Пискарева татьяна эссе стихи
Обновлено: 04.11.2024
«Мою дурацкую безропотность оценили только вчера, когда я пришла к начальникам с просьбой освободить меня от работы, – говорит Матвеева в «Пастушеском дневнике» о своей юности. – И даже у директорши – этого неприступного утеса в юбке – нашлись для меня живые человеческие речи». Она была нездорова, а начиналась зима. «Нужно немножко отдохнуть, хотя жить в нашем доме и в нашей комнате уже само по себе – адский труд». Это о том, что маленькая поэтическая семья жила так: «вчетвером в шестиметровке и без отопления».
«Свирепствует страшный холодный ветер, о, мои «добрые друзья»!
Новелла Матвеева по-прежнему ведет с читателем исключительно, принципиально «человеческие речи», возвышенные и сложные: в опубликованных или до поры не опубликованных стихотворениях, песнях, прозе, дневниках и. снах.
Многое еще в архиве, в ее записях мерцает кладами, нетронутое, неизвлеченное, неслышимое в «шелестенье лет». Возможно, стараниями тех, кто уважительно хранит ее наследие, мы еще прочитаем что-то незнакомое.
Даже малой доли, нескольких музыкальных тактов или строк хватит, чтобы воспринять поэтическую вибрацию, узнаваемую тональность Новеллы Матвеевой, уловить тепло – «и чувствую, что солнце где-то здесь:/ под тонкой тьмою, точно кровь под кожей».
Однако неотчетливость, отсутствие твердой пятерки по поэтическому мастерству от публики и от судейских в литературе – по-прежнему на каждом шагу, во всем. Изысканна, проста, гениальна? А не детский ли она поэт? Место ей – в новом веке или в тускнеющей поэзии уходящих?
Были и, к счастью, еще есть такие, похожие на Матвееву. Редкие, фантастические и дикие птицы – как, например, Ксения Некрасова, которой отказали в приеме в большой творческий союз. Там ей поставили двойку за творчество (необычное и удивительное, высоко оцененное Ахматовой, Пришвиным, многими другими из лучших) – инстинктивно оттолкнули поэтессу, которая так же инстинктивно избегала тех, «что ходят в обтекаемых пальто».
«Иметь его было тревожно. Владеешь им – а всегда как будто не до конца. Ведь сама его форма – укатывающаяся. именно потеря мяча в детстве есть, может быть, лучший образ потерянности самого детства» (из книги воспоминаний «Мяч, оставшийся в небе»).
. Не бойся «странности»,
в душе хранимой свято!
Не бойся лестницы, с которой
Скатился красный мяч.
Туда, где страх весны.
Мяч укатывается и становится невосполнимой потерей – как и время, так и не пойманное на часы, которых никогда не было на руке.
В стареньком платье, на растрепанной голове пестрая косынка и на руках кошка Репка, лицо «выразительное и чуткое», – «но есть и у действительности видимость,/ а я ищу под видимостью душу». Взгляд, как у короля Лира, когда он уже произнес: «Мне ураган приносит облегченье. Он мешает мне думать о другом».
Это чистые, тревожные глаза шестикрылого серафима Врубеля, короля в изгнании, босого поэта. Взгляд чертежницы-надомницы Илларии из фильма Петра Фоменко «Почти смешная история». Она решительно говорит: «Я вам сейчас петь буду», – хотя ее об этом никто не просит. А поет Иллария гениальную песню Матвеевой «Я леплю из пластилина», где, как и во многих других матвеевских песнях, смысл шекспировский, божественный, недетский, и беспокойно мечутся рембрандтовские светотени.
«Все самое страшное идет от бесформенного или неопределенного», – написала Новелла Матвеева в воспоминаниях. Хаос не облагораживает красоту (хотя и она родилась из хаоса), делает чистое мутным. «Вот вам и все. Встречайте новый хаос! Кон тутта форца! Грянем «Гаудеамус!» – отчаянье финала «Сонетов в защиту княгини Дашковой» в той публикации 2016 года (последнего года жизни Матвеевой), где рядом (легкое касание и благоволение судьбы) есть и мои стихи.
Непойманная, ускользающая красота поэзии не хаотична, хотя и не пронумерована. Когда поэзия выпадает из табели о рангах, это очень злит критика: «– Эй, ты, сияй сама! Поэту нет расчета/ Жить отраженьями, – заметил критик мне./ Мой друг! Достаточно, что ты меня к Луне,/ Забывшись, приравнял – чего ж тебе еще-то?» Поэзия Новеллы Матвеевой счастливо избегает железной дисциплины и строгой формы, «изящных неточностей полный, стих/ построился не от сих до сих. »
Трепещущая светотень на картине всегда правдива. Пусть это будет Рембрандт, пусть это будут импрессионисты, на полотнах которых запечатлена, как принято говорить, «световоздушная стихия». «Это поэзия, созданная гармонией правдивых цветов», – сказал Камиль Писсарро о картинах Клода Моне.
Стихи и песни Новеллы Матвеевой так же световоздушны, основаны на гармонии и «правде цвета» – отсюда диссонанс с этикой и эстетикой новых времен. «Сама природа художества противилась, противится и всегда будет противиться бесчеловечным решениям. Но, кажется, мы научились презирать природу вещей, и вот почему (таланты у нас есть, но) гения нет и не может быть. Господь создавал этот мир как гениальное стихотворение. Никто не вправе редактировать Господа!» – восклицает Новелла Матвеева в эссе той поры, когда страна давно вышла из оттепели и вступила в полосу новых приключений (как будто прежних бед ей было мало!).
И здесь, и повсюду в мире неприкаянно бродит тень, «закутанная в тряпки»: «. бродил он окраиной смутной/ У двориков заиндевелых./ Ладонь исполина он лодочкой складывал утлой/ И зябко подсчитывал мелочь».
Новелла Матвеева, конечно, была готова сражаться с несправедливостью, оскорблением бедных и вообще со всеми «злыми ботинками», топтавшими в ее детстве «счастье пекаря-песочника».
«Что же до хитрости и жестокости, то они как раз редко согласуются с храбростью, а к доблести (или доблестям) вообще не относятся». Про свою прозу в одном из интервью она сказала: «методически растаскивалась и деловито рассовывалась по воровским карманам». Противник оказался вороват, увертлив и по большому счету недостоин честного поединка – «Не сразу нападет, а крикнет: «Защищайся!»/ Никто, никто уже теперь не крикнет так. ».
Начало потери гармонии (как и утраты высокохудожественной формы) Новелла Матвеева не могла не чувствовать, страдать от этого и противиться ее силе. «Злым людям и злой судьбе надо как-то особенно постараться, чтобы добиться ослабления волшебства местности, а то и полного исчезновения благотворного ее влияния. Иногда мне кажется, что под давлением ужасающей непочтенности нашего века аура царскосельских рощ давно уже ослабла или угасла, что сам досмотр богов за ними отменен. »
Досмотр богов за поэтическими рощами приостановлен, в них теперь топчется неразборчивый читатель да скучают строгие литературные сторожа и сторожихи. Только такие чудаки, как Матвеева, могли отважно гонять графоманов: «Не пиши, не пиши, не печатай!», «Ибо путь от Платона к планктону/ и от Фидия к мидии – прост».
Песни, стихи и проза Матвеевой начинались от первого «перехвата горла перед явлением настоящей поэзии». «От своей матери (поэтессы Надежды Тимофеевны Матвеевой-Орленевой) я получила первые уроки восторга перед вечностью искусства и красотой природы… мой слух был навсегда испорчен музыкой Идеала и ничего иного больше не принимал».
Высокий идеал и нормы (искусства и жизни), возведенные в принцип у этой странной и романтической семьи, – вот на что налетал ветер, который «напал на наш остров» и вбивал в стену гвозди без молотка.
«Неизбежная несовременность всякой поэзии, от века присущая ей наряду с упрямством мечты и позиции, в стихах моей матери прослеживалась не сразу, – написала Матвеева в эссе «Непобедимый стих». – Она сказывалась, пожалуй, лишь в той почти вызывающей (но без вызова) неожиданности, какую можно ждать только из дали былого, и в мнимой простоте решений, которую мы и принимаем иногда почему-то за «старомодность». Она цитирует любимые стихи, написанные матерью: «У этих стен есть сила старины/ Остановить меня в дороге,/ Чтобы взглянула я на пыльные чертоги,/ Где жизнь окончена, но где остались сны».
Другая сила «остановила ее в дороге», и она становилась частью подмосковного пейзажа – далеко небезупречного, но наполненного поэзией и музыкой.
. Там – черемуха валится с ног.
Там, отринув непрочный
Прямо в воздух шагнул,
Дуя в ниточный рупор,
Пейзажным лириком в привычном, затасканном понимании Новелла Матвеева не являлась – потому что описывала природу не ремесленно, а буквально en plein air, «на открытом воздухе».
Природа, предметы, животные – как родственные душе и дару субстанции, организмы и формы – поддавались ее руке, точному и простому описанию:
Лесная глушь. Мороз. Как
щетка, воздух груб.
Но нежен свет особой зимней
Дома ушли в себя. Лишь дым
из красных труб
Как память давних дней, что
много лет спала,
Он сам себя в тиши
И меркнет в сумерках.
Рисует на небе. И сам же их
Однажды в новогоднюю ночь в гости к Матвеевой и ее мужу поэту Ивану Киуру пожаловала лошадь: «спокойно пришла, заглянула в калитку, кивнула, гордой гривой достойно тряхнула и себя, словно тень, унесла. » (стихотворение Киуру, посвященное жене).
Не будь у нее болезни Меньера, неустроенного быта и других ограничений, она, наверное, могла бы стать («песня – шагом, шагом. ») более динамичным, путешествующим поэтом. Про другие страны лишь читала или расспрашивала. «Но портить подошвы ходьбой не так по душе мне:/ Я лучше приду к вам босой – так будет дешевле».
Судя по всему, без помех она могла перемещаться лишь в своих снах, штрихи-сюжеты потом пунктирно записывала. Из них складывается ее узнаваемый портрет. Возьмем, например, это: «Полет не от хорошей жизни», «Морское путешествие на картине», «Аполлон и дикари».
В поисковике интернета среди изданий Новеллы Матвеевой неожиданно всплыла книга Дарвина «Воспоминания о развитии моего ума и характера». «Рассказ о самом себе я старался написать так, словно бы меня уже не было в живых, – пишет исследователь, разглядевший в людях не только обезьянье, но и человеческое, – и я оглядывался бы на свою жизнь из другого мира».
Новелла Матвеева задолго до написания автобиографии уже обозревала все земное и самое себя из какого-то другого времени, сжатого до размеров детского мяча и запущенного в небо, из иного измерения (наверное, более совершенного). Она слушала музыку поэзии, «музыку идеала» на станции Чкаловская или на Сходне, где и ловила в световоздушную строку «мир необъятный,/ где все в избытке,/ но вечно чего-то нет. ».
Читайте также: