Какое настроение у стихов хармса
Обновлено: 25.12.2024
Чармс, Шардам, Дандан, Карл Иванович Шустерлинг, Фараон Тут Анх-Антон, Иван Топорышкин, Рыжий человек, Старичок маленького роста, Иван Кузьмич, Даниил Хармс. Много интересного можно рассказать об этих удивительных людях. Тем более что все они – одно лицо – писатель Даниил Иванович Ювачев.
Даниил Ювачев вошел в русскую литературу в середине 20х г.г. С 1928 г. печатался как детский писатель в журналах «Чиж» и «Еж». Писал замечательные, неподражаемые, ритмичные и полные оптимизма детские стихи:
«Несчастная кошка порезала лапу,
Сидит и ни шагу не может ступить.
Скорей, чтобы вылечить кошкину лапу,
Воздушные шарики надо купить!
И сразу столпился народ на дороге,
Шумит, и кричит, и на кошку глядит.
А кошка отчасти идет по дороге,
Отчасти по воздуху плавно летит!»
Владимир Набоков сообщал в своих «Лекциях. » что Гоголь, будучи ребенком, задушил кошку. Даниил Иванович кошек любил (во всяком случае, ничего плохого о кошках не писал). Зато писал о детях:
«О них говорят, что они невинны. А я считаю, что они, может быть, и невинны, да только уж больно омерзительны, в особенности когда пляшут. Я всегда ухожу оттудова, где есть дети».
«Травить детей – это жестоко. Но что-нибудь ведь надо же с ними делать!»
«Я не люблю детей, стариков, старух и благоразумных пожилых».
Хорош детский писатель, да? А, между тем, его лучшие детские стихи: «Игра», «Иван Иваныч Самовар», «Миллион», «Врун», «Иван Топорыжкин», «Веселые чижи» переиздаются снова и снова и их с наслаждением читают дети всего мира.
Тем более что не любил он не только стариков и детей. Вот что он пишет, например, о своем друге Шварце:
«Однажды я пришел в Госиздат и встретил в Госиздате Евгения Львовича Шварца, который, как всегда, был одет плохо, но с претензией на что-то. Увидя меня, Шварц начал острить, тоже, как всегда, неудачно. Я острил значительно удачнее и скоро, в умственном отношении, положил Шварца на обе лопатки. Все завидовали моему остроумию, но никаких мер не предпринимали, так как буквально дохли от смеха.
Видя, что со мной шутки плохи, Шварц начал сбавлять свой тон и, наконец, обложив меня просто матом, заявил, что в Тифлисе Заболоцкого знают все, а меня почти никто. Тут я обозлился и сказал, что я более историчен, чем Шварц и Заболоцкий, что от меня останется в истории светлое пятно, а они быстро забудутся. »
Когда Ювачев сочинял эти строки, он уже был Хармсом. Дело в том, что начинал он как –Charms, а charm по-английски «обаяние». Позже «C» как-то исчезла. Harm – по-английски «вред». Хармсом он и остался в русской литературе, детской и не только. Но, даже будучи в произведениях своих злоязычным циником, особенного вреда никому не причинил, кроме самого себя.
Его арестовали в 1941 г. Он умер через полгода в тюремной больнице. А задолго до этого, уже в 1937 г., советская власть вычеркнула Даниила Хармса из рядов советских писателей, как вычеркнут он и по сей день из многих учебников русской литературы начала ХХ в.
Он писал о тех временах:
«Меня прекратили печатать. Мне не выплачивают деньги. Я чувствую, что происходит что-то тайное, злое. Мне нечего есть. Я знаю, что мне пришел конец».
«Я мелкая пташка, залетевшая в клетку к большим неприятным птицам. »
Членов Союза писателей Хармс называл «позорной публикой». Им, «крупным современным писателям», посвятил множество произведений, в том числе и этот рассказ:
«Ольга Форш подошла к Алексею Толстому и что-то сделала.
Алексей Толстой тоже что-то сделал.
Тут Константин Федин и Валентин Стенич выскочили на двор и принялись разыскивать подходящий камень. Камня они не нашли, но нашли лопату. Этой лопатой Константин Федин съездил Ольгу Форш по морде.
Тогда Алексей Толстой разделся голым и выйдя на Фонтанку стал ржать по лошадиному. Все говорили: «вот ржет крупный современный писатель». И никто Алексея Толстого не тронул».
Так «тепло» Хармс относился ко многим классикам русской литературы. Знамениты серии анекдотов, приписываемых Хармсу, самые безобидные из которых, пожалуй, про Пушкина: «Пушкин сидит у себя и думает: « Я гений – ладно. Гоголь тоже гений. Но ведь и Толстой гений, и Достоевский, царство ему небесное, гений! Когда же это кончится?» Тут все и кончилось».
Про Толстого: «Лев Толстой очень любил детей. Утром проснется, поймает кого-нибудь и гладит по головке, гладит, пока не позовут завтракать».
Про Достоевского: «Однажды у Ф.М. Достоевского засорилась ноздря. Стал продувать – лопнула перепонка в ухе. Заткнул пробкой – оказалась велика, череп треснул. Связал веревочкой - смотрит, рот не открывается. Тут он проснулся в недоумении, царство ему небесное».
Итак, один Хармс писал детские стихи и «Елизавету Бам», шутил над друзьями и классиками, зло смеялся над недругами, не любил детей, старух, дворников и обожал женщин. Другой был суеверным, мнительным и религиозным. Известно, что всю свою жизнь он записывал в специальную книжечку молитвы.
«. Разреши мне лечь и заснуть Господи,
И пока я сплю накачай меня Господи
Силою твоей.
Многое знать хочу,
Но не книги и не люди скажут мне это.
Только ты просвети меня Господи
Путем стихов моих.
Разбуди меня сильного к битве со смыслами,
быстрого к управлению слов
и прилежного к восхвалению имени Бога
во веки веков».
Не верится, что один и тот же человек написал эту молитву и, например, следующее:
«Когда я вижу человека, мне хочется ударить его по морде. Так приятно бить по морде человека!»
А как вам такая самооценка:
«У меня есть все данные считать себя великим человеком. Да, впрочем, я себя таким и считаю.
Потому то мне и обидно, и больно находиться среди людей, ниже меня поставленных по уму и прозорливости, и таланту, и не чувствовать к себе вполне должного уважения.
Почему, почему я лучше всех?»
Первой женой Даниила Хармса стала семнадцатилетняя Эстер Русакова. Как горячо и проникновенно молился влюбленный Хармс о том, чтобы Господь соединил их. Спустя три года молитвы носили абсолютно противоположный характер: «Господи, помоги. Сделай, чтобы в течение той недели Эстер ушла от меня».
Любовная лирика по-хармсовски звучит примерно так:
«Я уважаю только молодых и здоровых пышных женщин. К остальным представителям человечества я отношусь подозрительно».
Правда, второй своей жене Марине Малич, с которой писатель сочетался браком в 1934 г., он посвятил ряд «Случаев».
«Однажды Орлов объелся толченым горохом и умер. А Крылов, узнав об этом, тоже умер. А Спиридонов умер сам собой. А жена Спиридонова упала с буфета и тоже умерла. А дети Спиридонова утонули в пруду. А бабушка Спиридонова спилась и пошла по дорогам. А Михайлов перестал причесываться и заболел паршой. А Круглов нарисовал даму с кнутом в руках и сошел с ума. А Перехлестов получил телеграфом четыреста рублей и так заважничал, что его вытолкали со службы.
Хорошие люди не умеют поставить себя на твердую ногу».
Спустя четыре года Марина ушла от Хармса, не выдержав той жизни, которую ему приходилось вести (нищенское существование, невозможность печататься, ожидание ареста и, главное, внутренний надлом, который писатель так и не смог преодолеть).
Даниил Иванович молился и о Марине: «Боже, спаси ее! Боже, спаси мою несчастную, дорогую Марину. Она решила развестись со мной. Боже, помоги сделать все безбольно и спокойно. Пошли ей, Боже, лучшую жизнь, чем она вела со мной».
Была в жизни писателя еще одна любовь – к Алисе Порет. Она отказалась стать женой Хармса, зато нарисовала его замечательный портрет. И всегда была ему настоящим другом.
Вообще, друзей у Даниила Хармса хватало. В 30-е годы XX века он стал культовой фигурой. К нему на квартиру собирались талантливейшие представители ленинградской интеллигенции: художники, артисты, музыканты и поэты. Ахматова, Малевич, Заболоцкий, Шварц, Марсель, Чуковский, Маршак – вот только некоторые из круга знакомых Хармса. С ними ему было хорошо. Он забывал об абсурдности мещанско-обывательского существования и социалистического реализма, противопоставляя им свою особенную логику, свои принципы, «Предметы и фигуры, открытые Даниилом Хармсом».
И еще. Даниил Хармс любил каждое утро постоять на голове. И днем он частенько вставал на голову, и после обеда, и перед ужином, и после ужина, и до глубокой ночи. Все вокруг что-то писали, пропихивали, заседали, стучали в двери и ходили в присутственные места, а он все стоял, и стоял, и стоял.
Читайте также: