Пародии на стихи бродского
Обновлено: 25.12.2024
Иосиф Бродский
* * *
Я не то что схожу с ума, но устал за лето.
За рубашкой в комод полезешь, и день потерян.
Поскорей бы, что ли, пришла зима и занесла всё это -
города, человеков, но для начала зелень.
Стану спать не раздевшись или читать с любого
места чужую книгу, покамест остатки года,
как собака, сбежавшая от слепого,
переходят в положенном месте асфальт. Свобода -
это когда забываешь отчество у тирана,
а слюна во рту слаще халвы Шираза,
и, хотя твой мозг перекручен, как рог барана,
ничего не каплет из голубого глаза.
* * *
Сижу, довожусь до ума, переводятся лепты.
За заначкой в сундук полезешь, ан нету злата.
Каждый нерв на участке меня от ступней до портрета
отторгает обрыдшую зелень путем (сопро)мата.
Засыпаю в одежде, форся в галифе модельера,
книгу чужую подпортив. Остатки года
бьют собаку, как мамонта били зачатки эры.
Прогнозируя индекс на бирже, Скульптура Свободы
путает отчества нефть продающих тиранов.
Хочется сладкого. Хоть бы халвы Шираза.
А в холодильнике – мозг петуха, гнутый рог барана
и два посиневших коровьих глаза.
Иосиф Бродский
* * *
. и при слове “грядущее” из русского языка
выбегают мыши и всей оравой
отгрызают от лакомого куска
памяти, что твой сыр дырявой.
После стольких зим уже безразлично, что
или кто стоит в углу у окна за шторой,
и в мозгу раздается не неземное “до”,
но ее шуршание. Жизнь, которой,
как дареной вещи, не смотрят в пасть,
обнажает зубы при каждой встрече.
От всего человека нам остается часть
речи. Часть речи вообще. Часть речи.
* * *
…и при слове «поэзия» из русского языка
выбегают музы и всей оравой
просят у поэта лакомого куска,
а у него только сыр дырявый.
Зимы проходят. Ни разу не глянул, кто
стоит у окна за шторой. Яга, Кармен ли,
Аполлон Бельведерский ли, конь в пальто?
Их неземное «до» ему до фени.
Одна лишь беда, что жизнь разевает пасть,
приличные части тела откусывая при встрече.
И вот от поэта осталась лишь часть,
о которой не может быть речи.
Иосиф Бродский
* * *
Сравни с собой или примерь на глаз
любовь и страсть и – через боль – истому.
Так астронавт, пока летит на Марс,
захочет ближе оказаться к дому.
Но ласка та, что далека от рук,
стреляет в мозг, когда от верст опешишь,
проворней уст: ведь небосвод разлук
несокрушимей потолков убежищ.
* * *
Если, плюсы в себе исчисляя на глаз,
мало видишь, – тому не глаукома
виной и не то, что за разом – не раз;
просто оказывается: не все дома.
Но жесты те, что отбились от рук,
так стреляют в мозг – убегая, опешишь;
коли крыша тебе присудила каюк,
он несокрушимей потолков убежищ.
Иосиф Бродский
* * *
Север крошит металл, но щадит стекло.
Учит гортань проговаривать "впусти".
Холод меня воспитал и вложил перо
в пальцы, чтоб их согреть в горсти.
Замерзая, я вижу, как за моря
солнце садится, и никого кругом.
То ли по льду каблук скользит, то ли сама Земля
закругляется под каблуком.
И в гортани моей, где положен смех
или речь, или горячий чай,
все отчетливей раздается снег
и чернеет, что твой, Седов, "прощай".
* * *
Пишу – как целую зубилом стекло,
табула раша скулит: «Дай покой. »
Кто вдел мне в кулак супер-пуперное стило,
вопиет, что твой спикер: «Долой!»
Ха! Плюя на фарватер, сбегу за моря,
сяду в засаду, и никого кругом.
Запляшет вприсядку канкан искусительница-змея,
притопну гадине каблуком.
И в гортани моей раздаются снега,
чай и чача лежат, положившись на хрен,
буль-буль кувыркается. В речи моей – пурга,
а в наречье – пурген.
Иосиф Бродский
* * *
Заморозки на почве и облысенье леса,
небо серое цвета кровельного железа.
Выходя во двор нечётного октября,
ежась, число округляешь до "ох ты бля".
Ты не птица, чтоб улетать отсюда.
Потому что как в поисках милой всю-то
ты проехал вселенную, дальше вроде
нет страницы податься в живой природе.
Зазимуем же тут, с чёрной обложкой рядом,
проницаемой стужей снаружи, отсюда – взглядом,
за бугром в чистом поле на штабель слов
пером кириллицы наколов.
Иосиф Бродский
* * *
Тихотворение мое, мое немое,
однако, тяглое – на страх поводьям,
куда пожалуемся на ярмо и
кому поведаем, как жизнь проводим?
Как поздно заполночь ища глазунию
луны за шторою зажженной спичкою,
вручную стряхиваешь пыль безумия
с осколков желтого оскала в писчую.
Как эту борзопись, что гуще патоки,
там не размазывай, но с кем в колене и
в локте хотя бы преломить, опять-таки,
ломоть отрезанный, тихотворение?
Луны глазунья и лазанья
Тихотворение мое – дитя немое
певца, ржеца: поэта и Пегаса.
Стиху пырнем халтурящий геном и
коню поведаем, как жизнь ужасна.
Как, взъевшись заполночь на ту глазунью,
ее пихаешь из зуба спичкою,
нюх преломляют в носу козюли.
Рука-добытчица ох невеличка и
свистульки тащит из раков с патокой,
что вялил предок в седьмом колене,
и, чуть не вывернувши лопатку,
дерет со шторы луны пельмени.
Выходят боком тебе те раки,
но естественно – лунные кулебяки;
и, дань отдавая блину Селены,
борзопись мечешь на мракопись тени,
матопись позже – на фигопись хрени.
Обидны оскалы диска мухортого.
Ну что с него взять, калача не тертого…
Тут Пегас, как безумный, заржал – и
примчался дежурный пожарный,
тут как тут подоспел участковый,
опознали Пегаса подковы.
А рассказчик лежал оглушенный,
копытным под дых запряженный,
в грезах спутались мухи, котлеты
и постной луны омлеты.
Читайте также: