Можно теперь победителя славить стихами
Обновлено: 22.11.2024
"Его талант --от бога!"
А ежели --от черта?
Что тогда.
Выстраиваясь медленно в эпоху,
ни шатко и ни валко
шли года.
И жил талант.
Больной.
Нелепый.
Хмурый.
Всего Гомера знавший назубок.,
Его считал
своею креатурой
тогда еще существовавший
бог.
Бог находил, что слог его прекрасен,
что на земле таких --
наперечет.
Но с богом был, конечно, не согласен
тогда еще не отмененный
черт.
Таланту черт шептал:
"Опомнись,
бездарь!
Кому теперь стихи твои нужны?!
Ведь ты, как все,
погибнешь в адской бездне.
Расслабься!
Не отягощай вины".
И шел талант в кабак.
И --
расслаблялся.
Он пил всерьез!
Он вдохновенно
пил!
Так пил,
что черт глядел и умилялся.
талант
себя талантливо
губил.
Бог
тоже не дремал!
В каморке утлой,
где --стол,
перо
и пузырек чернил,
бог возникал
раскаяньем наутро,
загадочными строчками
дразнил.
Вставал талант,
почесываясь сонно.
Утерянную личность
обретал.
И банка
огуречного рассола
была ему нужнее,
чем нектар.
Небритый.
С пересохшими губами.
Упрямо ждал он
часа своего.
И строки
на бумаге
проступали,
как письмена,--
отдельно от него.
И было столько гнева и напора
в самом возникновенье
этих строк.
Талант, как на медведя,
шел
на бога!
И черта
скручивал
в бараний рог.
Талант работал.
Зло.
Ожесточенно.
Перо макая
в собственную боль.
Теперь он богом был!
И был он чертом!
А это значит:
был
самим собой.
И восходило солнце
над строкою.
Крестился черт.
И чертыхался бог.
"Да как же смог он
написать
такое?!"
. А он
еще и не такое
мог.
Взял билет до станции
Первая любовь.
Взял его негаданно.
Шутя.
Невзначай.
Не было попутчиков.
Был дым голубой.
Сигареты кислые.
И крепкий чай.
А ещё шаталась
монотонная мгла.
А ещё задумчиво
гудел паровоз…
Там, на этой станции,
вершина была.
Тёплая вершина.
До самых звёзд.
Ты её по имени сейчас не зови,
хоть она осталась –
лицом на зарю…
Встал я у подножия
Первой любви.
Пусть не поднимусь уже –
так посмотрю.
Потянулся к камню
раскалённой рукой.
Голову закинул,
торопясь и дрожа…
А вершины вроде бы
и нет
никакой.
А она,
оказывается,
в пол-этажа…
Погоди!
Но, может быть,
память слаба.
Снег слетает мудро.
Широко.
Тяжело.
В слове
буквы смёрзлись.
Во фразе –
слова…
Ах, как замело всё!
Как замело.
И летел из прошлого
поезд слепой.
Будто в долгий обморок,
в метели
нырял…
Есть такая станция –
Первая любовь.
Там темно и холодно.
Я проверял.
Роберт Рождественский, встретившись во Франции с Шагалом, написал под впечатлением встречи стихи «Марк Шагал»:
Он стар
И похож на свое одиночество.
Ему рассуждать о погоде не хочется.
Он сразу – с вопроса:
- А Вы не из Витебска. –
Пиджак старомодный на лацканах вытерся…
- Нет, я не из Витебска… -
Долгая пауза.
А после – слова монотонно и пасмурно:
- Тружусь и хвораю…
В Венеции - выставка…
Так Вы не из Витебска.
- Нет, не из Витебска… -
Он в сторону смотрит.
Не слышит, не слышит.
Какой-то нездешней далекостью дышит.
Пытаясь до детства
Дотронуться бережно…
И нету ни Канн, ни Лазурного Берега,
Ни нынешней славы…
Светло и растерянно
Он тянется к Витебску, словно растение.
Тот Витебск его – пропыленный и жаркий –
Приколот к земле каланчою пожарной.
Там свадьбы и смерти, моленья и ярмарки.
Там зреют
Особенно крупные яблоки,
И сонный извозчик по площади катит…
- А Вы не из Витебска. –
Он замолкает.
И вдруг произносит, как самое-самое,
Названия улиц:
«Смоленская»,
«Замковая».
Как Волгою, хвастает Витьбой-рекою
И машет
По-детски прозрачной рукою…
- Так Вы не из Витебска… -
Надо прощаться.
Прощаться.
Скорее домой возвращаться…
Деревья стоят
Вдоль дороги навытяжку.
Темнеет…
И жалко,
Что я не из Витебска.
Приходит врач, на воробья похожий,
и прыгает смешно перед постелью.
И клювиком выстукивает грудь.
И маленькими крылышками машет.
- Ну, как дела? -
чирикает привычно. -
Есть жалобы. -
Я отвечаю:
- Есть.
Есть жалобы.
Есть очень много жалоб.
Вот,- говорю,-
не прыгал с парашютом.
Вот,- говорю,-
на лошади не ездил.
По проволоке в цирке не ходил.
Он морщится:
- Да бросьте вы!
Не надо!
Ведь я серьезно.
- Я серьезно тоже.
Послушайте, великолепный доктор:
когда-то в Омске
у большой реки
мальчишка жил,
затравленный войною.
Он так мечтал о небе -
синем-синем!
О невозможно белом парашюте,
качающемся
в теплой тишине.
Еще мечтал он
о ночных погонях!
О странном,
древнем ощущенье скачки,
когда подпрыгивает сердце к горлу
и ноги прирастают к стременам.
Он цирк любил.
И в нем -
не акробатов,
не клоунов,
не львов, больших и грустных,
а девочку,
шагающую мягко
по воздуху,
спрессованному в нить.
О, как он после представлений клялся:
"Я научусь!
И я пойду за нею. "
Вы скажете:
- Но это все наивно. -
Да-да, конечно.
Это все наивно.
Мы -
взрослые -
мечтаем по-другому
и о другом.
Мечта приходит к нам
еще неосязаемой,
неясной,
невидимой,
неназванной, как правнук.
И остается в нас до исполненья.
Или до смерти.
Это все равно.
Мы без мечты немыслимы.
Бессильны.
Но если исполняется она,
за ней - как ослепление -
другая.
Исполнилось лишь самое начало.
Любовь исполнилась
и крик ребенка.
Исполнились друзья,
дороги,
дали.
Не все дороги
и не все друзья,-
я это понимаю.
Только где-то
живут мечты -
наивные, смешные,-
с которых мы и начали мечтать.
Они нам в спины смотрят долго-долго -
вдруг обернемся
и "спасибо!" скажем.
Рукой взмахнем:
- Счастливо.
Оставайтесь.
Простите за измену.
Мы спешим. -
Но, может, это даже не измена?!
. А доктор
собирает чемоданчик.
Молчит и улыбается по-птичьи.
Уходит.
И уже у самой двери
он тихо говорит:
- А я мечтал.
давно когда-то.
вырастить
овчарку.
А после
подарить погранзаставе.
И не успел. -
Действительно, смешно.
Этой ночью
первый снег летел в окно.
Этим утром
снег идти не перестал.
Так идет он, будто кто-то озорно,
как в бутылке,
все окрестности взболтал.
И не знает снег,
куда лететь ему,
где найти ему
местечко для жилья.
И забыл он, где земля,
зачем земля?
почему трава и зелень почему.
То идет он сверху вниз,
то снизу вверх —
озабоченный,
растерянный,
чудной.
Я прекрасно понимаю
первый снег,
потому что так же было и со мной.
Время встало.
А потом пошло назад!
Все часы на свете
канули во тьму.
И забыл я, что сказать.
Зачем сказать.
Почему смеяться,
плакать почему.
Шла за осенью
весна,
потом — зима.
Позабыл я все слова,
все имена.
Позабыл я даже то,
как ты нужна,—
ты об этом мне напомнила
сама.
Очень гордая
сама пришла ко мне,
равнодушие обидное стерпя.
На твоих ресницах
тает первый снег.
Чтоб я делал,
если б не было тебя?!
Так полыхнуло -
сплеча,
сполна -
над ледяным прудом! ..
(Два человека -
он и она -
были виновны в том. )
В доме напротив полночный лифт
взвился до чердака.
Свет был таким,
что мельчайший шрифт
читался наверняка.
Так полыхнуло, так занялось -
весной ли, огнем -
не понять.
И о потомстве подумал лось,
а заяц решил
линять.
Землю пробили усики трав
и посверлили лучи.
Тотчас,
об этом чуде узнав,
заспешили с юга
грачи.
На лентах сейсмографов
стала видна
нервная полоса.
(Два человека -
он и она -
глядели
друг другу в глаза. )
Реки набухли.
Народ бежал
и жмурился от тепла.
Кто-то кричал:
"Пожар! ..
Пожар! .."
А это
любовь была.
Друзья, мой выбор невзлюбя,
зря голову морочили!
В тебе - четырнадцать тебя
вместилось,
как в матрёшке.
Живёт со мною первая -
дородная,
степенная.
Вторая больно колется,
за что - не разберу.
А третья - будто школьница
на выпускном балу.
Всё - можно, всё - пожалуйста:
и небо и земля.
Четвёртая безжалостна,
как мёртвая петля.
А пятая - зловещая,
приметам глупым
верящая.
Шестая как эпоха,
где ни чертей,
ни бога.
Молчит, не принимая,
ревнивая -
седьмая.
А следом за ревнивою
заохала ленивая,
ленивая,
постылая,
до мелочей земная.
Девятая - бесстыдная.
Девятая - шальная!
Десятая,
десятая -
испуганная, зябкая,
над собственной судьбою
горюющая с болью.
Одиннадцатая - щедрая,
загадочная,
нежная,
просящая прощения
за то, чего и не было.
Качается двенадцатая,
как ягода лесная,
ещё никем не найденная.
А дальше
я не знаю,
не знаю и настырничаю,
и всё
не надоест, -
хочу достать четырнадцатую,
которая - ты есть!
Сказка о добром Джинне
Джинн был добрым.
Из бутылки вылез,
а бутылку
подарил
мальцу.
Стражники царевы подивились:
мимо них
шагнула тень
к дворцу.
Царь,
румяный, как шашлык по-карски,
глянул на волшебника хитро:
- Ты откуда взялся.
- Я?
Из сказки.
- А сюда зачем?
- Творить
добро.
- Значит, будешь требовать
в награду
золотишко,
бархату аршин?
Может,
дочку царскую.
- Не надо.
Ничего не надо
Я же -
джинн.
Царь перекрестился на икону,
скипетром покачивая в такт,
и сказал сурово:
- Нет закону,
чтоб добро творили просто так.
Засмеялся джинн.
Подался в город.
И -
покрытый копотью лучин -
он сначала
уничтожил
голод,
грамоте мальчишек научил,
лес дремучий
вырубил без страха,
запросто остановил
чуму.
Люди относились к джинну
странно
и не очень верили ему.
Их одно лишь
интересовало:
- Все-таки скажи,
открой секрет.
Сам-то ты
неужто без навара?!
- Я же джинн.
- Ну-у, это не ответ!
Не бывает так.
Добро приносишь.
Бедным помогаешь задарма.
Ничего себе взамен
не просишь.
Понимаешь? -
Дураков нема.
Джинн
засеял рожью
поле брани.
(Люди ночью
эту рожь сожгли.)
Рассыпал он истины.
(Не брали.)
Планетарий выстроил!
(Не шли.)
Джина избегали.
Джина гнали.
(Дважды
чудом спасся от толпы!)
Дружным хором
джинна
проклинали
пасторы,
раввины
и попы!
Хаяли в костелах
и в мечетях,
тысячами
шли на одного.
Джинн бы умер
в тягостных мученьях,
если б не бессмертие его.
И, устав от мыслей раздраженных,
плюнул джинн
на непонятный мир.
И решил он
разводить крыжовник:
ягоду,
в которой - витамин.
Для себя.
Над хутором заброшенным,
над последней страстью чудака
плыли -
не плохие, не хорошие -
средние
века.
Эрнсту Неизвестному
Как оживает камень?
Он сначала
не хочет верить
в правоту резца..
Но постепенно
из сплошного чада
плывет лицо.
Верней —
подобие лица.
Оно ничье.
Оно еще безгласно.
Оно еще
почти не наяву.
Оно еще
безропотно согласно
принадлежать
любому существу.
Ребенку,
женщине,
герою,
старцу.
Так оживает камень.
Он —
в пути.
Лишь одного не хочет он:
остаться
таким, как был.
И дальше
не идти.
Но вот уже
с мгновением великим
решимость Человека
сплетена.
Но вот уже
грудным, просящим криком
вся мастерская
до краев полна:
«Скорей!
Скорей, художник!
Что ж ты медлишь?
Ты не имеешь права
не спешить!
Ты дашь мне жизнь!
Ты должен.
Ты сумеешь.
Я жить хочу!
Я начинаю жить.
Поверь в меня
светло и одержимо.
Узнай!
Как почку майскую,
раскрой.
Узнай меня!
Чтоб по гранитным жилам
пошла
толчками
каменная
кровь.
Поверь в меня.
Высокая,
живая,
по скошенной щеке
течет слеза..
Смотри!
Скорей смотри!
Я открываю
печальные
гранитные
глаза.
Смотри:
я жду взаправдашнего
ветра.
В меня уже вошла
твоя весна. »
А человек,
который создал
это,—
стоит и курит
около окна.
Можно теперь победителя славить стихами.
Я же воспринял его и запомнил, когда
он добежал на последнем, нездешнем дыханье,
на нулевом!
За которым уже - темнота.
Как его - полуживого - у бровки шатало!
То прорывался он к свету, то падал во тьму!
Все мы пьянели от воздуха!
И не хватало
этого воздуха в мире ему одному.
Будто бежал он большим свежевспаханным полем.
Полем таким, что шагни -
И не вытащишь ног.
Он стадиона не слышал, не видел, не помнил.
Всех превозмог он.
Но прежде -
себя
превозмог.
Он финишировал первым. Что было, то было.
Как вспоминал он потом: "Ни на чем добежал. "
А проигравших,
конечно же, солнце слепило.
А проигравшим,
как водится, ветер мешал.
ПИСЬМО ПРО ДОЖДЬ
Идут
обыденные дожди,
по собственным лужам скользя.
Как будто они поклялись
идти, -
а клятву нарушить
нельзя.
Даже смешно -
ничего не ждешь.
Никакого чуда
не ждешь.
Засыпаешь -
дождь.
Просыпаешься -
дождь.
Выходишь на улицу -
дождь.
И видишь только
пустую мглу,
город видишь
пустой.
Газировщица
скрючилась на углу -
упорно торгует водой.
А воды вокруг! -
Столько воды,
просто некуда разливать.
Это все равно,
что идти торговать
Cолнцем -
там, где сейчас ты.
Послушай,
а может быть, и у вас
такая же чехарда?
У подъезда в глине
"газик" увяз,
на балконе слоем - вода.
Если так -
значит, в мире какая-то ложь!
Так не должно быть!
Нет!
Потому что нужно:
если мне - дождь,
то тебе - солнечный свет!
Как дочка, солнечный!
Как слюда!
Как трескучая пляска огня!
У тебя не должно быть дождей
Никогда!
Пусть они идут у меня.
А они идут -
слепые дожди.
Ни деревьев нет,
ни травы.
Пожалуйста,
это письмо
Порви.
И меня за него
прости.
А впрочем,
дело совсем не в нем, -
Просто трудно терпеть.
Море гудит за моим окном,
как поезд,
идущий к тебе.
Филологов не понимает физтех,-
Молчит в темноте.
Эти
не понимают тех.
А этих —
те.
Не понимает дочки своей
нервная мать.
Не знает, как и ответить ей
и что понимать.
Отец считает, что сыну к лицу
вовсе не то.
А сын не может сказать отцу:
«Выкинь пальто. »
Не понимает внуков своих
заслуженный дед.
Читайте также: