Контрасты в стихах маяковского
Обновлено: 25.12.2024
МИР КОНТРАСТОВ В ЛИРИКЕ В. В. МАЯКОВСКОГО (В ПОМОЩЬ ОДАРЁННЫМ ШКОЛЬНИКАМ).
Учиров П.С., Муртазина Г.А. Работа в формате PDF 81 KB Текст работы размещён без изображений и формул.Полная версия работы доступна во вкладке "Файлы работы" в формате PDF «Я душу над пропастью натянул канатом, жонглируя словами, закачался над ней». В. В. Маяковский.
Русская повествовательная поэзия и романная проза ХIХ века стремятся к тому, «чтобы соединить завоёванный романтиками мир «внутреннего человека» с отвергнутым ими психологизмом»[1, с. 18]. Характеры героев Гончарова, Тургенева, Достоевского, Толстого отличаются многосторонней глубиной, изменчивостью, непредсказуемой сложностью. У каждого собственное представление о внутренней доминанте: у Достоевского – рождение в сознании героев идеи, подчиняющей себе все мысли, у Толстого – борьба между духовной и плотской силами внутри души человека, у Чехова – конфликт социальной роли с собственно человеческим в человеке. Прошло время Россия осознала своё трагическое бытие не в философии, политике, психологии, а в филологии, расцвет которой совпадал с постреволюционным временем. Если искать слово, характеризующее важнейшие особенности рассматриваемого периода, то это будет «кризис». Великие научные открытия поколебали классические представления об устройстве мира, привели к парадоксальному выводу: «материя исчезла». Новое видение мира, таким образом, определит и новое лицо реализма XX века, который будет существенно отличаться от классического реализма предшественников. Такие же сокрушительные последствия для человеческого духа имел кризис веры («Бог умер!» — воскликнул Ницше). Это привело к тому, что человек XX века все больше стал испытывать на себе влияние безрелигиозных идей. Культ чувственных наслаждений, апология зла и смерти, воспевание своеволия личности, признание права на насилие, обернувшееся террором, — все эти черты свидетельствуют о глубочайшем кризисе сознания.
В русской литературе начала XX века будут чувствоваться кризисное состояние старых представлений об искусстве и ощущение исчерпанности прошлого развития, будет формироваться переоценка ценностей. Лучшей жанровой формой, способной отразить внутреннюю дисгармонию, становится стихотворный цикл. Ни одна эпоха российской изящной словесности не явила читателю и миру такого беспредельного стихового потока, множественности репертуара ритмов, метров, рифм, вычурных строфических структур. Искания этой поэтической плеяды предопределили развитие литературы ХХ века, отражающей душевный порыв, творческую устремлённость, сложность жизни. Именно поэтому творчество В. В. Маяковского – это микромодель мира. Лирика поэта передаёт трагизм положения творца в мире непонимания, душевное одиночество. «В бездуховной атмосфере поэт лишён главных радостей жизни: «чувства океана, безграничной свободы и любви»[2, с. 99] («А вы могли бы?», «Нате!», «Вам!»). Лирический герой предстает перед читателем не в виде традиционного для русской литературы пророка, который своими устами передает высшую истину от Бога, а бунтарём. У Маяковского поэт – это труженик, путеводная звезда для толпы, «брат солнца» и одновременно деятельная и скромная личность, так как для нее важна не оценка обществом, а соответствие поэзии реальной действительности, тому, чему он служит.
Анализ любого произведения начинается с заглавия. Перед читателем заглавие-аннотация, которое резко противоположно дальнейшему содержанию, потому что ключевыми словами становятся «хорошее» и «лошадям», а дальше первый сильнейший контраст, создающийся с помощью полифункционального звукоподражания «Гриб. / Грабь. / Гроб. / Груб» [3, с. 41] данные диссонансные звуки не только передают топот копыт измученной лошади, но и шум современного хаоса жизни, образующий «духовный вакуум». Четко подобранные слова даже без учета их лексического значения создают мрачное настроение у читателя. «Грабь» указывает на кражи, «Гроб» на смерти, причем на насильственные, «Груб» на грубость и жестокость современного общества, при этом слово «Гриб» – некая насмешка над всеми необразованными, ограниченными людьми, так как гриб в античной мифологии считался пищей богов, знаком мудрости и душевности. Но это лишь первая оправданная «пощёчина» врагам светлого будущего от автора: вскоре читатель увидит, как никто из зевак не готов прийти на помощь лошади, которая упала посреди улицы. Трагизм этой ситуации передается яркой метафорой «смех зазвенел и зазвякал» [3, с. 41] и зеркальным повтором: «Лошадь упала! / – Упала лошадь!» [3, с. 41]. У прохожих возникает желание передать информацию не с целью принять участие в трагедии, а чтобы поскорее сообщить об этом происшествии большему количеству людей, что им и удается сделать; с помощью вышеназванного повтора улица наполняется еще большими звуками толпы, которая вместо того, чтобы помочь живому существу, лишь спокойно смотрит на ее падение, как на зрелище, что еще в очередной раз свидетельствует о низком духовном уровне мещан. Этот момент можно назвать кульминацией лирического произведения.
В стихотворении сталкиваются две конфликтующих стороны: лирический герой и лошадь с бесчеловечной Москвой и толпой, поэтому всё произведение соткано из противопоставлений. Автор – оптимист, он верит в то, что мир можно изменить и за избавление людей от страдания готов отдать собственную жизнь, но безликая улица не способна на осмысление трагизма действительности. Именно поэтому огромное внимание Маяковский обращает на пейзажную зарисовку, созданную на основе олицетворения: «Ветром опита, / льдом обута, / улица скользила» [3, с. 41], или «… шмыгнул на горящий Кузнецкий» [3, с. 34] в стихотворении «Скрипка и немножко нервно». Улица города Москвы в целом оживает перед читателем, поэт использует точный хронотоп, который помогает выразить отношение к происходящему – зимняя столица. Холод – это не только часть городского пейзажа, а ещё и деталь внутреннего мира современных людей – бездуховность, равнодушие толпы к чужому страданию. Пейзаж враждебен лошади, и ее падение будет вызвано погодными условиями. Если вдуматься в значение слов, то предстанет следующая картина: улица в поэтике Маяковского превратилась в эгоистического героя, заковавшего себя в толстый лёд, и не подумавшего о судьбе людей, животных, которые будут по ней ходить. Напоминает бюрократов и мещан. Враждебная столица отождествляется с враждебным всему человеческому обществом. Так перед читателем появляется композиционное кольцо (описание улицы в начале стихотворения и в конце) – замкнутость человеческого существования, пустота – это «ярмарка тщеславия», представленная образами модных зевак, «штаны пришедшие Кузнецким клёшить» [3, с. 41] и смехом толпы, требующей зрелищ и развлечений. Жители города следят за модой, но равнодушны к чистоте своей души, поэтому вместо нормальной реакции сострадания мы слышим оглушительный смех. В стихах классика значима каждая деталь, поэтому совсем не случайно автор выбирает место действия Кузнецкий Мост — одна из старейших улиц Москвы, появление которой связано со строительством в этом районе Пушечного двора. В XVII—XVIII веках на улице жили представители знатных фамилий Мясоедовых, Салтыковых, Гагариных, Щербатовых, Долгоруковых, Волынских, Воронцовых, Голицыных и многих других. Начиная с XVIII века и вплоть до революции 1917 года Кузнецкий Мост являлся главной торговой улицей Москвы — «святилищем роскоши и моды», славился магазинами одежды, книжными лавками, фотоателье и ресторанами. Исторические традиции Кузнецкого Моста сохраняются и в настоящее время. Известно, что на этой улице проживали только влиятельные люди, а это значит, что и свидетелями описанной сцены стали «сливки общества». Маяковскому с помощью иронии удается удивительным образом показать неоднородность толпы. Изначально изображается сбор зевак, затем толпа «сгрудились», смеется. Условно канву событий можно представить в виде схемы: описание улицы→сбор зевак→зеваки «сгрудились»→смех толпы→смех Кузнецкого→описание улицы. Данная замкнутая цепь представляет собой перевернутую пирамиду с крепким фундаментом, разрушить которую очень сложно.
Читатель вдумывается в образы и начинает понимать мастерское кубофутуристическое изображение городской жизни в стихах Маяковского: пейзаж в движении, смена линий, красок, пересекающихся плоскостей, звуков, теней, дрожание улиц. Однако лицо города – это его жители, в стихотворениях – толпа, которой противопоставлен портрет лошади и описание отношения к ней лирического героя. Он единственный, кто не стал смеяться, а попытался помочь лошади («Хорошее отношение к лошадям») и срипке («Скрипка и немножо нервно»).
Бесспорной заслугой Маяковского можно признать то, что он одной строчкой смог создать вторую часть двойной антитезы – «глаза лошадиные», «выплакивание скрипки». Неслучайно издревле глаза лошади считались очень красивыми и умными. Лошадь — динамичный символ бурлящих жизненных сил и скорости, воплощение природной грации и красоты – эмблема благородства, жертвенности, именно проявления этих чувств ожидает автор от людей. А звуки скрипки символ лирических воспоминаний, плач души. Зеваки, о глазах которых умалчивается: в них нет отражения души человеческой, ума они овеществлены. На фоне этого общественного безразличия выделяется гуманное отношение лирического героя стихотворений к произошедшему: лишь он подошел к лошади, лишь его заинтересовала судьба скрипки. При этом экспрессивен и синтаксис: неоднократно поэт прибегает к фигуре умолчания, чтобы призвать читателя к сотворчеству, так как многие из нас были в подобных ситуациях. В глазах лошади нет пустоты – в них слёзы («за каплищей каплища»). В данной строке появляется гипербола, усиливающая страдание живого существа, но слезы лошади и скрипки останутся незамеченными для окружающих, для тех, кому неизвестны такие чувства, как сострадание, желание помочь ближнему.
В стихотворении «Скрипка и немножко нервно…» тоже предстают два образных центра: «скрипка» и «оркестр». Скрипка – ранимая, плаксивая, по-детски непосредственная, нежная, нервная – олицетворение творческой личности, легко уязвимой, беззащитной перед нападками «оркестра».
Оркестр – это холодное человеческое общество, не только очеловеченные инструменты, но и, наоборот, одеревеневшие, утратившие все живое, эмоциональное люди, ставшие инструментами.
Барабан – типичный представитель человеческого общества, грубый, равнодушный, несдержанный: «Хорошо, хорошо, хорошо!» / А сам устал, / не дослушал скрипкиной речи, / шмыгнул на горящий Кузнецкий / и ушел» [3, с. 34]. Глупая тарелка это женщина, которая может только болтать и задавать бессмысленные вопросы, совершенно не понимая чувств других. Геликон несдержанный, взбешенный, равнодушный ко всему, кроме себя, человек.
Перед читателем предстаёт общество, окружавшее Маяковского: «Оркестр чужо смотрел, / как выплакивалась скрипка / без слов, без такта…» [3, с. 34]
Оппозиция живого, способного переживать, плакать и равнодушной, бесчувственной толпы подчеркивается выразительной соотнесенностью лексики: «скрипка. разревелась по-детски», «выплакивала»; «геликон — меднорожий, потный», «тарелка вылязгивала». Поэт создает образ разлаженного оркестра. Лирический герой оказывается единственным, способным понять «скрипкину речь», почувствовать в ней нечто созвучное состоянию своей души: «Знаете что, скрипка? / Мы ужасно похожи. » [3, с. 35].
Антитеза находит воплощение в противопоставлении шума и молчаливого плача, в соединении вульгаризмов с эвфемизмами и даже в восклицании: «Боже!». Поэт сочувствует скрипке, что выражено заменой просторечия «разревелась» эвфемизмом-неологизмом «выплакивалась».
Неподготовленному читателю покажется неожиданным нетипичный для поэзии В. В. Маяковского оптимистический финал этих сюжетных стихотворений – лошадь после тяжелого падения на круп (которое могло негативно сказаться на ее силе и быстроте) с трудом, но «Пришла веселая, / стала в стойло» [3, с. 42], несмотря ни на что, словно всем врагам назло. Она – человечна – «рыжий ребенок», «жеребенок» – предзнаменование свершения чуда, сопутствия удачи, и, одновременно, естественности, которая свойственна детям, противопоставлена воющей, а значит нечеловечной толпе. Именно в последней фразе содержится кредо писателя Маяковского: «И стоило жить, / и работать стоило» [3, с. 42], который вопреки мнению толпы, ее бесчувственному отношению, продолжал творить на благо этой же толпе, верить в торжество справедливости и в возможность взаимопонимания между людьми: «Знаете что, скрипка? / Давайте будем жить вместе! А?» [3, с. 35].
Поэта можно по праву сравнить с лошадью и скрипкой, так как он, «не покладая рук», подобно добытчику радия, извлекал слова, подбирал их для своего творчества, именно поэтому возник его знаменитый акцентный стих – так бережно поэт относился к каждому слову, выбранному титаническим трудом из сотен тысяч, а его стихотворения отличает, как и «глаза лошадиные», глубокая мысль, красота, которую, к сожалению, дано понять не каждому. И только преданный читатель Маяковского сможет за величественностью и серьезностью слога поэта увидеть его «каплищу» таланта, который даже не прячется от недоброжелателей.
Если быть внимательным к логическому ударению, то можно убедиться, что автор стихотворений оставляет свободу выбора человеку: либо бездуховное существование «Гриб. / Грабь. / Груб», либо деятельная творческая, жертвенная борьба «… рванулась, …ржанула, …пошла».
Авторская позиция в стихотворениях очевидна. Он принял революцию и был целиком захвачен событиями связанными с нею. Перед поэтом была ясная гражданская позиция и творческий порыв художника, решившего поставить свое искусство на службу людям. С необычайной силой развернулось в это время многогранное дарование классика. Появляется новый герой футуризма – человек с «ненасытным Я», охваченный воинственным настроением и желанием помочь людям жить по-другому.
Преодолейте грубую форму, вслушайтесь в слова, заглушенные криком самого поэта, и тогда вы вдруг поймете и почувствуете трагическую красоту бьющих по сердцу стихов: «Скрипка и немножко нервно», «Послушайте», «Хорошее отношение к лошадям». Поэт играет свой «ноктюрн на флейте водосточных труб». В поэзии Маяковского соединились и лирика, передающая трагедию современной жизни, через «новые принципы творчества», и живопись кубофутуризма с полупредметными очертаниями мира, и музыка ХХ века, актуализировавшая векторность, сиюминутность и дискретную многоплановость временного потока.
Стихи классика – необычайный синтез изображения пороков представителей целой эпохи послеоктябрьского периода, темы творческой личности и толпы и, конечно же, гуманного отношения к живым существам, ведь «все мы немножко лошади, / каждый из нас по-своему лошадь» [3, с. 42].
Итак, главный контраст лирического наследия поэта тесно связан с реальной действительностью, где на смену ищущим неведомые глубины «внутреннего человека» людям, противоречивому, пытливому сознанию, приходят внутренне опустошённые, расчётливые обыватели, играющие в социальные роли. Они смешны и противны. Эти люди обрекают неординарность, духовность, естественность на разрушение, но истинная жизнь, высокая человечность всегда находили место в лирике поэта-футуриста. Достаточно вспомнить грациозную скрипку, «бабочку поэтиного сердца» в стихотворении «Нате!», или лирических героев стихов «Послушайте», «Прозаседавшиеся», «Хорошее отношение к лошадям» все они духовны. Сердце, душа – вместилище благородных чувств и творчества.
Литература:
Эткинд Е. Г. Психопоэтика. – С.-Петербург: «Искусство – СПБ», 2005. – 704с.
Аристова М. А. Справочник по русской литературе для школьников – 2-е изд., стереотип. – М.: Издательство «Экзамен», 2010. – 590с.
Маяковский В. В. Избранное. – Москва: «Полиграф книга», 1947 432 с.
Читайте также: