Песни на стихи добронравова
Обновлено: 18.05.2024
Может быть, оттого, что, прощаясь, солдаты
Хлеб из двери теплушки раздавали ребятам.
Были равными все мы тогда перед хлебом,
Перед злым, почерневшим от «Юнкерсов» небом,
Пред воспетой и рухнувшей вдруг обороной.
Перед жёлтенькой, первой в семье похоронной,
Перед криком «ура», и блокадною болью,
Перед пленом и смертью, перед кровью и солью.
Хлеб из затхлой муки, пополам с отрубями,
И солдаты, и маршалы вместе рубали.
Ели, будто молясь, доедали до крошки.
Всю войну я не помню даже корки засохшей.
Пахнут бессмертьем книжки. Подвальчик гнилой и мглистый…
Часами стоит мальчишка в лавке у букиниста.
Смотрят глаза лилово, пристально и глубоко…
Он спрашивает Гумилева, Хлебникова и Блока.
Ему с утра перед школой дает двугривенный мама,
А он собирает деньги на Осипа Мандельштама.
На прошлой неделе Кафку открыл для себя мальчишка.
И снова он в книжной лавке. Он вечно чего-то ищет.
Болезнь эта не проходит. Я знаю таких ребят, —
Мальчишка в конечном счете найдет самого себя.
по горло в пыли,
Шагали тридцатые годы
Дорогами юной земли,
Я помню военные марши
И добрый утёсовский джаз…
И всё-то нам было нестрашно,
Всё солнечно было у нас.
В коммуну неслись ошалело:
Глядящий с экрана Чапай,
И лётчики в кожаных шлемах,
И алый, как знамя, трамвай.
И первый щемящий испуг, —
Нас утро встречало прохладой
Уже недалёких разлук.
Я — сын годов безрадостных. А лира
Моя — жалейка в камерной Руси.
Ах, сердце — коммунальная квартира,
В которой мы мальчишками росли.
В клетушках-клетках многое вмещалось.
Все рядом — и чужое, и свое.
Все уживалось — ненависть и жалость,
И ясный взгляд, и грязное белье.
Мы за наивность многим поплатились.
Поймешь ли сразу — кто твои друзья?
Нашли себя. Со многими простились.
Но их из сердца вычеркнуть нельзя.
Давно живем без страха и без риска,
С уютом комфортабельным на «ты».
Осталась постоянная прописка
Стесненья, компанейства, доброты.
И сердце так же бьется, как и раньше.
И тот же неоплаченный кредит:
Тетрадка в клетку, абажур оранжев,
И примус старой нежности коптит…
Всего-то немного я видел войну…
Детали
Зима в сорок первом.
Перо, а чернила замёрзли…
И послевоенного хлеба ломоть,
И строек тревожные дали
Вошли в мою кровь,
вошли в мою плоть,
Нелегким характером стали.
Я помню Кильдин,
Маршруты усталой подлодки.
И что-то с тех пор, с этих памятных встреч
Живёт
в моей штатской походке.
Остались со мной
лица милой родни
Но память невечна.
Исчезли, казалось, недавние дни,
Забыты вчерашние встречи.
Забыл, что сказал мне великий Корней.
Ушел мой приятель со скрипкой…
И тысячи звонких, талантливых дней
Исчезли из памяти зыбкой.
А сколько друзей,
Беспечного отдыха радость и лень,
Насмешек перо озорное
Исчезли, ушли…
А война, словно тень.
Всю жизнь она ходит за мною.
Наивная зависть к десятому классу…
Стать старше хотелось не мне одному,
Когда по призыву июньскому
Те парни из школы ушли на войну.
А раньше, зимой, юбилею навстречу,
А может быть, так… не упомнишь всего…
Был в школе у нас поэтический вечер.
Учитель-словесник готовил его.
Солдаты, мальчишки — невольники чести,
Вы слышали голос снарядов и мин…
В июньскую полночь шагнули все вместе.
Домой не вернулся никто. Ни один.
Витали над вами великие строки.
Рыдала солдаткой великая Русь.
А вам и в строю вспоминались уроки
Да «Сон», что учитель читал наизусть.
Не сразу до школы та весть долетела.
Старик обомлел. Словно раненый, сник.
Сильнее с тех пор под лопаткой болело —
Не мог пережить, что он пережил их.
А нам, малышам, стало страшно и странно,
Когда он заплакал, начав говорить,
Что бабке Мишеля в деревне Тарханы
Гусара-поэта пришлось хоронить.
…Портреты: весь класс, весь тогдашний десятый.
Есть в школьных музеях пронзительный свет…
Ребята в последний свой вечер засняты.
На стенде портрета словесника нет,
Спасибо за милость, мой ангел-хранитель,
За жизнь,
что мне доброй судьбою дана…
Вчера мне приснилось: я — школьный учитель.
Иду на уроки. И завтра — война.
Очень Долгую Жизнь нагадала цыганка,
Нагадала детишек, нагадала удачу…
Но о ком-то ночами тоскует тальянка,
А о нем, безымянном, даже дети не плачут.
Просто не было их. Ни удачи, ни счастья.
Словно жизнь вся была предисловием к бою
Да ученьями в наспех сколоченной части,
На картофельном поле, с почерневшей ботвою.
Он не знал, что так сразу подломятся ноги,
Да в глаза только солнце кровавое брызнет…
Он упал на промерзшей, на страшной дороге,
Но она называлась Дорогою Жизни.
ПЛАСТИНКА ПАМЯТИ МОЕЙ
Чужой напев, как пилигрим,
Стучится в души людям.
А мы с тобой назло другим
Свою пластинку крутим.
Звучит в эфире «Бони М»
Так солнечно и мило.
В колонках стереосистем
Магическая сила.
Я слушал сам в кругу друзей
Все модные новинки.
И всё же сердцу нет родней
Той, старенькой пластинки,
Что я мальчишкой приобрёл
И не признался маме…
В те дни освобождён Орёл
Был нашими войсками.
Ещё повсюду шла война.
Царил хаос на рынке.
Буханка хлебушка — цена
Той маленькой пластинки.
Ах, эта песня про бойца,
Любимая фронтами…
И голос хриплый у певца,
Как стиснутый бинтами.
Как, излучая бледный свет,
Вздыхают инструменты.
И нету в этой песне, нет
Ни фальши, ни акцента.
…Я помню дома костыли,
Шинель и шапку деда.
Пластинку вдовы завели
И пили за победу.
Наверно, Бог один даёт
Патенты на бессмертье.
Но эта песня проживёт,
Как минимум, столетья.
Она не может умереть,
Погибнуть без возврата,
Когда в самой в ней жизнь и смерть,
И что ни вздох — то правда.
Уж как её ты ни крути,
Всё наше в этой песне:
Свои печали и дожди,
Своей земли болезни.
Она не только в ближний бой
Бойцов страны водила,
Но в жизни быть самим собой
Меня она учила.
Она твердила мне: живи
Без грома барабанов,
Она страдала от любви
И врачевала раны.
Пока слышна она — живут
На родине берёзы,
Есть нежность, преданность и труд,
И праведные слёзы.
И мы верны такой судьбе,
Другими уж не будем.
И — пусть порой во вред себе —
Свою пластинку крутим.
Уйдут в отставку войны.
Но песни этой будем мы
Во все века достойны.
И в Судный день на зов трубы
Мотив её воскреснет.
И нету жизни без судьбы.
И без судьбы нет песни.
Я не плыл по Венеции в венценосной гондоле.
И салонно в Салониках я в порту не скучал.
Ранним Римом раним я. И Боливией болен.
И гостиница в Ницце снится мне по ночам.
В наше время парижи и доступней и ближе,
Сто туристских круизов разгоняют печаль.
Что поделаешь, — жаль, что я не был в Париже,
Что, полжизни прожив, не видал Этуаль,
Что индейца с мачете я не встречу под вечер,
Не впишусь элегантно в экзотичный экспресс
Где-нибудь в Эльдорадо, что со мной не щебечут
На борту «Каравеллы» королевы небес.
…Все так же за речкою Чёрной
Чернеет от ужаса лес…
С немецкой дотошностью чёткой
Возводит курок Дантес.
Он дьявол, а не мессия…
Ведь есть же своя семья…
Зачем же тебе, Россия,
Приёмные сыновья?
Сквозь вьюги полет
Все целится та рука.
…Шел тридцать седьмой год,
Несчастный во все века.
Фуражка да с околышком…
Баланда из ботвы…
Военные осколочки —
Братва из-под Москвы.
Воронки да пожарища.
А мы шагаем в класс.
И спорю я с товарищем —
Где мина, где фугас?
Слова исповедальные
О бедах фронтовых.
Квартиры коммунальные.
Паёк на семерых.
Ах, как вы ныне ценитесь,
Военные рубли?
Буханка хлеба — семьдесят,
Билет в театр — три.
С тех пор у нас не плесенью
Сердца поражены —
Лирическими песнями
Эпической войны.
Мы труд познали смолоду.
Нам рук своих не жаль.
Сердца у нас — не золото,
Осколочная сталь.
И мысли не припудрены,
И злостью сводит рот.
Занозы да зазубрины
В характерах сирот.
…Уже в поре цветения,
Как майские сады,
Иные поколения,
Не знавшие беды.
Но памятью нетленною,
Рожденные в огне,
Разбросаны военные
Осколки по стране.
И сердце вновь сжимается:
Легко ли вам, светло,
Голодные красавицы
Из детства моего?
Вновь в памяти проявится,
Как свет летящих птиц,
И бедность ваших платьицев,
И бледность ваших лиц.
И вот, обнявшись, снова мы
Сидим, дыша едва,
И кажутся суровыми
И взгляды, и слова.
Но гордо и раскованно
О битве за Днепром
Трофейный, лакированный
Поет аккордеон.
Ещё Отчизна бедствует,
Но всё пойдёт на лад:
Что шепчут губы детские,
То пушки говорят.
Мы слезы скрыть стараемся,
Душа в беде горда.
Мы скоро распрощаемся.
Надолго. Навсегда.
Подстриженные чёлочки.
Косички до земли.
Военные осколочки,
Родимые мои…
…Все так же за речкою Чёрной
Чернеет от ужаса лес…
С немецкой дотошностью чёткой
Возводит курок Дантес.
Он дьявол, а не мессия…
Ведь есть же своя семья…
Зачем же тебе, Россия,
Приёмные сыновья?
Сквозь вьюги полет
Все целится та рука.
…Шел тридцать седьмой год,
Несчастный во все века.
На камине мерцали свечи,
Тени были скупи, тихи…
У княгини Волконской вечер,
Belle Элен читала стихи…
Ты под россыпи клавесина
Подарила мне менуэт,
И мгновенье спустя, в гостиной,
Как сегодня, сказала «нет».
И улыбку тонкую спрятав:
«Не сочтете такое за труд?»
…Ты не знала тогда, что завтра
Снег машинами уберут.
Чьё-то бывшее именье…
Хор лягушек из пруда…
Нет былого оперенья
У дворянского гнезда.
Жили люди наудачу.
Все давно пошло на слом.
Плющ струится, будто плачет,
Над обрубками колонн.
Шорох бархатного платья…
Душный запах резеды…
Позабытые объятья,
Бесполезные мечты.
Встать пред сыном на колени,
Чтоб душа была чиста.
Паче всех уничижений —
Кредиторов суета.
Узловатые коренья,
Догнивающие пни…
Чьё-то бывшее именье.
Чьи-то брошенные дни.
Перепуганное бегство
От бушующих знамен.
Невесёлое наследство, —
Нет имений. Нет имён.
Дальний свет не станет ближним.
Пробасит с прононсом шмель…
Доживает под Парижем
Младший, Мишенька-Мишель.
Акмеистов изреченья.
В спальне — копии Дега.
Иностранное старенье,
Среднерусская тоска.
Догоревшие поленья.
Неостывшая зола.
Страшный финиш поколенья
На меже добра и зла.
…А в России, за долами
Ни одной теперь межи.
Только бронзовое пламя
Наливающейся ржи.
Да кирпичные застройки
Вдоль порядков избяных.
Псарни нет. И нету тройки
Тех залетных, вороных.
Близких душ разъединенье
В разночтении времен.
Чьё-то бывшее именье,
Покосившийся фронтон…
Все, что было, все уплыло.
Время вспять не повернёт.
Только ива у залива
По-старушечьи всплакнёт.
Только нехотя мелеют
Живописные пруды.
Перекопаны аллеи.
Перепаханы следы.
Лишь дубы-аристократы
По минувшему грустят
И поверх берез куда-то
В даль далёкую глядят.
Рядом с ними зеленеют
Рукотворные лески,
А дубы глядят, стареют
И чернеют от тоски…
Долгих бурь успокоенье
Пух роняют тополя.
Чьё-то бывшее именье.
Среднерусская земля.
Мне казалось, в ней было что-то
От бесстрашных жен декабристов,
От французских гравюр старинных,
От суровой Анны Андреевны…
Говорила она раздумчиво
В той манере особой русскости, —
С петербургским произношением,
Что в России давно утеряна.
— Я скажу Вам, мой друг, доподлинно
Наших мало осталось, истинных
Эмигрантов с несчастной Родины.
Так что зря Вы кого-то ищите,
Кто в Париже всплыл в восемнадцатом.
Ныне больше здесь стайки бегают
Этой новой колбасно-джинсовой
Эмиграции перестроечной.
Мне претит их наглость не русская,
Беспородная, беспардонная.
Здесь скупают они за доллары
На курортах дворцы старинные.
А награды у них советские,
А билеты у них партийные.
И отсюда они командуют,
Как России сдаваться Западу.
Провоняла даже Германия
Этой вашей колбасно-джинсовой
Эмиграцией перестроечной.
Мы, когда бежали во Францию,
Нам велели отцы и матери
Чемоданов не распаковывать…
Всё мы верили, дети малые:
Возвратимся в своё Отечество,
Вновь с дождями грибными встретимся
И с полянами земляничными.
Всё мечталось: нас ждут на Родине
На пруду золотые лилии,
И кузены на лёгкой лодочке
(те, что пали потом в гражданскую).
Встретят нас над рекою ласточки,
И проворные крылья мельницы,
И тропинка меж скирдов солнечных,
И в часовне живущий Боженька…
Ну, а ваших колбасно-джинсовых
Ненавидим мы, презираем мы.
Впрочем, видите,
Вот несётся он в «Джипе» бешеном.
…Ну, а Вы не из этих будете?
Где родился и рос, буду здесь засыпать,
Убаюканный русскими песнями.
Разве можно покинуть родимую мать
С ее трудной судьбой и болезнями?
Это чувство не сможет никто остудить.
Укрепит меня память нетленная.
Научились мы кровное наше любить
В дни кровавые, в годы военные.
Да и дальше во имя продрогшей земли
Жили в долг и работали в складчину…
Как родимые переродиться смогли?
Где священное нами утрачено?
Поглядишь, — упорхнул среди белого дня
Кое-кто из товарищей вузовских…
В кулуарах порой начинают меня
Упрекать в догматизме и узости.
Шепчут мне, что и вправду неплохо живёт
Эмиграции пестрая вольница.
В кабаре мою «Нежность» девчонка поёт —
Из Подольска вчерашняя школьница.
Там знакомых моих — джентльменский набор.
Там слетаются птицы-скиталицы.
И пакует манатки балетный актёр,
Уезжает окончивший ВГИК режиссёр.
… А Вертинский в Москву возвращается.
Все говорят: полезней
За городом жить у речки.
Все говорят: болезни
Воздух деревни лечит.
А я не могу без города,
Где ветры — и те дымят,
Без шума его, без холода
Гранитных его громад.
Люблю равнодушно-гордое
Пожатье его руки,
И на лице у города
Каменные желваки,
Когда дома не проснулись,
Над крышами тьма глухая,
А он сигареты улиц
Раскуривает, вздыхая.
Люблю я его Садовые,
Где нет никаких садов,
Стальные коробки новые,
И кельи иных веков.
Люблю я его церквушки,
И в старых домах добротных,
Похожие на старушек, —
Горбатые подворотни.
От сказок отвыкли зря мы,
А глянешь из темноты —
Прикинутся фонарями
Ночные его цветы.
Я до сих пор вспоминаю,
Как в лучшие дни мои
Звенели его трамваи —
Полночные соловьи…
И странное, в общем, дело:
Среди многотрудных дел
Ничто в нас не молодело,
А город наш молодел.
Но, разницы не стесняясь,
Стремясь и себя понять,
Условились: изменяясь,
Друг другу не изменять.
В разлуке тоскует сердце,
Томительны расставанья.
Так хочется вновь вглядеться
В усталые лица зданий.
Было привычкой смолоду,
Стало потом любовью, —
Я жить не могу без города,
Вредного для здоровья…
Мне по сердцу и по нервам
И хохот его, и всхлип…
И сам я асфальтом серым
Навечно к нему прилип.
Мы начинали легко и светло, —
Пели стихи под аккорды гитарные.
Жить по-хорошему нам повезло…
Всё небанальное юных влекло:
Тропы таёжные, ветры полярные.
Всё ж одолел нас удушливый смог,
Взрывы слепые, жертвы невинные.
Почва уходит у нас из-под ног.
Словно в неволе — не кончился срок.
Речи пустые и сёла пустынные.
Видеть разруху нам всё больней.
Вспомнили север, Юрия Визбора…
И на пороге несбывшихся дней
Стали сердечнее, стали нежней
И отвернулись от телевизора.
Читайте также: