Иван щелоков поэт воронеж стихи
Обновлено: 04.11.2024
ТЕРПКИЙ ЗАПАХ ЁЛОЧНОЙ КОРЫ
Отблески судьбы в лирике Ивана Щёлокова
Не однажды в русской литературе возникал вопрос об отличии и сходстве художественных примет в раннем и позднем творчестве того или иного писателя и поэта. Несомненно, рассматривать давние и новые произведения художника в отрыве от его личности нелепо. Эволюция внутреннего мира и самого «голоса» автора есть то самое сквозное свойство его наследия или живой работы, которое помогает объяснить многие загадки и смутные места в его творениях. И потому важно понимать: в чём разница вещей давних и новых и как подобная взаимная несхожесть соотносится со временем, в котором тот или иной создатель художественного космоса жил и радовался, надеялся и горевал, негодовал и признавался в самом сокровенном. Только тогда мы сможем не только понять, но и оценить самые искренние порывы мятежного сердца молодого поэта, равно как и его поздние, умудрённые жизненным опытом и нередко напитанные печалью, слова, адресованные современнику.
Стихи воронежского поэта Ивана Щёлокова содержат два важных акцента, часто словно вступающих в скрытый спор друг с другом. Это – понимание себя наследником русской традиции и желание быть в разумном и эмоциональном согласии с веком: его духом, эстетикой, тенденциями, идеологемами.
«Молодые» стихотворения поэта полны оптимизма и упоения жизнью, что вполне объяснимо: на дворе – советская эпоха, её недостатки тесно сплетены с достоинствами, а юная душа стремится только к хорошему, и горечь ещё не поселилась в деятельном, полном упований сердце.
Более зрелые сюжеты Щёлокова связаны с десятилетиями безудержных экономических и идеологических «реформ», когда жестокость и цинизм, ложь и вероломство проникли во все поры российского общества. Здесь измученный сомнениями ум и пленённое социальными обстоятельствами чувство иной раз опутаны отчаянием и скорбью, но всё еще помнят прежнюю житейскую свободу и упоительное творческое вдохновение.
И наконец, лирика нынешних лет, в которой созерцательность не отменяет авторскую способность называть вещи своими именами, добрыми или безжалостными, но соединяет локальные лирико-поэтические картины и наблюдения с обширным пространством бытия. Как будто произошла некая трансформация ощущения лирического героя в наличном мире: расстояние между предметами внезапно резко увеличились, воздуха стало ровно столько, чтобы поддерживать дыхание, и всякое движение оказалось возможным чуть замедлить или, напротив, подтолкнуть и ускорить.
Увидев, как менялась с годами способность поэта услышать время и понять собственную роль в происходящих событиях, более подробно остановимся на интонациях автора и особенностях его художественной речи, на соотношении всего вещественного и отвлечённого, умозрительного. Того, что как бы «не обязательно» для житейского существования, но совершенно необходимо для жизни души, умеющей задавать вопросы и находить ответы – простые и сложные, умные и наивные, взрослые и детские. Это позволит понять, какой собеседник перед нами и что общего у поэта, читателя и мгновения, в котором они живут.
Надо сказать, что у Щёлокова многие строки, фиксирующие реальность (даже если она даётся в «расширенных» чертах), большей частью остаются привязанными к дате создания соответствующего сюжета. Только лирические истории, в которых давняя боль не избыта до сих пор, выпадают из этого правила. И тогда становится понятно, что с личным устройством сложившегося ныне автора более соотносимы наблюдения горькие, нежели оптимистичные, хотя эти последние представлены в своде написанного поэтом вполне объёмно. Нарастание душевной тяготы, разочарования в приманках реальности для поэтической эволюции кажется в порядке вещей. Но это сухое наблюдение никак не подменяет собою перемещения авторской души от одного переживания к другому и рождённых ими проникновенных слов, пропитанных пережитым чувством.
Человек, уставший от вниманья,
С первым светом в утренней избе
Топит печь; и дым воспоминанья
Гулко пробираясь по трубе,
В небеса клубит, не затмевая
Дней прожитых в огненных зрачках,
Жарким треском углей выжигая
Тишины абсурдной боль и страх.
<…>
Человек, уставший от вниманья,
От предательств, сплетен и интриг,
Лечится осознанным молчаньем
И неспешным чтеньем умных книг.
Курит трубку мира и покоя,
Стряхивая пепел суеты
В плошки из-под розы и левкоя,
И разводит новые цветы.
<…>
Неохотно думает о вечном ––
Вечное же дымом сквозовым
Ввысь стремится, чтобы в бесконечном
Рассосаться облаком седым.
Строки, прикреплённые к текущему мгновению, не избавлены от упрёков самого разного толка, но у Щёлокова эти лирические «фотоснимки» впоследствии рождают созвучные сюжеты уже другого качества – сосредоточенные и внутренне просторные. Как будто автору важно предварительно «потрогать» предмет и уже потом взвесить его на ладони и сказать что-то о скрытых его свойствах. Сначала вступает в действие некая импульсивность: резкое перемещение взгляда от одного к другому, потом происходит вглядывание в происходящее, после чего поэтическое «око» резко перемещается к чему-то иному. С подобной повадкой смотрят на окружающий мир птицы и некоторые звери, и в том определённое свидетельство естественности такого созерцания. А смысл его – в полноте обозреваемой картины, а не в поиске её доминанты.
Здесь совершенно отчётливо проявляется изобразительное качество лирики Ивана Щёлокова. Причём интонация стихотворения может быть какой угодно, потому что в нём голос – только помощник зрению, а вовсе не его «заместитель». Поэт способен нарисовать скупыми штрихами узнаваемый социальный или исторический этюд: внешний мир ему послушен, и автор находит самые выразительные приметы сиюминутности – «вехи времени». В его строках нет высокомерного суда, только строгие слова, которые называют реальность. Да ещё сожаление или едва уловимое сочувствие в моменты, когда речь идёт о пропавшей жизни и красоте:
Здесь покоится Валюха –
Забубённая деваха,
Городских окраин шлюха
И невинных скромниц сваха.
Лет прошло – а помнят Вальку.
Кто осудит, кто поплачет:
– Непутёвая, а жалко!
Не могла, видать, иначе.
Над могилой –– чёрный мрамор,
А на нём – точёный профиль.
– И не пьётся, вот, ни грамма,
И не любится дурёхе!
Чёрный мрамор, словно плаха,
Для души, спалённой в жажде.
Мрамор тот последний хахаль
Притащил сюда однажды.
Некая отстранённость позволяет автору вести рассказ скупо, приводя чужие замечания, но оставляя неявный простор для собственного чувства. Сдержанность, выборочность характеристик – то, что формирует собственно художественную ткань стихотворения. Случается, что в более общих вещах у Щёлокова не хватает сквозного яркого образа, который заменяется сменяющими друг друга яркими деталями, создавая своего рода «беглость» изображения. Но тут сказываются издержки его склонности к ретроспективе, которая в иных случаях позволяет автору создавать органичные поэтические сюжеты на материале драматической русской истории.
Понятие Раскола так или иначе отражает весь исторический путь России – от Крещения Руси до распада Советского Союза. Внутри хронологических «скобок» – Аввакум и Никон, Пётр I и его преобразования по западной мерке, 1917-й – «белые» и «красные», советские и эмиграция, противостояние консерваторов и либералов последних десятилетий ХХ века. Отблеск этой «распри» время от времени вырывается на поверхность реальной жизни, показывая, что старый огонь былых противостояний ещё тлеет в глубине русского сердца.
Стихотворение Ивана Щёлокова «Речка Красная» – содержательная и яркая вещь: отголоски древнего уже Раскола отражены в зеркале знакомой с детства реки и на страницах хроник родного края. Старые смыслы соединяются с новым обиходом, и великий круг событий никак не может преодолеть почти мистическую линию разрыва нашего бытия.
Доля-долюшка неясная,
Всю испей, да не отравишься!
Отчего ж ты, речка Красная,
За камыш водой цепляешься?
Отчего же тиной-ряскою
Затянулись родники?
Лишь торчат живыми распрями
Из трясины топляки.
Берег левый – глушь пустынная,
Правый – тишь от большака.
Сторона моя старинная,
Больно рана глубока!
Словарь поэта в тематически разных стихотворениях довольно широк: в нём и городская речь органична, и сельские приметы выглядят «своими», хотя уже как бы и находящимися в отдалении. Вполне литературный слог, в зависимости от конкретного сюжета, может уходить и в разговорную лексику. Заметим, именно словарь определяет у Щёлокова достоверность пространства, в котором существует его лирический герой. Старый сельский окоём с бездонным небом и дыханием какой-то неизъяснимой свободы уступает место городскому пейзажу, в котором вроде бы куда больше мелких подробностей, но пространство жизни и действия сжимается и словно даже мельчает, становится менее объёмным: в нём неуловимо начинает прочитываться некое бытийное дно.
У Щёлокова часто внешние детали и предметы отражают внутреннее состояние и устройство души лирического героя. Конечно, можно сослаться на психологический параллелизм, однако здесь прочитывается, скорее, перекличка осязаемого и умозрительного, а совсем не взаимное «ауканье» эмоционального состояния человека и окружающей его среды.
Пыхти, любимый катерок!
Плыви, душа, против теченья!
Не всякий пройденный урок
Нам ценен поздним повтореньем.
И не маршрут привычный плох,
Тревожит мощный ток стремнины.
Молю, чтоб только не заглох,
Едва доплыв до середины.
Поэт порой вдруг соединяет некие общие слова с замечаниями прочувствованными, ранящими сердце, и эта лирическая склонность становится приметой авторской речи, как, например, в стихотворении «Наше время хворает. »:
Для кого эти хвори – надежда и свет,
Обагрённые славой знамёна побед.
Для кого-то они – это плен и рабы,
Кубометры досок на родные гробы.
У Ивана Щёлокова отчётливо видно, как стихи держат душу героя внутри нравственных координат, как они не позволяют ему заступить за черту правды и справедливости. Поэзия тут определённо формирует личность, хотя уже стало дурным обыкновением использовать поэтические формы исключительно для самовыражения и самоутверждения. Перед нами ещё один наглядный пример влияния русской литературы на русскую жизнь.
Уходим не мы, а уходит эпоха.
Уходит тихонько, не хлопая дверью,
Как трёпанный жизнью сосед-выпивоха
И как деревушка в болотах под Тверью.
Ей наших напутствий в дорогу не надо,
Она не сторонница людных прощаний.
Уходит – и всё! Как пора листопада,
Как девушка в женщину после венчанья.
<…>
Пока я с народом на пляже под Сочи
Согретому морю восторженно внемлю,
Эпоха с подножки вагона соскочит
И скупо дождинкой впитается в землю.
Публицистика у Щёлокова идёт рядом с бытийным наблюдением, и уже как следствие возникают строки сосредоточенные, как будто отвлечённые от внешних событий, в большей степени погружённые в потаённую душевную жизнь автора. И если в стихах, кажется, впрямую обращённых к «собеседнику», угадывается воля поэта и его социальная закалка, то в сокровенных сюжетах он беззащитен и одинок перед уже невидимым читателем, скрытым в тени. В этот момент поэт со всеми иными людьми, и его внутренняя мука перекликается со страданием, разлитым сегодня по всей России.
Эта птица не машет крылами,
Только душу скребёт
Изнутри роковыми когтями,
Зная всё наперёд.
<…>
Даже зеркало следа не выдаст
От незримой борьбы.
Носим в душах, как платье на вырост,
Эту птицу судьбы.
В пространстве подобных сюжетов и рождается подлинный сокровенный человек, не ведомый никому внешнему. Невысказанная до конца боль напоминает нам о лермонтовской музе и об экзистенциальном одиночестве земного сердца. Драматические вопрошания «Кто я такой?», «Зачем я тут? Куда теперь из сада?» с неуклонной закономерностью возникают в лирике Ивана Щёлокова. Рассыпанные по всему корпусу его произведений, они, на первый взгляд, выглядят случайными оговорками, но на деле являются базовыми, опорными словами, лежащими в основании всего творчества поэта. В них есть оттенок разлада между печальным внутренним миром автора и зримым его обликом, в котором он появляется перед читателем.
Между тем его герой в череде мгновений ощущает себя человеком «срединным» – между светом и тьмой, между наглядным и скрытым, между дарящим и опустевшим, почти опустошённым. И возникает вопрос, который многое определяет: какой же фигурой поэт предстаёт в своих стихах? Социальное властно захватывает его думы и чувства, однако в итоге нередко оказывается только порывом, о котором чуть погодя он размышляет наедине с самим собою. И это последующее размышление становится более важным, чем все обстоятельства, извне терзающие его второе «я».
Сокровенные состояния и решения, по отношению к самому себе порой беспощадные, вот что весомее всего остального. Потому и «после-событийность» в стихотворениях Ивана Щёлокова куда интереснее самих событий и сопутствующих им переживаний.
А ветер гнал остуду,
Клонил к обочью колос
И оставлял повсюду
Мой глуховатый голос.
И я сходил на землю
И замыкал пятою
Меж светом и меж темью
Зияние пустое.
Щёлоков любит описывать природу и её движения. Очевидно, в подобной авторской склонности есть что-то от стремления к вечному, не обманному, предсказуемому, тяга к большим понятиям и явлениям, смысл которых не зависит от лживого говора нынешней эпохи. Постепенно это становится для поэта самым важным и доверительным.
Друзья мои, я вышел из игры,
Из ваших душ, из ваших слов и снов,
Сменив подтексты истин и основ
На терпкий запах ёлочной коры.
В стихах появляется интонация спокойной мудрости, и всё то, что прежде было инструментом убеждения или гражданской декларацией, обретает свою необходимую громкость и спокойную степенность речи. Всё чётче обозначается дистанция между собственной душой автора и временем, прошлым и настоящим. Ритм слов и наблюдений получает некоторую расстановку и неспешность – обычно это называют «глубоким дыханием». Мотив воспоминаний выглядит более внятным, а в признаниях ясно угадывается пережитое, передуманное и решённое.
В отличие от прежнего изобразительного ряда, похожего на динамичную серию фотоснимков, в поздних стихотворениях Ивана Щёлокова автору ближе постепенное вглядывание в предмет. Словно он поверяет собственное место в земном и духовном пространстве вещами строго отобранными, для него непреходящими. Это похоже на подведение первых зрелых итогов воплотившейся судьбы, когда развеяны иллюзии, важные решения приняты, а жизнь, вовлекая поэта в своё донное течение, неуловимо меняет его зрение.
В том краю, где меня не увидишь,
Не коснёшься губами щеки,
Зацветают старинные вишни
Над обрывом у самой реки.
Даже ветер залётный, пацански
Демонстрируя юную стать,
В лепестково-вишнёвое царство
Прокрадётся тебя целовать.
В том краю ты меня не узнаешь,
Обойдёшь этот сад стороной.
И устелет вишневая завязь
Завитушки тропинки пустой.
Следом ветер, пацан-забияка,
Зря блудивший в густом вишняке,
Из цветущего вырвется мрака
И с обрыва сорвётся к реке.
Творческая эволюция Ивана Щёлокова есть скрытый от внешнего взгляда пример присутствия русского человека в земном мире. Все терзания и заблуждения отошедших в прошлое лет уступили место мудрости, которая не спешит догнать век и встать с ним наравне. Предназначение, угаданное и испытанное, позволяет ему сквозь неверные очертания жизни видеть удивительные волны бытия.
Что ещё нужно художнику?
Читайте также: