Роберт ми?нуллин стихи на русском
Обновлено: 22.11.2024
Есть у Роберта Миннуллина стихотворение «Ивы, тополя…». Именно с него я хочу начать разговор о родниках-истоках творчества поэта:
Знаю – они ещё живы,
вздыхают, листвой шевеля,
мои постаревшие ивы,
седые мои тополя…
Они посреди дорогого
родительского двора
стройно стоят и достойно
встречают дожди и ветра…
Учили меня тополя мои
твёрдости и прямоте,
ивы мои печальные –
скромности и простоте.
Кроткие грустные ивы –
по-женски светлы и нежны,
а тополя – терпеливы
и по-мужски сильны.
Знаю – ивы плакучие
печалятся обо мне,
и тополя могучие
ждут меня в той стороне,
которая – самая близкая,
где бы я ни был – земля…
Там – ивы живут материнские,
отцовские тополя.
(Пер. С. Малышева)
Будучи вечными символами (ива – грусти и красоты, стойкости и бессмертия, тополь – одиночества и надежды, свободы и преемственности), эти деревья получают у Роберта Миннуллина личностное преломление, возводясь к образам матери и отца. Это его родительские начала, первооснова жизни. И именно так: сперва ива – материнское, затем тополь – отцовское.
Мать, конечно, прежде всего. Мать, после ранней смерти отца взвалившая на свои плечи тяжёлую ношу поднятия детей. Особой теплотой проникнуто всё сказанное Робертом Миннуллиным о ней – и не только в стихах. В интервью газете «Молодёжь Татарстана», данном еще в 1993 году, поэт признаётся, что мать – «самый главный человек в моей жизни». И продолжает: «…за всю свою жизнь я не встретил человека, который оказал бы на меня такое влияние, был бы такой вершиной духа, как моя мама». Или в другом интервью – газете «Восточный экспресс»: «Удивительно мудрая женщина, духовно сильная… Понятие «родина» у меня ассоциируется только с ней и родной деревней…».
Матерью измеряется, ею наполняется всё пространство лирики поэта – в том смысле, что она не просто исток темы родины (главной, пожалуй, у Роберта Миннуллина), а вообще – самая «главная» его Родина: «Мама моя проживает здесь, // И в этом слава его!» («Моё село», пер. М. Ямалова). Если бы я стал перечислять хотя бы названия стихов поэта о матери, у меня на это ушла бы не одна страница… Но без упоминания некоторых, дающих понимание нравственных и философских истоков Миннуллина и в целом его лирики, просто не обойтись. Вот, например, «Материнское воспитание», посвящённое «друзьям, выросшим без отцов». В чём же оно – это воспитание? В том, что именно матери (а кто не был лишён отцов – и они, конечно же, тоже) закладывают в детей те жизненные уроки и принципы, которые позволяют сохранить человеку его человечность, в чём, по-моему, и заключается главный смысл жизни. Каковы же они? Лучше и полнее Роберта Миннуллина о них не скажешь:
И ранимей души, и нежней…
В ссоре мы особенно тоскуем –
Эту впечатлительность большую
Переняли мы у матерей.
Не хватает такта, благородства
Тем, кто всем завидует подряд, –
Походя напомнят про сиротство,
Раны на душе разбередят.
Мы смолчим.
Нас матери растили.
Мы нежны душою – что скрывать!
В детстве нас, увы, не научили
Подлецам пощёчины давать.
Жизнь готовит трудные уроки,
На излом испытывая нас,
Только мы не выскажем упрёки,
Не заноем в самый горький час.
Матерей возлюбленные дети,
Мы умеем счастьем дорожить!
Чем труднее жить на белом свете,
Тем достойней,
Тем прекрасней – жить!
(Пер. А. Лаврина)
Читаю эти строки – и примериваю их на себя: невольно – настолько они искренни! И чувствую – в самой интонации – и боль, и радость бытия. И – ловлю себя на мысли: а ведь здесь Роберт Миннуллин формулирует не просто кредо жизни любого человека: ну, признаемся, кто не живет в своей бренной жизни, попирая порой тот или иной нравственный принцип, упомянутый в стихотворении? Живём – и легко, и прекрасно живём при этом! Здесь, мне думается, Миннуллин задал самую высокую нравственную планку, которая по силам только сильным личностям, каковыми должны быть те, кто взялся нести нелёгкую ношу поэта. По сути дела, здесь выражены не только и не столько даже просто человеческие, а высокие поэтические принципы. Ау, поэты? Примерьте-ка на себя эти строки – лучше, для пущей чистоты эксперимента, глядя прямо в зеркало, прямо в глаза. Поэт в вас ещё остался. Мало ведь писать красивые стишки – их состоятельность надо доказывать всей жизнью, часто расплачиваясь ею за них.
Возвращаясь к теме матери и к рассматриваемому стихотворению в частности, выскажу ещё одну мысль, связанную и навеянную им. Ведь здесь величавость, «почвенность», «фундаментальность» матери ещё и в том, что она берёт на себя при воспитании ребёнка, растущего без отца, также и функции последнего, его труд. Не здесь ли (это уже в связи со сказанным в предыдущем абзаце) следует искать первопричины трагедий великих поэтов: Пушкина, Лермонтова, Рубцова – да мало ли! – которые либо были лишены материнского воспитания при живых матерях, либо рано лишились их физически? Ох, как, должно быть, не хватало им этой опоры – отсюда почва-жизнь и уходила из-под ног. Читая стихи Роберта Миннуллина хочется верить в обратное:
Да, всё идёт как надо,
Пока из года в год,
Мать встречает стадо
Как прежде, у ворот.
(«Глаз не свожу с окна…», пер. М. Ямалова)
Раздумья об отце поэта приводят к мысли о песенности лирики Миннуллина, воспоминания которого о нём так или иначе сводятся к «музыкальному» мотиву: «Мой отец был известным в деревне гармонистом. Однажды он поехал на базар продавать корову. Продал и привёз на вырученные деньги… гармонь».
И лейтмотив лирики поэта – песня – именно от тоски по песням, исполнявшимся отцом:
Опять во мне звучит напев гармони,
Отец мне вспоминается опять…
Зачем-то те мелодии я помню,
Хотя порою больно вспоминать…
И нет отца, и нет его подруги,
Но есть тоска по музыке его.
Живут во мне напевов этих звуки,
Ждут терпеливо часа своего…
(«Мелодии отца», пер. С. Малышева)
От того, что звучит в тех далёких мелодиях негласный, а возможно и не высказанный прямо, а потому неумолимо, с болью требующий понимания, завет отца, – именно от этого, на мой взгляд, непреодолимая жажда песни и в то же время строжайшая ответственность перед ней, то есть перед поэтическим словом: «Живёт во мне песня одна. // Как жжётся порою она, // Как больно такую терпеть! // Но как эту песню пропеть?» («Неспетая песня», пер. С. Малышева).
Песня-исток, песня-родник понимается Робертом Миннуллиным как залог жизни:
Они поют не затихая,
Мир с этой песнею певуч.
А пляска в нём нужна такая,
Чтоб из-под ног ударил ключ!
Когда же так, что нету слада,
Обида жжёт или беда,
Спасает сердце мне прохладой
Лишь родниковая вода.
Всегда сквозь темень или тени
Сияет мир мне чистотой, –
Не оттого ль, что при рожденье
Омыт я ключевой водой.
(«Родники моей родины…», пер. С. Малышева)
Здесь же – глубокая укоренённость песни, связь её с родиной. Она как один из истоков жизни и творчества Миннуллина. Оттого-то его стихи так и певучи, и на многие из них написаны песни. Оттого-то и стал он народным поэтом Татарстана, а не по каким-либо иным соображениям и заключениям злопыхателей – не только лично Роберта Миннуллина как человека, но прежде всего как поэта. Сознают ли таковые, насколько далеки они от народа, коль уж так «славят» Его поэта, песни которого, как и жизнь народная, – всегда на пределе чувств, на износе сердца – словно соловьиные трели. Стихи-песни поражают своей искренностью, поскольку проникнуты болью сердца. Их «сердечность» подчёркнута поэтом не раз: «Лишь бы сердце звучало // В каждой песне моей» («Разговор с соловьём», пер. С. Малышева); «И миг, и час, // и день, и год // Мы озаряем песнями, // И в сердце каждого живёт // Мелодия чудесная» («Наши сердца», пер. А. Лаврина).
О чём бы – но всегда о самом дорогом! – не писал Миннуллин, везде звучит песня: об отце ли («Мелодии отца»), о родниках ли родины («Родники моей родины»), о родном языке («Родной язык»)… Кстати, в языке – еще один исток песенности лирики поэта. Вряд ли кто станет спорить, что татарский язык – при певучести многих языков вообще – особенно мелодичен. Сомневающемуся легко убедиться в этом: стоит лишь некоторое время, даже совсем не понимая её, послушать речь бабушек в какой-нибудь татарской деревушке, мало ещё тронутой тлетворным духом цивилизации. Хотя ой как мало таковых осталось и с каждым годом всё угрожающе меньше и меньше. Не здесь ли таится самая главная, глубокая причина трагического ухода языка?
В попытке найти ответ на этот и многие другие вопросы, волнующие сердце поэта, он обращается за помощью к песне. Вряд ли она даст ответ, но прикоснуться к чему-то очень важному, исходному, умом непостигаемому, но душой прозреваемому, – ей вполне по силам:
Мелодии пальцы ведут наизусть,
У братьев баян соловьём заливается,
У братьев баян соловьём заливается –
Откуда, баян,
Эта светлая грусть?
И грустны глаза у сестёр с давних пор,
А сами они – озорны, шаловливы,
А сами они – озорны, шаловливы!
Откуда ж взялось
Озорство у сестёр?
Светлым-пресветло на родной стороне,
А это берёзовый свет разливается,
А это берёзовый свет разливается!
Откуда бы взяться
Такой белизне?
Откуда же грусть,
Белизна, озорство? –
Я чувствую это, я всё понимаю,
Я чувствую это, я всё понимаю,
Но я не могу объяснить ничего!
(«Откуда?», пер. С. Малышева)
А раз уж песня обладает такими возможностями, то и поэт в полной мере осознаёт её судьбинное значение. В ней – залог нескончаемости, вечности жизни:
Жизнь –
Это песня, говорят,
А песня не кончается!
(«Наши сердца», пер. А. Лаврина)
В том, что песня не кончается никогда, как бы порой трагично она ни звучала, выражается и глубокая вера поэта. Хотя она чаще всего напрямую и не высказана, а лишь подразумевается (потому и вера, а не уверенность – при всей боли осознания этого!). Это вера творца в неистребимость сёл, деревень как хранительниц духовно-нравственного и философского опыта народа, его культуры. Сам Роберт Мугаллимович родом оттуда. Там, в деревне, в родном доме – колыбель его песен: «Тесный дворик, старый дом и сад – // Колыбель пропетых мною песен» («Колыбель моих песен», пер. С. Малышева). Колоритно, пластично – в лучших традициях жанровых сцен, сменяя, словно в кинофильме, за кадром кадр – строчка за строчкой, стихотворение за стихотворением, с особой теплотой рисует поэт перед глазами читателей эпизоды деревенской жизни, которые создают в итоге во всей полноте её многокрасочную картину.
Тема «малой родины», признаться, давно изъезжанная и окультивированная, казалось бы, уже до самых неплодородных пластов почвы. Поэтому и всякая тоска по ней поэтов, десятилетия назад сорвавшихся с родных деревенских мест и осевших в благоустроенных городских квартирах, кажется уже несколько даже надуманной… Не тот случай с Робертом Миннуллиным. Его тоска – изначальная, тянущаяся из детства, из юности, когда он был ещё совсем не оторван от своей деревушки Назяде и вроде бы и тосковать-то было не о чем. Но первые проявления, приступы этой любви-тоски случились именно тогда – что и есть доказательство её неискусственности, органичности для поэта. Как не вспомнить в связи с этим случай, происшедший с Робертом Миннуллиным в ранней юности, когда его отправили чуть ли не силком учиться в торгово-кулинарное училище Уфы, откуда он сбежал, едва пробыв там два месяца. Год работы в колхозе… Теперь юнца уже уговаривают продолжить учёбу в райцентре. Но: «Я нахватал двоек и там, чтобы вернуться домой. Мама плакала две недели, уговаривала меня продолжить учёбу. Помню, нашла какого-то возницу, попросила довести меня до райцентра. А я на полпути спрыгнул незаметно с саней и вернулся домой: не хочу уезжать из деревни и всё! Тогда мама собрала на семейный совет родственников. Еле-еле убедили меня учиться дальше». И хорошо, что так и случилось, потому что «я попал в такую школу, где меня потянуло на литературное творчество» («Молодёжь Татарстана», 1993, 22-29 октября).
И ещё я думаю, размышляя о тоске поэта по родным краям: она потому неостановимо пульсирует в душе поэта, как кровь на открытой ране, что никак не может зарубцеваться боль от ранней потери отца. Это ведь – ещё и тоска по нему, невозвратно далёкому… И этот исток прямо обозначен самим поэтом в беседе с Сергеем Малышевым, опубликованной в мае 1998 года на страницах журнала «Идель»: «Когда я учился в пятом классе, умер отец. Что-то в душе изменилось…».
Любовь к родной стороне столь велика, что поэт с полным на то правом гиперболизирует образы, её населяющие, отчего они становятся былинными по своему масштабу, а об авторе, их рисующем, так и думаешь – чем не былинный, народный сказитель-певец:
Кони здесь отчаянно-лихие,
В стойле – пляшут, по поле – бегут…
А хлебы высокие такие,
Что колосья неба достают!
Мальчики о подвигах мечтают,
От проказ их всё дрожит кругом –
С молниями запросто играют,
Словно дружат с огненным кнутом!
Ну а если со всего размаха
Щелкнет в небесах ременный кнут, –
Гром над самой головою ахнет,
Облака на поле упадут!
(«Родная сторона», пер. М. Ямалова)
А в центре этой картины родных просторов – любимый с мальчишества образ реки Сюнь. Стихи о ней я бы назвал лучшими в пейзажной лирике поэта. Не могу не процитировать в связи с этим стихотворение «Закат над Синью». Оно необыкновенно красивое – видимо, ещё и потому, что река никогда так не красива, как на утренней и вечерней зорях, переливающихся на ней своими маковыми бликами:
Солнце проходит над нами
И дальше в долины плывёт,
С такими тугими лучами,
Что можно развесить бельё!
А дали скользят без предела
В серебряные облака,
Которые вдруг заалели,
Потом потемнели слегка.
А с ними и солнце краснеет,
Сливаясь в багровый овал.
Становится странно грустнее,
Как будто бы что потерял…
Берёзки прохладою дышат,
Всё тише село перед сном,
Светлы небеса Актаныша,
А здесь уже полутемно.
Так долго мгновение длится,
В печали над кручей стою,
И то, что в слова не вместится,
Про жизнь понимаю свою…
(Пер. М. Ямалова)
Хотя, пожалуй, следует и оговориться: это стихотворение – не только произведение пейзажной, «природоописательной», поэзии. Оно проникнуто сквозным желанием постижения каких-то изначальных сущностей бытия – отсюда и её величавая неторопливость, сдержанность интонации, философская созерцательность. В последней же строфе как раз и происходит прикосновение лирического героя к этим самым сущностям, приобщение к вечному – пусть и умонепостигаемому, но интуитивно, всей душой и всей плотью, ясно ощущаемому. Такое, лирико-философское, понимание Робертом Миннуллиным родной речушки Сюнь создаёт все предпосылки обретения ею значения Реки Жизни, становящейся истоком жизни человеческой. В стихотворении «Мы живём одной песней», обращаясь к своему другу Ильгизу Закирову, поэт об этом прямо скажет: «Видно, и тебя однажды // Мама с Сюни принесла» (пер. М. Ямалова).
В Сюни – исток и жизни, и творчества Роберта Миннуллина. И как Сюнь, через реку Белую, впадая в Волгу, катит воды дальше и дальше – к морю Каспийскому, так и жизнь и творчество поэта, наполняясь всё новым опытом и прозрениями, устремлены к Океану вечности, не забывая о своих началах, о своём прошлом.
В кровном, всем нутром, осознании связи с прошлым своего рода, своего народа я вижу ещё один исток творчества Роберта Миннуллина. Взгляд в прошлое (кстати, одно из стихотворений поэта так и называется – «Глядя в прошлое») позволяет поэтическому зрению проникнуть в изначалье жизни, обрести желаемую, искомую гармонию в суматохе современности: «…цело всё в былом // Далёком…» (пер. С. Малышева). Оно, прошлое, является времяпространством вечных, незыблемых основ миросуществования.
Будто стремительный булгарский конь, прошлое Время то и дело врывается в стихи поэта, доводя их мускулы до крайнего напряжения. Конь-время не устаёт нестись по необозримым пространствам поэзии Роберта Миннуллина – от прошлого к настоящему и беспрестанно прорываясь в будущее.
Я совсем не случайно и не красного словца ради в разговоре о времени употребил в качестве метафоры образ коня. Они – прошлое, настоящее и будущее – действительно так и скачут: ноздря в ноздрю, несясь в одной упряжке единого хронотопа времени. В стихах о конях – самых что ни на есть реальных, зримых, земных – поэт задумывается о жизни, пытаясь уяснить логику своей и народной судьбы:
Извечная скачка в ритмике сердца,
Над временем в седле.
Это задано с раннего детства,
В маленьком селе.
Те годы, словно ватага мальчишек,
Мне чудится, машут вослед.
Скачка выходит стремительна слишком,
А подстраховки нет.
И нет на такого коня управы,
Не остановишь ничем…
Да что говорить, если времени нравы
Известны практически всем!
(«Скачки», пер. М. Ямалова)
А вот другое стихотворение – «Мы всадники навсегда», даже в названии которого выражена целостность коня-времени! Здесь рассказывается об эпизоде из детства, когда, выглядя среди своих сверстников физически слабым, лирический герой пытается обуздать строптивого коня. Сначала это, конечно же, не удаётся. Но вот, благодаря упорству, выдержке, терпению час победы настаёт – конь усмирён, целиком во власти юного наездника, испытывающего всю сладость скачки-полёта, когда «рывок – и ветер в грудь». (При этих словах мне невольно вспомнились лошади моего отца, которых я бывало что и объезжал. Сядешь верхом – и знаешь: либо ты его, либо он тебя. И самое главное – уже усвоено: чем быстрей, чем стремительней, тем легче и радостней, до задыхания, держаться в седле. Кто никогда не испытывал этого, конечно же, не поймёт ни поэтиного, ни моего восторга!)
А вот каков морально-философский итог, казалось бы, обычному эпизоду, который и забыться давно бы мог за далью времени, – итог, полностью меняющий взгляд на всё до него происходившее и заставляет взглянуть и оценить стихотворение совершенно под иным, духовно-нравственным, углом зрения:
Кто был однажды на коне,
Его не покидает.
…Я на коне. Вот только мне
Поводьев не хватает.
(Пер. С. Малышева)
И даже в описании молодого табуна («Жеребцы»), резвящегося на просторе в избытке физических сил, вдруг пронзительно зазвучит «человеческая» тема, проникнутая глубокой мудростью человеческой жизни – о том, что юности «яростный огонь // С годами усмирят…». Потому и «С усталой грустью старый конь // Глядит на жеребят» (пер. М. Ямалова). И здесь не простое очеловечевание мира природы. Здесь неразъятая связь природы и человека – философия и логика Жизни и Времени вообще.
Читайте также: