Маяковский стихи простое как мычание
Обновлено: 04.11.2024
Тексты воспроизводятся по репринтному изданию книги
"Простое как мычание", изд."Парус" А.Н.Тихонова, 1916
(цензурные купюры вставлены по современному изданию и обозначены скобками <>)
Ко всей книге
Нет.
Это неправда.
Нет!
И ты?
Любимая,
за что,
за что же?!
Хорошо -
я ходил,
я дарил цветы,
я же из ящика не выкрал серебрянных ложек!
Белый
сшатался с пятого этажа.
Ветер щеки ожег.
Улица клубилась, визжа и ржа:
похотливо взлазил рожок на рожок.
Вознес над суетой столичной одури
строгое -
древних икон -
чело.
На теле твоем - как на смертном одре -
сердце
дни
кончило.
В грубом убийстве не пачкала рук ты.
Ты
уронила только:
"В мягкой постели
Он,
фрукты,
вино на ладони ночного столика".
Любовь!
Только в моем
воспаленном
мозгу была ты!
Глупой комедии остановите ход!
Смотрите -
срываю игрушки-латы
я,
величайший Дон-Кихот!
Помните:
под ношей креста
Христос
секунду
усталый стал.
Толпа орала:
"Марала!
Марррала!
Мааарррааала!"
Правильно!
Каждого,
кто
об отдыхе взмолится,
оплюй в его весеннем дне!
армии подвижников, обреченным добровольцам
от человека пощады нет!
Теперь -
клянусь моей языческою силою! -
дайте любую,
красивую,
юную, -
души не растрачу,
<изнасилую>*
и в сердце насмешку плюну ей!
Севы мести в тысячу крат жни!
В каждое ухо ввой:
вся земля -
каторжник
с наполовину выбритой солнцем головой!
Убьете,
похороните, -
выроюсь!
Об камень обточатся зубов ножи еще!
Собакой забьюсь под нары казарм!
Буду
бешенный
вгрызаться в ножища,
пахнущие потом и базаром.
Ночью вскочите!
Я
звал!
Белым быком возрос над землей:
Муууу!
В ярмо замучена шея-язва,
над язвой смерчи мух.
Лосем обернусь, -
в провода
впутаю голову ветвистую
с налитыми кровью глазами.
Да!
Затравленным зверем над миром выстою.
Не уйти человеку!
Молитва у рта, -
лег на плиты просящ и грязен он.
Я возьму,
намалюю
<на царские врата
на божьем лике Разина.>*
Солнце! лучей не кинь!
Сохните реки, жажду утолить не дав ему, -
чтоб тысячами рождались мои ученики
трубить с площадей анафему!
Когда
наконец,
на веков верхи став,
последний выйдет день им,
в черных душах убийц и анархистов
зажгусь кровавым видением!
Светает.
Все шире разверзается неба рот.
Ночь
пьет за глотком глоток он.
От окон зарево.
От окон жар течет.
От окон густое солнце льется на спящий город.
Святая месть моя!
Опять
над уличной пылью
ступенями строки ввысь поведи!
До края полное сердце
вылью
в исповеди!
Грядущие люди!
Кто вы?
Вот - я,
весь
боль и ушиб;
вам завещаю я сад фруктовый
моей великой души!
По мостовой
моей души изъезженной
шаги помешанных
вьют жестких фраз пяты.
Где города
повешены
и в петле облака
застыли
башен
кривые выи, -
иду
один рыдать,
что прекрестком
распяты
городовые.
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают -
значит - это кому-нибудь нужно?
Значит - кто-то хочет, чтобы они были?
Значит - кто-то называет эти плевочки жемчужиной?
И надрываясь
в метелях полуденной пыли
врывается к Богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит -
чтоб обязательно была звезда! -
клянется -
не перенесет эту беззвездную муку!
А после
ходит тревожный,
но спокойный наружно,
говорит кому-то:
"Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?"
Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают -
значит - это кому-нибудь нужно?
Значит - это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!
От усталости
Земля!
Дай исцелую твою лысеющую голову
лохмотьями губ моих в пятнах чужих позолот.
Дымом волос над пожарами глаз из олова
дай обовью я впалые груди болот.
Ты! Нас - двое,
ораненных, загнанных ланями,
вздыбилось ржанье оседланных смертью коней,
дым из-за дома догонит нас длинными дланями,
мутью озлобив глаза догнивающих в ливнях огней.
Сестра моя!
В богадельнях идущих веков,
может быть, мать мне сыщется;
бросил я ей окровавленный песнями рог.
Квакая, скачет по полю
канава, зеленая сыщица,
нас заневолить
веревками грязных дорог.
Улица провалилась, как нос сифилитика.
Река - сладострастье, растекшееся в слюни.
Отбросив белье до последнего листика
сады похабно развалились в июне.
Я вышел на площадь,
выжженный квартал
надел на голову, как рыжий парик.
Людям страшно - у меня изо рта
шевелит ногами непрожеванный крик.
Но меня не осудят, но меня не облают,
как прророку, цветами устелят мне след.
Все эти провалившиеся носами знают:
Я - ваш поэт.
Как трактир, мне страшен ваш страшный суд!
Меня одного сквозь горящие здания
проститутки, как святыню, на руках понесут
и покажут Богу в свое оправдание.
И Бог заплачет над моею книжкой!
Не слова - судороги, слипшиеся комом;
и побежит по небу с моими стихами под мышкой
и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.
Гимн здоровью
Среди тонконогих, жидких кровью
трудом поворачивая шею бычью,
на сытый праздник тучному здоровью
людей из мяся я зычно кличу!
Чтоб бешенной пляской землю овить
скучную, как банка консервов,
давайте весенних бабочек ловить
сетью ненужных нервов!
И по камням острым, как глаза ораторов,
красавцы-отцы здоровых томов
потащим мордами умных психиатров
и бросим за решетки сумасшедших домов.
А сами сквозь город, иссохший как Онания,
с толпой фонарей, желитолицых как скопцы,
голодным самкам накормим желания,
поросшие шерстью красавцы-самцы!
Угрюмый дождь скосил глаза.
А за
решеткой
четкой
железной мысли проводов -
перина.
И на
нее
встающих звезд
легко оперлись ноги.
Но ги-
бель фонарей,
царей
в короне газа,
для глаза
сделала больней
враждующий букет бульварных проституток.
И жуток
шуток
клюющий смех -
из желтых
ядовитых рос
возрос
зигзагом.
За гам
и жуть
взглянуть
отрадно глазу:
раба
крестов
страдающе-спокойно-безразличных
гроба
домов
публичных
восток бросал в одну пылающую вазу.
Багровый и белый отброшен и скомкан,
в зеленый бросали горстями дукаты,
а черным лацканам сбежавшихся окон
раздали горящие желтые карты.
бульварам и площади было не странно
увидеть на зданиях синие тоги.
И раньше бегущим, как желтые раны,
огни обручали браслетами ноги.
Толпа - пестрошерстая быстрая кошка -
плыла, изгибаясь, дверями влекома;
каждый хотел протащить хоть немножко
громаду из смеха отлитого кома.
Я, чувствуя платья зовущие лапы,
в глаза им улыбку протиснул, пугая
ударами в жесть, хохотали арапы,
над лбом расцветивши крыло попугая.
Вот так я сделался собакой
Ну, это уже совершенно невыносимо.
Весь, как есть, искусан злобой.
Злюсь не так, как могли бы вы:
как собака, лицо луны гололобой
взял бы
и все обвыл.
Нервы, должно быть.
Выйду, -
погуляю.
Но и на улице не успокоился ни на ком я.
Какая-то прокричала про добрый вечер.
Надо ответить:
она - знакомая.
Хочу.
Чувствую -
не могу по человечьи!
Что это за безобразие?
Сплю я, что ли?
Ощупал себя:
такой же, как был,
лицо такое же, к какому привык.
Тронул губу,
а у меня из-под губы -
клык!
Скорее закрыл лицо, как будто сморкаюсь.
Бросился к дому, шаги удвоив.
бережно огибаю полицейский пост,
вдруг - оглушительное:
"Городовой! -
Хвост".
Провел рукой и - остолбенел!
Этого-то,
всяких клыков почище,
я и не заметил в бешенном скаче:
у меня
из-под пиджака
развеерился хвостище
и вьется сзади,
большой, собачий!
Что теперь?
Один заорал, толпу растя.
Второму прибавился третий, четвертый.
Смяли старушенку.
Она, крестясь, что-то кричала про черта.
И когда,
ощетинив в лицо усища-веники,
толпа навалилась,
огромная,
злая,
я стал на четвереньки
и залаял:
Гав! ав! ав!
Ничего не понимают
Вошел к парикмахеру, сказал - спокойный:
"Будьте добры, причешите мне уши!"
Гладкий парикмахер сразу стал хвойный,
лицо вытянулось, как у груши:
"Сумасшедший!"
"Рыжий!"
Запрыгали слова.
Ругань металась от писка до писка.
И до-о-о-о-олго
хихикала чья-то голова,
выдергиваясь из толпы, как старая редиска!
Через час отсюда в чистый переулок
вытечет по человеку ваш обрюзгший жир,
а я вам открыл столько стихов шкатулок,
я - бесценных слов мот и транжир.
Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста
где-то недокушанных щей;
вот вы, женщина, на вас белила густо,
вы смотрите устрицей из раковин вещей.
Все вы на бабочку поэтиного сердца
взгромоздитесь грязные, в галошах и без галош.
толпа озвереет, будет тереться,
ощетинит ножки стоглавая вошь.
А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется - и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам,
я - бесценных слов транжир и мот.
А вы могли бы?
Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?
Читайте также: