Пламеневский владимир юрьевич стихи
Обновлено: 22.11.2024
Владимир Юрьевич Пламеневский (26 июня 1946, Севастополь — 26 мая 2003, Листвянка, Иркутская область) — поэт, архитектор.
В. Ю. Пламеневский родился 26 июня 1946 года в семье офицера морской инженерной службы Черноморского флота. Одновременно с окончанием средней образовательной школы закончил художественную. В 1964 поступил на архитектурный факультет ЛИСИ. Учёбе в ВУЗе сопутствовали занятия в городских литературных объединениях, где поэтическую атмосферу в то время определяли Г. Горбовский, А.Кушнер, В.Соснора, И. Бродский.
К этому же времени относятся и первые серьёзные критические отзывы на стихи Владимира Пламеневского, в частности — рецензия (недоступная ссылка) Наума Коржавина на юношескую поэму «Гольфстримы любви».
После защиты диплома в 1970 году получил распределение в Москву, но в тот же год вернулся в Ленинград и в течение шести лет работал в институте Ленпроект. Занятия литературой продолжались постоянно, однако в печать ничто не предлагалось.
В 1976 приехал на строительство Усть-Илимска, где сначала трудился в группе рабочего проектирования, через два года став художником-архитектором Художественного фонда. В 1985 вступил в Союз архитекторов СССР.
Как поэт Владимир Пламеневский впервые в 1976 году выступил на Иркутской областной конференции «Молодость. Творчество. Современность» и стал лауреатом. Подборки стихов печатались в иркутских коллективных сборниках, центральных журналах «Литературная учёба», «Студенческий меридиан».
Первая книга «Параллель» вышла в 1981 в Иркутске. В то же время в Усть-Илимске у поэта сложились напряжённые отношения с городскими контролирующими органами в связи с его участием в работе «диссидентского» Театра Трудящейся Молодёжи (ТТМ) под руководством В. Гуляева. Публикации стихов оказались под запретом. После многочисленных тяжб с Обллитом и издательским редактором в 1987 в Иркутске вышел в свет второй стихотворный сборник «Здравствуйте вечно». В рецензии на рукопись этой книжки поэтесса Татьяна Бек отмечала: «Перед нами сильный лирический поэт с остросовременным взглядом на мир и с высокой техникой стиха».
В 1992 поэт переезжает в посёлок Листвянка на Байкале, строит жилой дом и рядом с ним первую в Иркутской области частную картинную галерею с гостевыми домиками. Частыми посетителями и жильцами галереи стали художники из Москвы и Санкт-Петербурга, Франции и Канады, Германии, Японии, США.
В 1995 Владимир Пламеневский вступил в Союз российских писателей.
В 2002 году был награждён премией Иркутского отделения Союза российских писателей и Иркутского областного Фонда культуры «Интеллигент провинции».
Умер 26 мая 2003, похоронен на Листвянском кладбище.
* * *
Я долго на запад смотрел, но затем повернулся назад.
Бурятский хребет выползал, золотою каймой осиян.
Залив баргузинский меня отразил, бормоча: «Да ведь ты азиат, -
Есть звон тетивы и восточная одурь в крови россиян…»
Я долго на запад смотрел, но потом оглянулся назад.
Ты, мой собеседник, стоял предо мною как брат.
Я шапку снимаю, желая к тебе обратиться.
Пора нам - в глаза. Чтобы вспомнить свое побратимство.
НОЧЬ НА БАЙКАЛЕ
Празднуя или тоскуя,
звезда колебалась в осоке,
Ночью сидел я
в серебряной мгле Чивуркуя.
Как в мастерской при создании мира,
в поселке
дизель гудел,
для создателя свет образуя.
Ночь бормотала невнятно,
как женщина под образами.
Выгиб священного моря
был в олове лунном.
Гнулся во тьме горизонт,
золотую тропу обрезая.
Розовый омуль царил под водою
в распаде валунном.
Благословлял я того,
кто мне дал созерцать эти горы.
Тридцать один отпустил -
засветил их свечами из воска.
Трон подарил в виде черной коряги,
рассыпал глаголы.
- Трать осторожно, - велел
И тетрадь разлинеил в полоску.
Не проносил ни восторга, ни слез,
ни раскаянья мимо,
мемориальное сердце зажег
и омыл его теплою кровью.
А на бурятской холстине, как мастер, неумолимо
первым лучом проявил чивуркуйские кровли.
А жизнь последнюю я жить решил в крестьянстве,
Чтоб руку положить на твердый лоб коня
И ветер ветряком добыть из щек пространства,
И огород взрастить, и смысл постичь огня.
Когда я жизнь прожил средь каменщиков пыльных,
То воду подносил и гипс мешал рукой.
Когда я жил две жизни среди ссыльных,
Душа грубела, покрываясь шелухой.
Когда я жизнь прожил среди пустой богемы,
Катился на меня вина девятый вал,
И вопль тоски, звериной вечной темы
Сидел внутри, изнанку тела рвал…
Но жизнь последнюю я жить решил в крестьянстве,
Чтоб руку положить на твердый корешок
Тех малочисленных, взращенных в постоянстве,
Тех крепких, как листвяк, тех выстраданных строк.
* * *
Парень пластмассовым вензелем лупит ковер,
Будто бы пульс прерывается.
Девки с глазами огромными, как у коров,
По двору вечером шляются.
В двери подъездов суется худой почтальон,
Вести худые и толстые вести неся сквозь резину пространства.
Солнце болтается в мареве, как эталон
Непостоянства.
Мечут мальчишки карманные ножики в ствол.
Дерево плачет и жить умоляет по-братски.
Я им грожу указательным пальцем: подумайте, мол…
Сам понимая, что тон мною выбран дурацкий.
Парень с ковром на плече одиноко идет на таран
Двери парадной.
Он расценен из окошка как «скучный баран»
Бабой нарядной.
В арке напротив качается мрачный атлант.
Мир перед ним растворяется, как Атлантида.
Это знакомый художник опять зарывает талант,
Дома готовит уже монологи кариатида.
Плачем, смеемся, клянемся, ругаемся, врем,
Копим, работаем, деньги швыряем по-барски…
Мальчик склонился в окошке над букварем,
И загорается взгляд его русско-татарский…
Чуть не сбил меня черный комок -
Сумасшедшая черная кошка.
Он ударился твердо в комод,
А затем залетел на окошко.
Сатанински горели глаза,
Шел огонь золотой из утробы.
- Это все за грехи мои, за
Атавизм равнодушья и злобы,
За рекордные вылазки в ад
Под бравурные выплески туша,
За корявые пятна заплат
На чужих тонкоскроенных душах.
Так зачем же тоска меня бьет,
Не пуглив я и не суеверен.
Но с испариной выступил пот,
Когда мрачно стоял я у двери.
А когда приоткрыл - никого.
То ль свершилось, то ль смерть отступила,
Ни меня не взяла, ни его.
Только бездну слегка приоткрыла.
Если честно признаться, я ночью проснусь и кричу.
Если честно признаться, я ближе продвинулся к бездне.
Но признаться - кому? Это блажь - лепетать палачу,
Чтоб он точку не ставил в конце этой сумрачной песни.
По оврагам летят голубые стрекозы. Вода
Пахнет тайной, и тиной, и средне-возвышенной ленью.
Из российского тюбика выдавлен смех навсегда,
Он засох на портрете уже четырех поколений.
Над Шаманской скалою кровавая светит луна.
Над Чернобыльской степью в два пальца свистят мародеры.
По сибирскому тракту дрожат мужики с бодуна,
И лежат, замерзая, на спальниках злые шоферы.
Если честно признаться - к нам тихо подкрался распад.
Аполлона тошнит в закутке, где в почете насилье.
Нет ни друга впотьмах, ни жены. И тому, кто распят,
Мы последних сто лет сокровенных свечей не носили.
Что ты ищешь во мгле? Одинокую душу мою?
Или хочешь найти одиноко стоящую крышу.
Я напротив тебя безо всякой надежды стою
И в пещерах глазниц даже искорки малой не вижу.
* * *
Над пропастью. Уже утратив робость.
Где два глагола: падать и пропасть.
Ты посвети туда. В утробу. Прямо в пропасть.
И мне туда, я знаю, не упасть.
Я зацеплюсь за луч. За твой пароль. За голос.
И, кашляя навзрыд, порву смертельный круг.
И горло зацветет, в свою вмещая полость
Свет золотой, какой-то новый звук.
Звезду пошли, чтоб сердце укололось
И встрепенулось так, чтоб ту звезду достать.
…А если и умру - последним будет голос
Твой надо мной хотя б три дня стоять.
Сад не любил ее. Сад предан был Андрею.
И несмотря на то, что сколько лет
С упрямством нянечки, над грядкою старея,
Она работала, -
сад все сводил на нет.
Как будто бы назло не созревал крыжовник.
Кружились вороны, собою застя свет…
Но приходил Андрей. И сад завороженно
Следил за ним, стонал
и прогибался вслед.
Когда полетим мы по этой трубе поднебесной,
Простивши друг друга и за руки взявшись навечно,
Мы вспомним, заплакав, о нашей прародине тесной,
О всей этой мелочи, чудной такой, человечной…
Читайте также: