Пока еще не отцвели сирени стих
Обновлено: 02.07.2024
Мне трудно поверить, что есть люди, которым не знаком этот цветок. Его называют правозвестником весны. С ним связано у нас воспоминание о чудном месяце мае, когда раздаётся пение птиц, жужжат пчёлы и шмели, когда человеку легко дышится и хочется жить и жить. Я вспоминаю стихи:
Пока ещё не отцвели сирени
И сладкое дыханье их волнует грудь,
Иной раз хочется пасть на колени,
Сказать весне: "Не отходи! Побудь!"
Не припомню, чьи это стихи, но отлично помню, например, что писал о сирени Александр Блок:
Открывая окно, увидал я сирень.
Это было весной в улетающий день.
Чудный запах сирени ощущается на далёком расстоянии, и рука невольно тянется к её кистям белых или лиловых цветов, чтобы сорвать их.
И кто же не знает об этом растении? Его разводят в садах. Это большие кустарники с сердцевидными заострёнными листьями и красивыми "метёлочками" пачухих цветов.
Кто не держал в руках благоухающих букетов сирени? Радостное восхищение вызывают эти белые и лиловые цветы, звёздочками лепестков украшающие наши сады. Она родом из Персии, обыкновенная сирень. Обыкновеннная, но иностранка: ведь завезена к нам из-за границы, попав к нам лишь в XVI столетии. А вскоре стала всеобщей любимицей, и лет через сорок уже не было во всей Европе ни единого сада или парка, где бы она не росла, неприхотливая к почве и выносливая к суровой в то время температуре средней Европы.
Помню, ещё в школьные годы, когда я ехал в поезде на летние каникулы в деревню на Кировоградщину, мне попалась в руки чья-то рукописная тетрадь со стихами и рисунками, подаренная мне родной сестрой моей бабушки Екатериной Феоктистовной:
Бросив прощальный привет,
Тихо кладёшь на колени
Пышный душистый букет
Белой персидской сирени.
Поезд от дома унёс.
В воздухе стелется дым.
Грустно под шёпот колёс
С прошлым прощаться своим.
Грусть понемногу пройдёт -
Будешь весёлой опять,
Будешь всю ночь напролёт
Молча о счастье мечтать.
Быстро разгонит рассвет
Утром вагонные тени,
И заискрится букет
Белой персидской сирени.
Какая красота! Именно такой красоте русский живописец Михаил Александрович Врубель посвятил одну из лучших своих картин - "Сирень" (1900 г.). Он показал её переливающейся волшебными лиловыми и фиолетовыми оттенками. Она окружала хрупкую незнакомку с печальным лицом летней полночью. Лунные блики и мягкий отсвет цветущих гроздьев делают образ девушки загадочным. Цветки сирени не выписаны подробно, но ощущаешь, будто они живые - так многообразны и чисты краски мастера, и от врубельского полотна веет тихой грустью и несказанно нежной любовью к родной природе. Свои картины посвящали сирени известные художники Василий Поленов ("Бабушкин сад") и Пётр Кончаловский, многократно рисовавший сирень в разнообразных ракурсах и вариантах. А композитор Сергей Рахманинов передал обаяние этой благоухающей жемчужины весны в своём романсе "Сирень" на слова Екатерины Бекетовой:
По утру, на заре,
По росистой траве
Я пойду свежим утром дышать;
И в душистую тень,
Где теснится сирень,
Я пойду своё счастье искать.
В жизни счастье одно
Мне найти суждено,
И то счастье в сирени живёт;
На зелёных ветвях,
На душистых кистях
Моё бедное счастье цветёт.
Интересно, что после первого же исполнения этого романса у композитора появилась уникальная поклонница. В течение многих лет оставаясь неизвестной, каждое выступление Сергея Васильевича Рахманинова она приветствовала подарком - букетом белой сирени. Независимо от времени года, в любом городе, куда приезжал выступать, композитор получал эти чудесные цветы. Свою незнакомку он прозвал "Белой сиренью", и только позже узнал её истинное имя. Это была преподавательница гимназии Фёкла Руссо.
Помнится, в 1961 году одно из своих лучших стихотворений написал Андрей Вознесенский:
Сирень прощается, сирень - как лыжница,
сирень, как пудель, мне в щёки лижется!
Сирень зарёвана,
сирень - царевна,
сирень пылает ацетиленом!
В этом стихотворении поэт сравнивает грозья сирени не только с магией или с махрово гудящими микрофонами из мельхиора, сирень он величает дьяволом и сравнивает её даже с гением!
Мне думается, что нет в мире поэта, который так или иначе не вставил сирень в свои строки. Присутствует сирень и в моих стихотворных строчках.
Как-то раз, давным-давно, весной я сочинил:
Я написать хочу стихотворенье
О том, как мне сегодня не до сна,
Как вышивает крестиком сирени
Природу рукодельница-весна.
Так начиналось одно из моих стихотворений, которое я решил принести в редакцию газеты "Комсомольская искра". Но строки мои так и остались неопубликованными. Их забраковали, выбросили, как любили тогда говорить, "в архив", хотя никакого такого "архива" в серьёзном смысле этого латинского слова и понятия не было, потому что выражение "сдать стихи в архив" означало лишь то, что они непригодны к печати. Нередко "архивом" в редакциях называли мусорную корзину.
Поступающие в редакцию одесской молодёжной газеты стихи, иногда даже не доходя до редактора, проходили через глаза и руки Феликса Цегайдопа, который работал корректором, а по совмеситительству был ещё и, как он сам себя любил называть, внештатным литработником. И вот спустя много лет он решил признаться мне, почему отверг мою стихотворную рукопись о сирени. По его мнению, те стихи мои оказались абсолютно безграмотными, дескать, как я мог допустить такое дикое сравнение лепестка сирени с крестиком, потому что у сирени, как и у всех цветущих растений, всегда только пять лепестков, а не четыре! И что я не говорил, как не доказывал, никак не мог убедить его в обратном. Он громко ругался, говорил, что учился в Киевском университете, а поэтому знания его более глубоки и фундаментальны, чем мои. Спорить и доказывать истину было бесполезно.
Стояла зима, а где зимой я найду живую ветку сирени, чтобы показать ему? Фотографиям же он не верил: мало ли что можно "сфабриковать" методом фотоискусства! Я привлекал детей. Школьники рассказывали, как, рассматривая сирень,они отыскивали так назывемое "счастье",
то есть цветы, где вместо четырёх отгибов-лопастей венчики имели по пять. Детям очень интересно было найти "уродливый" цветок, который эти счастливчики либо засушивали и хранили в книжке, либо съедали, как говорится, на счастье. О таком гадании я даже нашёл стихотворение неизвестного мне автора:
Помнишь, друг, как раз весною,
В ароматный майский день
Обрывали мы с тобою
Расцветавшую сирень.
О пяти листочках венчик
Ты искала меж цветов
И чуть слышно, точно птенчик,
Щебетала много слов:
Всё четыре, всё четыре,
Всё не вижу я пяти,
Значит, счастья в этом мире
Мне, бедняжке, не найти.
Дальше в этом стихотворении рассказывалось о том, как, наконец, был найден счастливый цветок о пяти отгибах и как он принёс счастье, а заканчивались эти стихи так:
И с тех пор лишь, как узнаю,
Что в саду цветёт сирень,
Я с любовью вспоминаю
Наш счастливый майский день.
В ответ Феликс Николаевич стал говорить, будто я сам выдумал эти стихи, и упорно стоял на своём: четырёх лепестков у сирени не бывает - только пять. Когда же я принёс ему научную монографию с описанием сирени, где чёрным по белому было напечатано: "Но бывает также, что цветы сирени вместо четырёх отгибов имеют всего три. Тогда, наоборот, цветы эти приносят несчастье и их всячески избегают", он возмущённо ругался и в адрес книг, описывающих всякие никому не нужные легенды, которым не желает доверять. Мне всё-таки не хотелось ссориться из-за сирени, и я, как только мог, старался проглатывать все обиды и ругательства в свой адрес относительно своей "тупоголовости".
- Давай-ка отложим этот разговор до весны! - просил я Феликса.
Долгое время мы не виделись. Я вспоминал о том, что не зря, наверное, на Востоке, откуда и происходит сирень, она служит эмблемой грустного расставания.
И всё же я дождался весны. Наступил май. Я подошёл к кусту сирени - её цветущие лепестки ещё не раскрылись в полную силу. Подождал ещё несколько дней, пока сирень не зацвела буйным цветом. Сорвав ветку, я отправился к Феликсу Цегайдопу.
Оказалось, я опоздал, но не опоздал: Феликс лежал в гробу у своего подъезда на улице Емельяна Ярославского, государственного деятеля эпохи коммунистического правлеия. Я вспомнил, как Феликс ожесточённо спорил о том, что никто не имеет права говорить о том, что Ярославский - это псевдоним Минея Израилевича Губельмана, и я успел положить к ноге усопшего сорванную мною ветку сирени, которая цвела в четыре лепестка. Он не успел увидеть этого чуда…
Я старался не смотреть на лицо Феликса, потому что оно было уже изваяно не из мышц и кожи, а из мук и страданий. Я вообще боюсь смотреть на мертвецов. Поэтому мой взор вперился в букет сирени, и, кажется, начал воздействовать на цветики, обжигать их. Отвалился один цветик, второй… Я проводил его взглядом, а он — почудилось? — подмигнул мне, и провалился в щель тёмного покрывала с золотистыми разводами.
Когда прислуга из похоронного бюро поднесла крышку гроба, все цветы велено было убрать. Старухи начали собирать гвоздики, пионы, ромашки. Сняли с ноги Феликса и мою сирень. Но я вдруг обрадовался, что один мой цветик сообразил и спрятался туда, откуда — это уж конечно! — никто его доставать не будет…
Устроится Феликс на том свете, получит место в раю, и начнёт быт налаживать. Тут ему цветик и попадется на глаза.Феликс внимательнейшим образом рассмотрит его — торопиться-то куда, там у человека вечность — увидит четыре лепестка и подумает обо мне: «Вот чертяка настырный! И тут меня догнал! Доказал-таки… Что ж, недоучился я в университетах, теперь буду доучиваться в Царствии Божьем… А экзамены? Так кому их тут сдавать? Разве что тому поэту, когда он в свой час явится сюда, чтобы опять меня наставлять-поучать…»
Я оцепенел, хотел оторвать взгляд, а не мог, словно током закоротило, и не
оторваться… Ощущалось, что у гроба некомфортно, и думалось, что все знают о том, что на похороны попал я случайно («Шел в комнату, попал в другую»). Шел к Феликсу с игривой подначкой, а тут - бац! — и надо изображать скорбь. Я, конечно, успел быстро и ловко пристроить букет, но вот переупаковать лицо, встроить себя в ситуацию — это требует большой игры, а я, увы, не актёр, и изловчиться тут не так-то просто.
Сейчас, у гроба, я никому не интересен, никто особо и не глядит на меня. Так, может, кто-то мимоходом и осведомится у стоящего рядом соседа, а это, мол, кто? Товарищ по борьбе и сражениям? Вместе печатались в газете "Форточка"?
Сегодня с утра мне нужно было надеть на себя другое лицо. И лицо оказалось,как никогда, неуместным. Надо было изменить линию губ, угол отражения света в глазах… Чёрт побери, да и вот эти сандалии на босу ногу не к месту. Я даже поймал себя на том, что подтягиваю живот, чтобы спали брюки и прикрыли сандалии, у которых надорвался ремешок.
Всё было как-то не в масть. Хотелось очутиться дома в постели - и чтобы раздался телефонный звонок и чтобы Пилацкий сказал: "А ты знаешь,что твоего Феликса уже нет. Представляешь, Феликс умер… Не знаю, отчего. Я сам не ожидал. Ты знал? Не знал. Похороны в 11.00 от дома…» Я достал бы электробритву, побриться бы — сделать бы подобающее случаю лицо. Только для такого грима использовал бы не набор теней и кисточки, а внутренние тени, которые бушуют в душе, лепя маску внутренними ресурсами. Возможно, написал бы прощальный стихотворный экспромт. Возможно, если бы знал, что Феликс умер, я и не вспоминал бы о споре с покойным и не ломал бы веток сирени, а достал бы из портмоне 20 гривен, дабы купить ему достойные цветы. Только я и Феликс знали, что символизировал этот букет.
Кто-то меня нечаянно толкнул. Я угрюмо потупил взор, прервал глупые и заунывные мечтания о тех райских вратах, где поют ангелы и жаворонки и откуда возврата нет. Оставалось только терпеть, и терпение это в конце концов вознаградилось обедом в помин души бывшего спорщика. А был он всё-таки яростным оппонентом, и в этом смысле я почувствовал себя сиротой. Потому что, собственно, кому я еще нужен со своими правильными мыслями и своими поэтическими метафорами, кроме как Феликсу? Кем заменить этого слушателя? Некем! Сказал себе это страшное «Некем!» - и тут же вспомнил Ленина с его вопросом «Кого в Европе можно поставить рядом с Толстым?! — и, мысленно потирая руки, сам себе ответил: "Некого!» Однако по-ленински довольно потирать руки, конечно же, не хотелось. Ведь я же - не палач и вешатель, как этот пролетарский вождь. Неожиданно для самого себя я всхлипнул, заплакал, опустился на цементную ступеньку у выхода из кафе
"Жарим - парим!"
Люди закричали:
– Человеку плохо. Человеку плохо.
А какой-то ханыга, проходя мимо, запел:
– Ой, я, мабуть, перепыв,
Ой, я, мабуть, не допыв…
Така доля проклята,
Що не люблять дивчата.
Я вяло приподнял голову, слегка заныла шея слева, глянул на горлопана, и подумалось: если умру, то на кого оставлю поэзию? На эту рвань и шваль?! На такого шалопая?!
Я решительно встал и сделал твёрдые шаги.
А за спиной нерасторопные бабы бубнили:
– Да не ищите вы уже этот корвалол! И валерьянки тоже нет… Он сам ушёл. И с богом! Исполать ему!
Читайте также: