Марина кудимова стихи читать
Обновлено: 04.11.2024
Марина Кудимова родилась в 1953 году в Тамбове.
Поэт, переводчик, критик, литературовед, публицист, культуролог. Лауреат многих литературных премий.
* * *
Это руки твои всё слышны,
Расплывясь на свету, как мембраны.
Это речи, чисты или бранны,
На ветру щекотны и смешны.
Ну, должно быть, октябрь:
Семь погод
Ножки свесили с лавки садовой
И свои небольшие содомы
Уложили на грудь, на покой.
Это падаю навзничь, навзрыд,
Чтоб нестриженный помнить затылок
И картечинки ягод застылых,
По десне покатав, не разгрызть.
Повторись, мой любимый, во всем,
Головой приникая к ключице
Всякой женщине, что приключится
Над твоим посторонним лицом.
Горло шарфом укрой, засвисти,
Не сменись ни в улыбке, ни в кашле.
Пусть и мне позавидуют:
Как же
Умудрились Вы это снести?
Хорошо б умудриться и впредь!
И, кивая той женщине легкой,
По прическе, по сгибу у локтя,
Несомненно, тебя усмотреть.
И целую слова с твоих губ –
Да не лопнет пузырик сквознейший.
Оставляю их милым, позднейшим
В октябре.
И уже на снегу.
* * *
Промежду двумя и пятью
Мой день протекал, словно крыша,
И в пах упиралась, как грыжа,
Тоска по родству и дитю.
Потом непогода бралась
Прилизывать елочку в пончо
И мыть у нечитанной почты
Петиты и корпусы всласть.
Мечты мои медлили ход
И пристально, длинно глазели,
Как дождь по измокшей газете
Меняет свирель на фагот…
За что и про что же мне ты
Дал, батюшка, силу и руки,
Какими хирурги и урки
Свои совершают труды?
Ужель на такую статью
Меня осудили и сбыли,
Чтоб в душу подмешивать пыли
Промежду двумя и пятью?!
Оставьте мне хляби мазок,
Где след дорогой разлагался!
Верните рецепт на лекарство,
Которого корень высок!
Промежду двумя и пятью
Пусть высплюсь, ничуть не заметя,
Что ненароженые дети
Смешали поэму мою.
* * *
Не надо вспять. Уже теперешнее.
Там – по живому тракт, как санный.
Ты знаешь что?
Теперь – побережнее.
И знаешь как?
В одно касанье.
Тот маловер со зраком суженным,
Обтесывавший, как зубило,
Совпал с ласкающимся, суженым,
И я бы все перезабыла,
Да что поделаешь, что оба родня,
А брать не по карману двух им!
За предыдущего и оборотня
Я поплачусь единым духом.
Пусть новая, хоть и ворованная,
Душа, в своем кутке обникнув,
Причмокивает, вроде рева она
И вроде с куклою в обнимку.
Язык
Богам никоторым пока что не жрет.
Гнусит, шепелявит, ломает, калечит,
Скворечествует, попугайствует, врет
По образу и по подобию речи.
Бунтует, манкирует, прет на рожон,
Романтик, байбак, демагог и мятежник,
Возвышен и скрытен, насмешлив, смешон,
Зубрила, разиня, неслушник, прилежник.
Летит на инерции прежних побед
И дрыхнет похмельно на лаврах увялых,
Но отсвет, подслепый и блеклый, нет-нет –
Моргнет в подсознания гулких подвалах.
По форме острижен, по форме одет, –
Обычное дело: прожился и служит.
В урочное время вкушает обед,
Кефиром кишки услаждает на ужин.
Массаж регулярный чуть теплых страстей,
Порывов лихих рецидивные взбрыки.
Аскеза и схимничество без затей.
Молчанья обет. Покаянья вериги.
* * *
Театрализовала транспорт тесный
Компания глухонемых детей
Своей беседой бурно бессловесной
И вопиющей пластикой своей.
Заворожила эта пантомима
Всех говорящеслышащих вокруг
Без помощи костюма или грима,
А лишь усильем мышц лица и рук.
Здесь не было повторов и дефектов
Или манеры подбирать слова,
Ни оговорок и ни диалектов, –
Того, чем речь изустная жива.
Здесь монолога не перебивали,
Был цепок каждый взгляд и не дремал.
Глухонемые дети ликовали,
Когда их собеседник понимал!
И всякое обречено влеченье
На вечное самообеспеченье,
И нечего возлюбленных пытать.
Вот так колодники при Иоанне
На площади просили подаянья,
Чтобы себя в узилище питать.
Из своих облачений убогих
Выбирать ухитряясь не те,
Я в субтропиках мерзла, как бобик,
И потела в глухой мерзлоте.
Можно вывести ряд вакханалий
С башмаками, ключами, а там
И дойти до интимных деталей
К ликованью критических дам.
Восполняла потери я вскоре
И с годами не стала нищей.
Это в сказке «Федорино горе»
Существует возмездье вещей.
Это в лирике вечное небо
Фигурирует не для того,
Чтоб какая-то баба-дулеба
Выливала помои в него.
Только речь не о казусе внешнем,
Не о том, каковы барыши, –
О великом рассеянье вещном,
О большом беспорядке души.
И меня еще зазрят зловеще
С отчужденными сердцем людьми
И мои беспородные вещи,
Бесфамильные вещи мои.
* * *
Не переплюнешь слова покаянья
Через губу…
Эти проплешины, эти зиянья,
Эти табу!
Маковкой ткнись в потолок «огоньковский»,
Вырвись из рук –
И заплутаешься: вот он каковский –
Чтения круг.
Ты не устал, добросовестный критик,
Нитки мотать?
Много в науке различнейших гитик –
Дай почитать!
Я ли кичиться закваской заштатной
Потороплюсь?
Юность моя в мини-юбке цитатной,
Грех мой – педвуз!
Как зачинаю и как я рожаю,
Вам ли не знать?
Этих…ну как их…кому подражаю,
Дай почитать!
Юность моя в красноглазой герани,
Плоть моя, стать!
Пропуск на право сиденья в спецхране
Дай почитать!
Вызревшая в безвоздушье кримплена –
Не перемочь, –
Плачь, невостребованного колена
Блудная дочь!
Примешь подачку из рук скудоума
За Благодать,
Выживший выкидыш книжного бума:
Дай почитать!
Академическим компрачикосам
Видно насквозь,
Эким винтом и с каким перекосом
Выгнута кость.
Орденоносцем иль форточным вором –
А помирать…
Ну уж хоть подпись-то под приговором
Дай почитать!
* * *
Матушка загогулина,
Сколько же не догуляно!
Матушка отчебучина,
Сколько недополучено!
Словом, тайком затверженным,
И языком отдавленным
Плачу, как по отверженным,
Я по твоим отъявленным.
Матушка червоточина,
Сколько понаворочано!
Матушка живоглотина…
Родина моя, Родина!
* * *
Лазарь умирает в лазарете,
За окном гражданская война.
В головах сидит на табурете
Нянечка – великая княжна.
Все никак не умирает Лазарь,
Все не может заступить черты,
Никому военно не обязан
И ни с кем на свете не на «ты».
Как везде живет народ безгневный…
А и надо-то от гордеца,
Чтобы труп его четверодневный
Встал из гроба, плат сорвав с лица…
А княжна с него белье стирает,
Поит с ложки, остужает лоб…
Лазарь ну никак не умирает.
Точит жук его рассохлый гроб…
Деревья
Будто страха ночного гремуху,
Человек, не усвоив наук,
Различает природу по слуху,
Уповает в природе на звук.
И накапливает искаженья,
Выдавая себя за волхва,
Поддается химере движенья,
Бессловесные шумы ловя.
Но на то нам и дар, чтоб недаром
За окно посмотреть – увидать,
Как там скушно деревьям чубарым
Головой бесталанной мотать.
Как бессильны порвать пуповину,
Потянувшись до хряска в хряще,
Пригвожденные их стволовины,
Закосневшие в параличе.
Самоцветные мчатся болиды,
Реки мечутся в жестких мостах,
И лишь только они, инвалиды,
Все при нас, все на прежних местах.
И, меняясь, как жены в гареме,
Жизнь саму у себя и крадет,
А природы свободное время
Вдоль деревьев недвижных идет.
Пэтэушница
Посмотри, протопывает детсад –
Малолетство наше ведут на сворке.
Я случайно выбралась на фасад,
А тебе достались мои задворки.
Кабысдохи помнят меня в лицо,
А породные сопровождают лаем.
В безымянный палец вросло кольцо –
Сочный грим безвкусицы несмываем.
Эсперанто выдохлось, и алгол
Перед нашим сленгом – поэма скуки.
Уж на что не действует алкоголь –
Так на муки девственной потаскухи.
Чуть отпустит разве, поколотив
В дискотеке стадною трясовицей.
Благодарствуй, бдительный коллектив,
За твои ежовые рукавицы!
ВДНХ
Мне снится сон дневной без полумер:
Как будто я играю с властью в жмурки,
А на ВДНХ СССР
Болоньевые выбросили куртки –
Их сладили болгары или турки
(Народ всех скопом именует «чурки»,
Но мне народ хоть в этом не пример).
«Выбрасывать»… герундий и перфект
Без надобности нам, но переносы
Глагольных смыслов этакий эффект
Дают, что отметают все вопросы.
К прилавку я почти уже пролезла,
А партия одежд без дураков
Мала, как партия большевиков
До V или VI съезда…
Что было дальше в полустертом сне,
Я опускаю в виде неликвида.
Понятно, все закончилось на мне –
Тогда, теперь, – осталась лишь обида.
И я причины ей не нахожу,
Но, разбирая собственной ладони
Бездонный контур, по нему слежу
Покупщика той куртки из болоньи.
И, сыворотку прошлого любя, –
Чу! звон в ушах, как при кровопотере, –
Давно умею обмануть себя,
Ни снам, ни духам пасмурным не веря.
* * *
Поникли аффрикаты и соноры,
Как отведенный взгляд, как мокрый сад…
Вы ничего не поняли, синьоры,
И я беру свои слова назад.
Из первых уст – и «кто там?», и «спасибо»,
И «добрый день», и «говорит Москва».
На милость не рассчитывайте, ибо
Верну я только данные слова.
По мне, так начинайте все сначала –
С агуканья пешком из-под стола.
А я вам ничего не обещала
И громких обязательств не брала.
За азбуку садитесь, за уроки
Беритесь, но в мертвящей темноте
Я буду красться по большой дороге,
Прислушиваясь к вашей немоте.
Облачной купою
Тихо бродил,
Лунную пуговку
Всё теребил.
Кто ты, бесформенный
Призрак смурной,
Ватный, оборванный
И обложной?
Взялся ль неслышную
Свадьбу играть –
Белое, пышное
Сам выбирать?
Иль там сгущенкою
Кормят, в раю?
Мыслью смущенною
Не узнаю.
То ли Иаков?
То ли Исав?
Двинешься, знаков
Не отписав.
Так и не скажешься,
Кем ты ведом,
Ливнем размажешься,
Сложишься льдом.
Съем себя поедом,
Брошу в распыл:
Кто это, кто это,
Кто это был?
Лампа без свету,
Ночь без звонка…
Времени нету,
Да жизнь коротка.
И маркиз там де Сад,
И аббат там Прево,
Когда в доме все спят
Или нет никого.
А бывает и так,
Что полслова всего –
И – довременный мрак,
В мире нет никого.
А когда времена
Обступают сполна,
Вот тогда ты одна.
Супергетеродна.
Евгений Евтушенко
Поэт для вчитывания
В последние брежневские годы я часто получал письма из Тамбова от молодой поэтессы Марины Кудимовой, с которой лично не был знаком. И они поражали зрелостью суждений и совсем не безопасной откровенностью. А у нее уже побывал под арестом муж. Но она, судя по стихам, с детства отличалась упрямым правдолюбием.
В младенчестве я так боялась лжи,Что говорить не сразу научилась…
Жила гордо и бедно. Лишь кое-что чудом удавалось напечатать. Не могли же тогдашние газеты и журналы с распростертыми руками принимать, например, такие подозрительные строки:
– Неужели вы это едите?– С пребольшим аппетитом едим!
– Так бегите! Чего ж вы сидите!
– Да куда? Хорошо же сидим!
Или такие – страдальчески обращенные к родине, вовсе не циничные, смертельно мучительные:
Матушка-загогулина,Сколько же недогуляно!
Матушка-отчебучина,
Сколько недополучено!Словом, тайком затверженным,
И языком отдавленным
Плачу, как по отверженным,
Я по твоим отьявленным.Матушка-червоточина,
Сколько понаворочено!
Матушка-живоглотина…
Родина моя, Родина!
Эти стихи мне удалось опубликовать в 1994 году в «Строфах века». К сожалению, из-за большого размера там нельзя было поместить потрясшую меня поэму «Арысь-поле», которая вышла карликовым тиражом и не была вдумчиво воспринята читателями, чьи головы буквально скособочило политическими землетрясениями. В этой поэме, написанной роскошно рассвобожденным, по-цветаевски многозвонным языком, со ставкой на фольклорную частушечность, заставляющую вспомнить «Двенадцать» Александра Блока, развернут языческий миф о кобыле Арысь-поле, которая, обернувшись девой, должна родить нового мессию – российского кентавра.
В поэзии Кудимовой тоже есть нечто кентаврье, но прорываются и всплески крыл Царевны-лебеди, скрытой под напускным богатырством. Риск недавней перепечатки поэмы в журнале «Сибирские огни» (2011, № 5), на мой взгляд, оправдан. На фоне рыхлой стихотворной «текучки» поэма выделяется дерзостью замысла, плотностью художественной ткани, эмоциональной взрывчатостью.
В Перестройку, получив наконец, как и многие другие молодые литераторы, членский писательский билет, Кудимова стала «кентавром» нового Союза писателей России, и наши пути разошлись. Много времени и сил у нее уходило на изнурительную литературную борьбу, но в итоге Марину, как обычно, выдавили из власти собственные соратники, не обладавшие ни ее умом, ни ее дарованием. Мы почти не встречались двадцать лет, и за эти годы у нее не вышло ни одного сборника. Только сейчас она прислала мне электронную версию своей новой книги, называющейся старинно и просто – «Черёд».
Я попросил Марину написать автобиографию. И вот она в полном виде:
«Я выросла на уральском поселении в Пермской области среди зэков, только что поменявших лагерь на лесоповал. Там отбывал поражение в правах мой дед Яков Глинянов, наполовину украинец, наполовину казак. С ним рядом была моя бабушка, урожденная Булыгина, красавица, окончившая тамбовский Институт благородных девиц. Ее старшая сестра жила в Тамбове с мужем, и бабушка была послана к ней под присмотр. Так, собственно, наша семья и оказалась в Черноземной полосе. Моей нянькой была украинка Маруся, и по-украински я заговорила раньше, чем по-русски. А добровольным «дядькой» моим стал Анатолий Елисеев, колымчанин-рецидивист.
В Тамбов мы приехали с бабушкой к умирающему от рака деду. Мне было 9 лет, и от потрясения потерей самого любимого человека я написала первые стихи. Уехав из Тамбова в 35 лет, зрелым человеком, я поняла, сколько этот город значил для меня и каким неиссякаемым источником поэтической энергии был.
На Урал я вернулась во второй раз (в моей жизни вообще всё рифмуется, повторяясь зеркально), когда по сфабрикованному обвинению в неволе оказался талантливый тамбовский мальчик, поэт, помочь которому можно было только одним способом – выйдя за него замуж. Свадьба наша состоялась на зоне, а потом «молодожена» отправили на поселение по соседству с тем, где я провела детство. Если Евгений Евтушенко забыл, то спешу напомнить, что моего мужа досрочно освободили по его ходатайству. Скорее даже сработала книга Евтушенко, подписанная начальнику Кизеловского лагеря, который потерял дар речи, получив автограф, пожалуй, единственного поэта, которого он знал, и подписал нужные документы.
Переехала я из Тамбова не сразу в Москву, а в Загорск, твердо решив вернуть городу историческое имя. Я работала тогда в «Литературке» (недавно зарифмовала и этот факт, вернувшись в газету). Собрала больше миллиона подписей в защиту величайшего из русских святых – преподобного Сергия Радонежского. Местные депутаты дрогнули под напором мешков с почтой, и город с 600-летней историей снова стал Сергиевым Посадом.
Затем – опять вместе с Е. Евтушенко – мне довелось участвовать в создании нового Союза писателей. Зачем судьбе понадобился такой выверт? Я думаю, что неудовлетворенное русское чувство справедливости сыграло здесь не последнюю роль. Я хотела, чтобы все отвергнутые приемной комиссией СП СССР получили моральную компенсацию. На учредительном съезде нового писательского сообщества по списку приняли сразу более ста (!) литераторов. Затея была сомнительная, но справедливость часто восстанавливается причудливым путем. Карточный домик нового Союза в результате ничего, кроме справедливости, писателям не дал. Имущество прибрали к рукам проходимцы. Суды продолжаются до сих пор.
Книга стихов по разным причинам не выходила у меня более 20 лет. Владимир Берязев, главный редактор «Сибирских огней», и Алексей Ивантер, оба выдающиеся русские поэты, затеяли поэтическую серию. Так родился «Черёд».
Теперь о книге, которая не просто понравилась, – она поразила меня.
Стихи Кудимовой настолько насыщены и даже перенасыщены и переуплотнены, что бросают в долгожданную оторопь. Кудимову читать – как собственный мозг перепахивать… Это стихи не для чтения, а для вчитывания. С веселой амбициозностью она может сравнивать себя с Пименом шекспировского уровня: «И веду я дознание воли народа По шекспировским репликам в очередях!» Она не стесняется пророчествовать о народообразующем значении великой литературы, по которой мы стосковались: «И промыслы отхожие В единую строку Сведут лишь слово Божие Да «Слово о полку…» Но в этих стихах – и естественное бурление страстей, не всегда поддающихся даже авторскому анализу. Такое чувство, что Бог дал Кудимовой огромную энергию, и порой она сама не знает, что с ней делать.
Иногда ее стихам не хватает воздуха, потому что они переполнены лихорадочно горячечным дыханием. Но порой они взнузданы властным и холодным умом. А надо контролировать не только собственную мягкость, но и слишком железную волю. Многовато мальчиков Каев и слишком мало девочек Герд.
Кудимова – крупное явление, и его нужно крупно обнаружить. А для этого в будущих стихах она сама должна еще больше обнаружить себя в этом мире. В одном из ее ранних стихотворений – такая красивая концовка:
Тот целомудрен, кто непроницаем.Но сомневаюсь, что это справедливо. Может быть, лишь опрозрачнивание себя и приведет к опрозрачниванию смысла сегодняшней жизни, который, как мне кажется, мы неосторожно уронили и потеряли.
Многие наши стихи, в том числе и стихи Кудимовой, уже стали историческими документами советской эпохи. Нынешняя эпоха, для которой и названия никто не придумал, тоже нуждается в эмоциональной документации – тогда и название само собой придет. Так как же мы назовем нас самих и наше сегодня, Марина?
Примечание:
Евгений Александрович Евтушенко, поэт, прозаик. Лауреат многих премий в области литературы и культуры.
Читайте также: