Кублановский юрий михайлович биография стихи

Обновлено: 24.12.2024

1
В суме­реч­ной Оливии,
жад­ной до винограду,
кто-то у Тита Ливия
как-то попал в засаду.
И под звез­дой неяркою,
как ого­нёк спиртовки,
Луций там шёл и палкою
маков сби­вал головки.

2
Так завсе­гда в истории
с древ­них вре­мен — до наших:
лечатся кро­вью хвори и
пай­кой остыв­шей каши.
Кто не со знаменосцами
ходит, тому в охотку
схва­чен­ную морозцами
про­бо­вать черноплодку.

3
Было у многознающих
неко­гда место сходок:
много тогда ветшающих
там берег­лось находок
для ста­рика влюблённого
иль сухаря слависта —
в сумраке захламлённого
логова букиниста.

4
Нынче иные улицы
и пле­мена иные,
вижу, на них тусуются
дикие, сетевые.
Клер­ками стали хлопчики,
жертвы чужой поклёвки,
а у девиц над копчиком
прямо татуировки.

5
Долго же я, не мудрствуя,
видимо, про­жил мигом!
Стал только в годы смутные
трезв, накло­ня­ясь к книгам.
Слёз­ные только пазухи
что-то поизносились.
В тёмно-зелё­ном воздухе
кроны вдруг взбеленились,

6
но и сми­ри­лись сразу же.
Здесь, в Епи­фани, в Луге
Тре­тьего Рима, кажется,
есть где-то арки, дуги.
Ведь не за то ли ратуют
и моло­дые руки
и возле губ покатое
ночью плечо подруги?

7
В сумерки позднелетние
вовсе не для прогулки,
Отче, впу­сти в последние
здеш­ние переулки!
Маму, быть может, выручу,
бед­ную атеистку,
если подам привычную
за упо­кой записку.

8
В сумерки рудниковые
выхо­дец из глубинки,
я не люблю пудовые
свечи — род­ней тростинки.
На Ара­рате, выше ли
в зале­жах све­жих снега
вдруг зады­шали — слышали? —
рёбра того ковчега.

Встреча

Когда в мильон­ной гидре дня
узнаю по бие­нью сердца
в ответ узнав­шего меня
молчальника-единоверца,

ничем ему не покажу,
что рад и верен нашей встрече,
губами только задрожу
да поско­рей ссу­тулю плечи…

Не потому что я боюсь:
вдруг этим что-нибудь нарушу?
А потому что я — вернусь
и обрету род­ную душу.

Не зря Все­выш­него рука
кла­дёт клеймо на нас убогих:
есть нити, тай­ные пока,
уже свя­зу­ю­щие многих.

Россия, ты моя!

Рос­сия, ты моя!
И дождь сродни потопу,
и ветер, в октябре сжи­га­ю­щий листы…
В завшив­лен­ный барак, в рас­пут­ную Европу
мы уне­сём мечту о том, какая ты.

Чужим не понята. Обо­лгана своими
в чреде глу­хих годин.
Как солнце плав­кое в закат­ном смуг­лом дыме
бурьяна и руин,

вот-вот погас­нешь ты.
И кто тогда поверит
сле­зам твоих кликуш?
Сле­пые, как кроты, на ощупь вый­дут в двери
останки наших душ.

…Рос­сия, это ты
на папер­тях кричала,
когда из алта­рей сынов везли в Кресты.
В края, куда звезда лучом не доставала,
они ушли с меч­той о том, какая ты.

Поминальное

Всё же есть тепло в нас
и в беше­ной стуже вьюг,
потому что «Бог наш
есть огнь поядающий».

Бог наш — огнь поядающий…

Бог наш
— огнь поядающий
в беше­ной стуже вьюг.
Ныне об этом знающий
не пона­слышке друг
в виды видав­шем свитере
отво­е­вался на
весях Москвы и Питера,
сумеречных
сполна.

Мы про­дви­га­лись в замети,
гроз­ный чей посвист тих,
ото­гре­ва­лись в памяти
пер­вых подруг своих.
Даль­них приходов
паперти,
их золо­той запас
смо­лоду были заперты
для боль­шин­ства из нас.
Неуто­мимо сбитые
наши слова в столбцы —

были тогда
несытые
алчу­щие птенцы:
им при­хо­ди­лось скармливать
всю свою кровь уже,
вме­сто того чтоб скапливать
впрок
Божий страх в душе.

Время — вода проточная
в вымер­ших берегах.
Чест­ная речь оброчная
и огоньки
в домах
блоч­ной глу­хой совдепии
плюс зеленца ольхи
в нищен­ском благолепии
— это твои стихи.

То бишь твое служение
срод­ственно средь пустот
с тучами,
на снижение
шед­шими круг­лый год,
с пти­цами, зарябившими
на небе в глубине,
на землю обронившими
в сером
перо
огне…

Как твой англий­ский, греческий,
брат с бас­но­слов­ных лет,
лег­ший в пре­дел отеческий,
словно в сырой
подклет?
Вправ­лен­ный в средостение
сей мотыль­ко­вый миг —
миг тво­его успения
жизни равновелик.

Ветер ерошит зеленое…

Ветер еро­шит зеленое
под рас­ка­лен­ным пятном
солнца, не дви­гая оное,
— в небы­тие за окном.
Но не пасует безбытное
вме­сте с бес­пут­ным моим,
разом про­стое и скрытное,
сердце твое перед ним.

Иль луго­вина не вымерла,
в чьих коло­коль­чи­ках есть
от Соло­вьева Владимира
заупо­кой­ная весть?
Или в по новой озвученной
ста­рой руине сейчас
на кре­сто­вине замученный
ждет при­хо­жа­нина Спас?

Впро­чем, когда тут от нечего
делать идут по пятам
и поги­бает отечество,
до вос­кре­се­нья ли нам?
И над зазыв­ною пропастью
с пер­вым снеж­ком в бороде
поздно уж вёсель­ной лопастью,
бодр­ствуя, бить по воде…

С нами емельки рогожины
вме­сто покой­ной родни.
Нашей сле­зой приумножены
сто­ро­же­вые огни
в стане свеч­ном перед ликами.
Стало быть, нынче в чести
в нашем народе великая
мысль о послед­нем про­сти.

Спросится с нас сторицей…

Спро­сится с нас сторицей:
смерть, где твое жало?
Небо над всей столицей,
как молоко, сбежало.

Лишь золо­тые тени
осени — Божья скрепа
в гас­ну­щей ойкумене
гиб­ну­щего совдепа.

По обле­тев­шей куще,
хло­пьям её кулисы,
не обойти бегущей
по тро­туару крысы.

Теп­лятся наши страхи
зноб­кие в гетто блочных.
Тоже и страсти-птахи
тре­буют жертв оброчных.

Все мы — тельцы и девы,
овны и скорпионы,
пив­шие для сугреву
по под­во­рот­ням зоны,

перед вто­рым потопом
ныне жез­лом железным,
чую, гонимы скопом
в новый эон над бездной.

В чер­ные дни, на ощупь
узнан­ные отныне,
жерт­вен­нее и проще
мило­стыня — Святыне.

В отечестве перед распадом…

В оте­че­стве перед распадом
вза­мен сердец
сосре­до­то­чился в лампадах
его багрец.
И пом­нит измо­розь в окопе,
вер­нее, соль земли
про галак­ти­че­ские копи
свои вдали…

Ведь даже атомы в границах
трущоб-пенат
вдруг прео­су­ще­стви­лись, мнится,
поверх оград
в заряд шрапнели,
накрыв­ший цель.
И страшно загля­нуть в немые колыбели
род­ных земель.

До суд­ного недолго часа
уже огням
лепиться у иконостаса,
при­осве­щая нам,
что ста­вит гроз­ную заграду,
вра­чуя и целя,
граж­дан­ской смуте бесноватой
рука Спасителя.

Волны падают стена за стеной…

Волны падают стена за стеной
под поляр­ной рас­ка­лен­ной луной.
За вски­па­ю­щею зыбью вдали
бли­зок край не став­шей отчей земли.
Соло­вец­кий ост­ров­ной карантин,
где Фло­рен­ский добы­вал желатин
В саль­ном ват­нике на рыбьем меху
в про­ду­ва­е­мом вет­рами цеху.
Там на визг сры­ваться чай­кам легко,
ибо, кар­кая, берут высоко,
из-за пайки по-над мас­сой морской
иску­ша­ю­щие крест­ной тоской.
Все ничто­же­ство уси­лий и дел
Чело­ве­че­ских, вклю­чая расстрел.
И отча­ян­ные холод и мрак,
про­ни­зав­шие завод и барак…
Грех роп­тать, когда вдвойне повезло:
ни застенка, ни войны. Только зло,
при­чи­нен­ное в избытке отцу,
больно хле­щет и теперь по лицу.
Пре­кло­не­ние, смя­те­ние и боль
про­дол­жая пере­ма­лы­вать в соль,
в неуступ­чи­вой груди колотьба
гонит в рай на дар­мо­вые хлеба.
Рас­пахну окно, за рамы держась,
крикну: “Отче!” — и замру, торопясь
сосчи­тать как много минет в ответ
све­то­вых непро­дол­жи­тель­ных лет…

Соловки от крови заржавели…

Соловки от крови заржавели,
И Фавор на Анзере погас.
Что бы ветры белые ни пели,
Стра­шен будет их рассказ.

Читайте также: