Калипсо полихрони стихи пушкина
Обновлено: 22.11.2024
Гете и дева. 6 апреля 1821. ПД 831. Л. 28. Атрибуция Э Ф Голлербаха
Эллеферия – женское имя. В переводе – свобода.
Однако стихотворение не задалось (начало вышло бравурным, а последнее четверостишье и вовсе надменно-фальшивым). Вряд ли этот набросок был дописан, во всяком случае нам достался только черновик. Впрочем, к такого рода черновикам поэт обычно не возвращался, поняв, что в огранку попал булыжник, бросал без сожаления.
И всё же перечитаем:
Эллеферия, пред тобой
3атмились прелести другие,
Горю тобой, я вечно твой.
Я твой на век, Эллеферия!
Внизу рисунка, осененные большим носом стареющего классика несколько портретов. Тот, что с квадратным черепом – Михаил Орлов, будущий муж Екатерины Раевской, декабрист.
Но что за Гретхен на фоне Гёте протягивает руки в мольбе?
Сначала может показаться, что это дочь венского банкира Амалия Рипп (несколько ее портретов пушкинским пером давно определены), которая через год выйдет замуж за одного из директоров Одесского коммерческого банка и одесского театра, а потому станет Ризнич. Впрочем, тогда рисунок сделан не в 1821-м, кода писалось стихотворение о греческом восстании и умышлялась «Гавриилиада» а двумя-тремя годами позднее, ведь Пушкин познакомился с «негоцианткой молодой», той, что была «толпой рабов окружена», уже в Одессе (см. отрывки из путешествия Онегина).
Вообще-то поэт нередко рисовал на старых черновиках. Но тот ли это случай? Каталог пушкинских чернил, который мог бы тут же разрешить ситуацию, пока не только что не составлен, он даже и не задуман.
Вере Вяземской поэт рассказывал о своей любви к Амалии.
Вскоре Ризнич уедет из России.
Известие о смерти былой возлюбленный поэт получил одновременно с известием о казни декабристов. Под текстом стихотворения две строки прозрачного шифра:
«Усл. о см. 25.
Усл. о с. Р. П. М. К. Б. 24».
«Услышал о смерти 25 июля 1826.
Услышал о смерти Рылеева, Пестеля, Муравьева, Каховского, Бестужева 24 июля 1826».
Та «недоступная» (в автографе «неприступная») черта, которая все и объясняет: на новое страдание душевных сил в те дни просто не было.
Для берегов отчизны дальной
Ты покидала край чужой;
В час незабвенный, в час печальный
Я долго плакал пред тобой.
Мои хладеющие руки
Тебя старались удержать;
Томленье страшное разлуки
Мой стон молил не прерывать.
Но ты от горького лобзанья
Свои уста оторвала;
Из края мрачного изгнанья
Ты в край иной меня звала.
Ты говорила: «В день свиданья
Под небом вечно голубым,
В тени олив, любви лобзанья
Мы вновь, мой друг, соединим».
О, если правда, что в ночи,
Когда покоятся живые,
И с неба лунные лучи
Скользят на камни гробовые,
О, если правда, что тогда
Пустеют тихие могилы, —
Я тень зову, я жду Леилы:
Ко мне, мой друг, сюда, сюда!
Явись, возлюбленная тень,
Как ты была перед разлукой,
Бледна, хладна, как зимний день,
Искажена последней мукой.
Приди, как дальная звезда,
Как легкой звук иль дуновенье,
Иль как ужасное виденье,
Мне все равно, сюда! сюда.
Четыре стихотворения одной женщине. Однако добавим еще и пятое: «Прощание» (1830)»:
В последний раз твой образ милый
Дерзаю мысленно ласкать,
Будить мечту сердечной силой
И с негой робкой и унылой
Твою любовь воспоминать.
Бегут меняясь наши лета,
Меняя всё, меняя нас,
Уж ты для своего поэта
Могильным сумраком одета,
И для тебя твой друг угас.
Прими же, дальняя подруга,
Прощанье сердца моего,
Как овдовевшая супруга,
Как друг, обнявший молча друга
Пред заточением его.
Почему «в последний раз»? Да потому, что поэт влюбился в Гончарову и сделал ей предложение.
А последние строчки этих стихов – это о последней, случайной встрече с Кюхельбекером на почтовой станции Залазы, под Псковом. Тогда, 14 октября 1827 года, только и успели, что обняться. Жандармы тут же растащили.
Эхо той же темы несостоявшегося побега в Италию еще в одном стихотворном отрывке того же 1830 года:
Когда порой воспоминанье
Грызет мне сердце в тишине,
И отдаленное страданье
Как тень опять бежит ко мне:
Когда, людей повсюду видя
В пустыню скрыться я хочу,
Их слабый глас возненавидя, —
Тогда, забывшись, я лечу
Не в светлый край, где небо блещет
Неизъяснимой синевой,
Где море теплою волной
На пожелтелый мрамор плещет,
И лавр и темный кипарис
На воле пышно разрослись,
Где пел Торквато величавый,
Где и теперь во мгле ночной
Далече звонкою скалой
Повторены пловца октавы.
Стремлюсь привычною мечтою
К студеным северным волнам.
Меж белоглавой их толпою
Открытый остров вижу там.
Печальный остров – берег дикой
Усеян зимнею брусникой,
Увядшей тундрою покрыт
И хладной пеною подмыт.
Это не про Соловки и не про отрока Михаила Ломоносова (как принято считать). Это опять про голодаевскую могилу пятерых повешенных.
Но подробней об этом тут:
Эта юная гречанка бежала с матерью из Константинополя в Одессу, а поэт познакомившись с ней в Кишиневе, нередко навещал ее и заслушивался ее пеньем под гитару «ужасных мрачных турецких песен» (так вспоминал Вигель). Есть свидетельство современницы о том, что Пушкина и Калипсо почти каждый день можно было встретить в городском парке.
Ей посвящены стихи «Гречанке» (1822):
В комментариях в пушкинскому десятитомнику читаем: «О ней говорили, что она была любовницей Байрона. К стиху «Скажи – когда певец Лейлы» в рукописи примечание: «См. поэму лорда Байрона Гяур (а не Джаур, как пишут некоторые)».
Нимфа Калипсо семь лет продержала у себя Одиссея, она хотела, чтобы он стал он мужем. А за это обещала ему вечную юность. В устах ссыльного поэта замена имени Калипсо именем Эллеферии вполне естественна. (В пушкинском случае, земной Зевс также вмешался. Но не приказал отпустить Одиссея, а сослал его в новую ссылку.)
Еще 19 мая 1828 года Пушкин написал стихотворение, заканчивающееся страшным явлением двух ангелов:
Когда для смертного умолкнет шумный день
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток:
И, с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу, и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,–
Но строк печальных не смываю.
Я вижу в праздности, в неистовых пирах,
В безумстве гибельной свободы,
В неволе, в бедности, в гонении, в степях
Мои утраченные годы!
Я слышу вновь друзей предательский привет,
На играх Вакха и Киприды,
И сердцу вновь наносит хладный свет
Неотразимые обиды…
И нет отрады мне – и тихо предо мной
Встают два призрака младые,
Две тени милые – два данные судьбой
Мне Ангела во дни былые!
Но оба с крыльями и с пламенным мечом
И стерегут… и мстят мне оба.
И оба говорят мне мертвым языком
О тайнах вечности и гроба.
Амалия Ризнич. Рисунки Пушкина. 1823 и 1824
Калипсо Полихрони. Фрагмент рисунка Пушкина. 1821
Три пушкинских портрета Калипсо Полихрони. 1821 и 1822
См. электронную ссылку выше. С. 152–154.
«Два ангела» в покаянном этом стихотворении – это две безвременно почившие молодые женщины.
Грех не умирает до покаяния. И у Гретхен на рисунке из кишиневской тетради лицо семнадцатилетней Калипсо.
Но почему все же именно Гёте? А потому, что ведьма дает Фауст волшебный напиток, вместе с которым возвращается молодость. И ту же вечную молодость обещает Одиссею нимфа Калипсо. В пушкинском варианте дивная, заморская нимфа носит фамилию Полихрони.
Читайте также: