайки в бледной высоте…
И ты напрасно вкрадчиво и тихо
Нашёпчиваешь, горестное лихо.
Прочь, одноглазое, доколе нить
Годов моих прядётся, укоризне
Бесплодной не продам я жизни,
Не разучусь смеяться и любить.
Над снегом воздух тих и мглист
Вечерний. Солнце напоследки
Похоже на потухший лист,
Едва держащийся на ветке.
Своих лишённая красот,
Земля узнала — тёмный ветер
Сей лист поблекший оторвёт
И звёзды горькие засветит.
Прислушайся: от стужи пьян,
Под окнами уже рокочет
Величественный океан
Последней ледовитой ночи.
О, Муза, не печалься ты,
И не страшись угрозы рока, —
Прекрасны белые цветы,
На стёклах выросшие окон.
Ты поселись в моем углу
С гремящим холодом в соседстве,
И наступающую мглу
Вином и пеcнями приветствуй.
1 ЯНВАРЯ 1930 ГОДА
Братья, грустию томимы,
Соберёмтесь за столом,
Воспомянем о былом,
О далёких, о любимых…
Где-то бодрствуют зеркалы,
Тайну прошлого храня,
Где-то пенятся бокалы
И встречаются, звеня.
И, утеха дедов наших,
Спутницы былых побед,
Пунша пламенные чаши
Разливают синий свет…
Чей забота взор туманит?
Чьи задумались глаза?
Чья тяжёлая слеза
В искромётной влаге канет?
Под гитары томной пенье
К нам подходят чередой
Сердцу милые виденья,
Воскрешённые мечтой…
И сверкает по равнине
Вьюга пенистым вином,
И трепещет бледно-синий
Сполох пуншевым огнём.
И протяжным медным стоном,
Возвещая Новый Год,
На часах двенадцать бьёт
Медленно и неуклонно.
В иных краях безумствует земля,
И руки девушек полны цветами,
И солнце льётся щедрыми струями
На зеленеющие тополя…
Ещё бесплодный снег мертвит поля,
Расстаться ветер не спешит со льдами,
И ветер ходит резкими шагами
Вдоль ржавых стен угрюмого кремля.
Непродолжительною, но бессонной
Бледно-зелёной ночью сколько раз
Готов был слух, молчаньем истомленный,
Гудок желанный услыхать для нас
О воле приносящий весть, быть может…
Но всё молчит. Лишь чайка мглу тревожит.
ПЕСНЬ О ВОЗВРАЩЕНИИ
Разбиваются в море льды,
Вдоль тропы прорастает трава,
Острый запах солёной воды
Обволакивает острова.
Разбиваются льды, звеня,
Хриплый ветер кричит, смеясь.
Ты едва ли узнаешь меня
В нашей встречи вечерний час.
Снег блестит на моих висках,
На лице морщины легли —
Ибо тяжко ранит тоска
На холодном краю земли.
Слишком долго к тебе одной
Белой вьюгой рвалась душа,
Когда сполох мерцал надо мной,
Как прозрачный твой синий шарф.
Слишком много ночей я вникал
В зимних звёзд ледяную игру —
Ожерелья твои вспоминал,
Упадающие на грудь.
Я приду — и внесу в твой дом
Запах водорослей и смолы,
Я приду поведать о том,
Что узнал у замшелой скалы.
И прочту я тебе стихи
О стране, где не пахнут цветы,
Не поют по утрам петухи,
Не шуршат по весне листы.
Расскажу тебе про народ
Неприветливых этих мест —
Он отважно и просто живёт,
Бьёт тюленей и рубит лес.
Догорят в камине огни,
Затуманится голова.
Всё равно, ни к чему они,
Человечьи пустые слова.
Замолчу. Оборву рассказ.
Попрошу для трубки огня.
Может быть, хоть на этот раз
Ты сумеешь услышать меня .
Соловки, 1931
ПРЕКРАСНОЙ НЕЗНАКОМКЕ, ЛЮБЕЗНО СНАБДИВШЕЙ МЕНЯ ПАЧКОЙ МАХОРКИ
Заброшен я в тринадцатую роту,
Где стены прошлым отягощены,
Где звук псалмов сменила брань шпаны,
Махорка — ладан, сумрак — позолоту.
Как древле жрец, которому видны
В мечтаньях небожителей высоты,
Пел гимн и смолы сжигал без счету
Во мгле святилищ, полных тишины —
Так я, вам благодарный заключённый,
Под сводами собора заточённый,
Во храме обветшалом и глухом,
Спешу гиперборейской Афродиты
Восславить лик, увы, от взора скрытый —
Махорки воскуреньем и стихом
САГА ОБ ЭРИКЕ, СЫНЕ ЯЛЬМАРА, И О ПОСЛЕДНЕМ ИЗ ЕГО ПОТОМКОВ
Светлою, чешуйчатою сталью
С головы до ног облечены,
На ладьях дубовых вылетали
Мужи фьорда, возжелав войны.
Вдоль бортов тяжёлые висели
Воинов округлые щиты,
Волны бились в пенистом весельи
В свежепросмолённые борты.
И над выпуклой равниной моря
Завывали хриплые рога,
И скрывались в утреннем просторе
Затуманенные берега.
Были алчны, веселы и смелы,
Юной волею опьянены,
Крепче ясеня упругим телом
И душой стремительней волны.
От болот Фрисляндии холодной
До сирийских знойных берегов
Возникали из пучины водной
Толпы белокурых смельчаков.
Ревом стад, возов протяжным скрипом
Наполнялись колеи дорог,
И вороньим неумолчным криком
О беде вещал угрюмый рок.
А в монастырях, в полдневных странах,
Ко Христу взывал дрожащий клир:
— Да хранит от ярости норманнов
Верный церкви христианский мир.
Я седые разбираю руны
Потаённой памяти моей,
Старой арфы слышу говор струнный,
Весел плеск и ропоты морей.
Тень встает в туманах полунощных,
Опирающаяся на меч, —
Узнаю тебя, мой пращур мощный,
Запевала грабежей и сеч.
Рослый, меднокудрый, бородатый,
Ты молчишь, приемля волн хвалы,
Шрам от сарацинского булата
Вьётся вдоль обветренной скулы.
И кольчуга холодно мерцает,
Пены брызгами орошена,
И ладья твоя летит, качаясь,
Сквозь пространства, ветры, времена.
А над Балтикой, — ты помнишь, Эрик? —
Вечер молчаливый угасал,
Шли ладьи, родной покинув берег,
Шли ладьи, раскинув паруса.
Стаей кречетов ладьи летели,
Кровь зари стекала по щитам,
Паруса, вздуваясь, шелестели,
Волны льнули к выгнутым бортам.
О богах родимого Готланда,
О морских глубин холодной мгле,
О свирепых скрялингах Винланда
Пели скальды на крутой корме.
Пели скальды, рокотали воды,
Уносился ветер наугад,
Тускло рдел предвестник непогоды —
Раскалённый докрасна закат.
Так, по воле паруса и ветра,
Словно жизнь, прекрасен и жесток,
Плыл с дружиной старого Хрорекра —
Эрик, сын Яльмара, на восток.
Нежная, покорными глазами
Княжишь ты, бездумна и ясна,
Сладости безмолвные лобзанья,
Невзначайной ласки тишина.
Твой призывный, ветрами звучащий
Голос древние приносит сны,
Тихий шорох непробудной чащи,
Плеск прозрачной ильменской волны.
А когда нежданными слезами
Затуманится твой светлый взор,
Восстают забытые сказанья,
Затаённые на дне озер.
Помнишь, слушая, как вьюга злится
И терзает чахлые поля,
Ты в своей бревенчатой светлице
Пряжу до полуночи ткала.
А весною, на заре туманной,
Над изгибом медленной реки,
На вершине Чудского кургана
Ты сплетала бледные венки.
Помнишь, как в испуганной печали
Протекали на пиру часы,
Как подруги с песней расплетали
Кольца русой девичьей косы,
Как, дрожа, легла ты ночью хмурой,
Внемля влажным возгласам дождя,
На покрытое медвежьей шкурой
Ложе рыжекудрого вождя.
За ладьёй моей весёлой стаей
Волны-псы не гонятся, ворча,
И рука моя не обнимает
Кованую рукоять меча.
Ветер, песни, сны, воспоминанья,
Тихий отзвук жизни вековой,
Лишь закат, как боевое знамя,
Развевается над головой.
Но, бессилен и обезоружен,
Слышу всё ж дружин суровый зов,
Всё же я с широким морем дружен,
С крыльями беспечных парусов.
Я люблю прибрежною тропою
Пробираться при мерцаньи звёзд,
Я люблю суровый рёв прибоя,
Яростно дробящего утёс.
Чёрную люблю крутую спину
Мерно вырастающей волны,
Шквалами разломанные льдины,
Тронутые оловом луны.
А когда, как гость на новоселье,
Тьма придёт и скроет небеса
И когда медлительно застелит
Роковой туман мои глаза, —
Рухнет шумная волна на берег,
И, сверкая взора синевой,
Из тумана прародитель Эрик
Царственно возникнет предо мной.
Мощью, равной ясеню иль буку,
Встанет он, кольчугою звеня,
И протянет жилистую руку,
И в ладью свою возьмёт меня.
И помчимся, с чёрной зыбью споря,
В непроглядной тьме, сквозь ураган,
По волнам неведомого моря
К сумрачным, скалистым берегам.
И, взойдя на облачные скалы,
В синем блеске ледяных лучей
Я вступлю в высокую Валгаллу
Под бряцанье арф и лязг мечей.
Не томи напрасною тревогой
Сердце юное и слёз не лей,
Если ночью выйду на дорогу,
Вьющуюся меж пустых полей.
Если долго буду слушать волны
И прибоя вспененного шум,
Если, ветрами и ночью полный,
Возвращусь рассеян и угрюм.
Мне ль покинуть сонные озёра,
Леса шепчущую глубину,
И зелёно-дымчатые взоры,
И твоих улыбок тишину?
Нет, навеки я тобой окован,
От тебя мне некуда уйти,
Тихим волхованьем зачарован,
Старых странствий я забыл пути.
Слушай тихие повествованья,
Дочь страны озерной и лесной,
Слушай эти смутные сказанья,
Для тебя лишь сложенные мной.
Знали викинги одну отраду —
Бег ладьи да пиршество меча,
Жемчуг, злато — смелому награда,
Пахнущая мускусом парча.
Читайте также: