Перовский н м стихи
Обновлено: 28.09.2024
Я в ночь глядел
с восторженным лицом,
не поддавался взрослым уговорам,
а в этот миг за матерью с отцом
причаливал к подъезду «черный ворон».
Текла по подоконнику вода,
а снизу наплывали силуэты,
они росли, росли. и воды Леты
над очагом сомкнулись навсегда.
Жестокое, зачастую обычное для пасынков «великой эпохи» начало жизни. Пятьдесят четыре воспитанника было в детском доме в курской деревне Михайловке. В 1941 ребята постарше, прибавив себе года, ушли воевать, а остальных вывезли эшелоном в Среднюю Азию. По дороге их разбомбили, и не все добрались до нового дома на стыке Киргизии и Казахстана. Речушка с удивительным названием Чу текла в этом засушливом месте, и поначалу все было неплохо: паек, что предназначался для пятидесяти четырех человек, делили всего на сорок. Но в детдом стали прибывать новые сироты, вскоре их число перевалило за двести, а паек по-прежнему давали для пятидесяти четырех. В 1945 голод заставил бежать из детдома.
Мне этот томик золотой,
затертый, драный и разбухший,
достался лютою ценой -
взамен законного дежурства.
Я нянчу книгу и шепчу:
(Увы и ах, прости мне, Муза!)
«Ну хоть лепешку-тапанчу.
Ну хоть початок кукурузы. »
Я жду и жажду выпускного,
я собираюсь в институт,
авось отпустят крепостного,
авось мне вольную дадут.
Как часто мы киваем на время: мол, все спишет, рассудит, покажет. Но при этом забываем, что мы и только мы сами творим это самое время. И только от нас зависит, войдет ли в будущее или канет в Лету высшее слово.
Жить. ради слова,
ради дела,
как будто каждый
друг и брат,
душа проснулась
и взлетела -
полет не требует наград.
Невольник чести
При всех раздачах талонов на место под солнцем Перовский оставался в тени. В той тени, что наведена на нас помрачением государственных умов и общим упадком духа. Эта серая сырая тень тянется из застоя в отстой; может быть, единственное, что создает преемство от развитого социализма к раскрученному либерализму, это явное торжество посредственности. Вот почему лояльность поставлена выше верности. Вот почему почести не делают чести.
Не ведая точки отсчета
Говорить о поэзии приятно, но трудно. Найти определения тонким, эфемерным вещам, алгеброй поверить гармонию. И все же человек, всю жизнь пишущий стихи, не может не размышлять о предмете своих занятий, не искать причин, побуждающих его к ним.
«Когда полетел первый спутник, я написал стихотворение и его напечатали в районной газете. Редактор дала взбучку своим сотрудникам: «Рядом живет такой поэт, а вы и не знаете. »
В копилку души складывалось и прочитанное в книгах, которые ему, подпаску, попутно привозил из сельской библиотеки возчик молока. Особенно поразили «Казаки» Льва Толстого: точностью описания быта людей, который был схож с жизнью в казахском ауле, и каким-то, как ему показалось, сродством с героем повести. Увиденное, прочитанное уже искало выход, но почему-то это были не стихи, а. роман со спортивными парнями и тоненькими героинями. Одна «полновесная» сотрудница редакции даже обижалась, почему у него все персонажи женского пола такие субтильные. Проза была и позже. И сейчас некоторые вещи требуют прозаического языка.
«Я к небу стремился путями любыми,
И стали глаза у меня голубыми».
Муза ворвалась в первую же паузу в текучке жизни. А потом были «Аппассионата», написанная, как говорит автор, «на сильном чувстве», стихи о детстве. Пришли успех, похвалы от известных поэтов, признание читателей, первый сборник.
После этой неожиданной критики (как она нужна в жизни! гораздо больше нужна, чем такие сладкие похвалы. ) начались совсем другие стихи. Всегда ли надо ждать вдохновения, когда загорится что-то в душе, когда стихи не могут не родиться?
Сонет
Жизнь не отбрасывала тени,
пока душа росла в зенит,
но ветви сердца облетели,
а старый ствол еще звенит.
Еще ни солнце и ни вьюга
его не могут побороть,
лишь родовых колец кольчуга
стесняет дух и сушит плоть.
В райцентре
В райцентре хоронили старика.
Не знаю, кем он был на белом свете.
Плыла машина, плыли облака,
старухи, старики, деревья, дети.
А на его рассудочном лице
такое затаилось выраженье,
как будто это он привел в конце
весь мир в одностороннее движенье.
Сдвигалось и смещалось все окрест,
живое и бессмертное покамест,
и старый домкультуровский оркестр
шел во хмелю, хрипя и спотыкаясь.
И довезли до места, и снесли
к пределу, где кресты стояли косо,
и с каждым комом сброшенной земли
слабее становился запах теса.
Прозренье
В тот милый круг, где все живое,
где наслаждение и боль,
где правят общею судьбою
горенье, ненависть, любовь.
Тропинка
Какой простор и звон в ушах,
когда тропинка полевая
тебя выводит на большак,
все горизонты открывая!
Ты набираешь высоту
и видишь с птичьего полета
всю наготу и всю тщету
земных страстей, людского пота.
Тебя охватывает страх
и манит теплая, живая,
вся в повилике и в репьях
твоя тропинка полевая.
Туман
Туман занавесил цветы в луговине,
и зелень примята тяжелой росой,
рыбак по колени в тумане,
как в глине,
висит с удилищем над сонной рекой.
Над лугом плывут
отсыревшие звуки -
хрипят пастухи и заходятся псы,
заря сквозь туман -
от излома излуки -
раскинула мост до песчаной косы.
Сидеть бы и мне
на замшелой коряге,
на тоненький прутик
низать пескаря
с лицом,
отраженным от радужной влаги,
с душой,
что проснулась ни свет ни заря.
Высокие годы, тяжелые воды
туманом окутали душу мою,
стою,
словно пасынок мирной природы,
над бездной тумана, на самом краю.
Чужак
Не сплю ночей, как мартовский ручей,
бреду по тротуару городскому,
я блудный сын, с рождения ничей,
я человек, но где пути к людскому?
Я болен, я бессонницей томим,
находка для храпящих психиатров,
а ты, земля,
смывай свой скудный грим,
всё в мире спит,
оставь его до завтра.
Округлая и сытая луна,
как баба деревенская в расцвете,
а на земле такая тишина,
хоть разревись,
не вздрогнут даже дети.
Куда же я, потерянный, бреду,
куда бегу от каменных громадин,
какому жаловаться высшему суду
на то,
что бедный разум мой украден?
Заря над соснами, над сонною рекой,
заря над отцветающей гречихой,
и здесь покой, но здесь такой покой,
как будто эти сосны знают выход.
На противоположном берегу
колючий луг, укрывшийся в тумане,
и там, на этом скошенном лугу,
я вижу то, что мучает и манит:
пять-шесть коней, унылый табунок
и у костра мальчишка-пастушонок
да с ним ушастый пес, почти щенок,
веселый и беспечный, как ребенок.
Смешно вздыхать
о милых пастушках,
поругивая город-муравейник,
когда и в этих мокрых лопухах
судьба сжимает глотку, как ошейник.
Так где же выход, есть он или нет
здесь, на земле, и там, под небесами,
неужто мысль -
оставить в жизни след -
усмешка одиночества над нами.
И снова город. Листья шелестят
беспечных тополей пирамидальных,
надраенные статуи блестят,
гнилой картошкой
тянет из подвальных.
Сижу в канаве, глупый и больной,
срываю белобрысые ромашки,
а там, вверху, хохочут надо мной:
«Что делать, ты родился
не в рубашке. »
Хохочут эти серые дома,
смотря на мир глазами занавесок,
серванты, телевизоры, тома
и человек их маленький довесок.
Эй вы, дома, и вы, кто спит в домах,
министры, кандидаты, работяги, -
какого черта роетесь в листках
небрежно отсвинцованной бумаги?
Шпаргалочники! Жалкая напасть
безверием отравленного века.
Проснулись и, позевывая всласть,
натягивают маски человека.
Читайте также: