Игорь меламед стихи читать

Обновлено: 04.11.2024

«45»: О предстоящей публикации этой подборки Игорь знал: в марте поэт прислал в редакцию электронную версию своей книги «Воздаяние» – выбирайте, доверяю… Доверяем читателям альманаха-45 замечательные стихи Игоря Меламеда разных лет…

И лёд на полыхающем виске,

и пламень за картонною стеною…

И если всё висит на волоске –

не мучь меня, но сжалься надо мною.

И камень, что летит наискосок,

и пламень, обрывающий молитву…

И Тот, Кто держит тонкий волосок,

другой рукой уже заносит бритву.

Снег засоряет мрак, угнетает зренье.

Явь убивает сон и окурки множит.

Как упоительно это его сомненье,

это его смиренье: ещё быть может

Спи же, дитя моё, – не совсем угасла.

Только совсем замёрзла и так ей плохо…

Яви не хватит ночи, лампаде – масла,

сердцу – тепла, пересохшей гортани – вдоха,

чтобы я вас – продолжить, и комом к горлу

что-то подступит тяжко, немилосердно…

Видно, не нужно время тому глаголу,

если не повторить нам его посмертно.

Если метель такая – не то что бесы –

даже и ангел взвоет: темно и снежно.

Только и хочешь выжить, и то лишь, если

будет совсем безмолвно и безнадежно

Светает. Сна не в силах досмотреть,

на простыне больничной холодея,

Тебя невольно спрашиваю: где я

и я ли это, Господи. Ответь,

зачем так жалок пасмурный рассвет,

зачем Твой свет так страшен? Для того ли,

чтоб я вернулся, плачущий от боли,

в рыбачьей лодке на Геннисарет?

Зачем Тебе улов ничтожный мой?

Не мучь меня, но вызволи из ада.

Мне больше ничего уже не надо –

я так устал бороться с этой тьмой.

Но всё ж светает, смерти вопреки.

На том рассвете, на Геннисарете,

забрасывать заштопанные сети

меня Твои научат рыбаки.

Я нищ и наг. Ни мудрствовать, ни петь,

ни царствовать я больше не умею.

Но если я увижу Галилею –

спасибо, что не дал мне умереть.

Ариадна


…И сердцу в лад по стёклам дождь стучит
бессмысленно и скучно – вероятно,
его, как нить напрасную, сучит
возлюбленная мною Ариадна.

И нить прядётся, но спасенья нет.
Чернеет небо, дождь холодный сея.
Тебе уже не вывести на свет
навеки изнемогшего Тесея.

– Приди! Приди! – шепчу тебе во мглу, –
над прялкою бессонною усердствуй!
Слепую нить проталкивай в иглу,
настойчиво нацеленную в сердце.

– Из лабиринта нет пути, родной!
– Из лабиринта нет пути, родная!
Молись и плачь, над пряжей изнывая.
Все кончено. Лишь слабый голос мой
хрипит во тьме, себя не узнавая…

Эта ночь древна, словно время оно.
Погаси же свет, поспеши раздеться.
Отыщи игрушку в своем бездонно
потонувшем детстве,

где размытый врач удаляет гланды,
умоляет: спи, поскорей улягся…
Эта тьма, как будто в строке диктанта
растянулась клякса.

Это страхи: будем ли утром живы?
Лишь погаснет свет – опасайся крысы
и дневных гостей, оттого что лживы,
велики и лысы.

Это – злая пасть над уснувшим миром
рыбы жирной, местью грозящей, ибо
меня мама долго поила жиром
этой хищной рыбы.

Оттого и снится она, тугими
плавниками синими негодуя.
По её же воле горю в ангине
сорок раз в году я…

Ангел

Я уже не верил в чудо,

но услышал голос твой:

«Хочешь, ангелом я буду

в изголовье над тобой?»

Милый ангел, поздно очень

оказался рядом ты.

Не страшны мне больше ночи,

дни мои не так пусты.

Помнишь, как тебя я прежде

из последних самых сил

в легкой облачной одежде

прилететь ко мне просил?

Как тебя бы полюбил я!

Как бы стало нам светло!

А теперь твои мне крылья

грудь сдавили тяжело.

Улетай же ради Бога!

Нам не весело вдвоём.

Милый ангел, слишком много

света в облике твоём!

Слишком позднее свиданье

нам сулили небеса.

Слишком позднее сиянье

обожгло мои глаза.

Что ты, милый, я не плачу!

Даже плакать не могу.

Я глаза от света прячу

и дыханье берегу.

Что ты, милый! Бог с тобою!

Я спокоен, отчего ж

сам ты плачешь надо мною,

крылья на руки кладёшь?

Полно, милый! Ну не надо!

Что так жалобно приник?

Всё равно ведь сердце радо,

что ты всё-таки возник.

Ты сдержал ведь обещанье:

появился рядом ты.

Пожелай мне на прощанье

очень лёгкой темноты.

Я, как милую надежду,

отпущу тебя к другим.

Влажный край твоей одежды

поднесу к губам своим.


Жизнь против стрелки часовой
к небытию стремится.
Там рыбы с крыльями со мной
и с плавниками птицы.

А я – всё младше под конец.
И в дождевом накрапе
так страшно молод мой отец
в нелепой чёрной шляпе.

По тёмным водам Стикса вплавь
вернётся гость из рая,
во снах, опередивших явь,
подарки раздавая.

И наступают времена,
похожие на грёзы,
где, несмышленого, меня
целуют прямо в слёзы.

Всё так туманно, мир так пуст…
И всё потусторонней
прикосновенья чьих-то уст,
дыханий и ладоней…

К тени


Всю жизнь свою страшась могильной тьмы,
страдая, ненавидя и любя,
тепло и свет накапливая, мы
обречены отбрасывать тебя.

Блуждавшая за мною столько лет,
ты мне чужою стала, ты – ничья.
А я теперь отбрасываю свет,
как с двух концов зажжённая свеча.

Не жалуйся на горький свой урон
и верь, что там, у ночи на краю,
тебя возьмёт какой-нибудь Харон
в свою гостеприимную ладью.

Так на прощанье я тебе скажу,
когда настанет мой последний день,
и я тебя навек освобожу,
печальная, отверженная тень.


Сквозняк скребётся в дверь, щекочет мой замок,
скользит по волосам, как в поредевшей кроне.
Сегодня я не так ужасно одинок:
за то, что все ушли, я разлюбил их, кроме
одной тебя… Но ты ко мне не постучишь.
Оранжевый фонарь кошмарным конвоиром
сквозь стёкла жжёт глаза… Вокруг – такая тишь,
которая уже не связывает с миром,
а исподволь сулит разлуку и урон.

Неужто оттого я так немного значу,
что плачу посреди утрат и похорон
я только о себе, когда о ком-то плачу.

Любить и лелеять недуг бытия…


Любимая, мне страшно за тебя.
Зачем, недуг лелея и любя,
об исцеленье думаешь заране?
Земную жизнь пройдя почти на треть,
зачем в иную пробуешь смотреть,
водя пером по их незримой грани.

Не видя в этом времени пути,
сердца свои мы держим взаперти,
и опыт нас безвыходности учит:
пойдешь направо – злую встретишь ложь,
прямым путем и вовсе пропадёшь,
свернёшь налево – жалостью замучат.

Я плачу, плачу – всё обречено.
Я тупо пью холодное вино.
И постепенно зреет безразличье
во мне к себе, к другим и к небесам,
к невыносимым чьим-то голосам,
срывающимся на косноязычье…

Но часто всё ж мне кажется – я жив,
и в общем хоре голос мой не лжив
лишь оттого, что ты на этом свете.
И за тебя в ночной моей тоске
я помолюсь на странном языке
местоимений, слёз и междометий.

И, может быть, не в том моя беда,
что ты со мной не будешь никогда,
не в том, что врозь отправимся с тобою
мы и туда, чего и мысль, и речь
страшатся, от чего не уберечь
друг друга ни объятьем, ни мольбою.

Но в том беда, любимая, что нам,
скорей всего, не встретиться и там,
куда глядишь ты так неосторожно.
И если тот же холод там и тьма –
что остается. Не сойти с ума,
и жить, когда и выжить невозможно.

Это стихотворение адресовано Марине Георгадзе,

русской поэтессе, скончавшейся в 2006-м в Нью-Йорке в возрасте сорока лет.

Может быть, оттого не должны
умирать мы по собственной воле,
чтоб на тех не осталось вины,
кто не смог защитить нас от боли.

Может быть, оттого и должны
мы забыть об отравленных чашах,
чтобы меньше осталось вины
на невольных мучителях наших.

И должно быть, затем не вольны
мы покинуть земную обитель,
чтобы меньше осталось вины
и на тех, кто нас гнал и обидел…

Господи, что же случилось со мной?
Глохнет душа, утомляется тело.
Стало бедою моей и виной
все, что ласкалось, и льнуло, и пело.

Детство к рассвету подходит к концу.
Ты его пьёшь, умирая от жажды,
видя себя, вопреки мудрецу,
в прежнюю реку вступающим дважды.

Только вступаешь с иного конца,
освободясь от истлевшего платья,
мёртвую ветвь отведя от лица,
тёплые руки убрав из объятья.

Вслед за собой устремляешься вплавь
и в прибывающем утреннем свете
вновь попадаешь в постылую явь,
словно в свои же забытые сети.

Господи, я ничего не могу!
Мне не доплыть до свиданья с собой же!…
Я очертанья на том берегу
с каждым рассветом теряю всё больше.

Это – меня убивающий свет,
ставший бедою моей и виною,
неотвратимо сводящий на нет
даже родство между мною и мною.

Памяти Арсения Тарковского

Так светло свершалось отпеванье,
точно это было упованье
на ему назначенное там
Словно отделенные стеною,
целованье клали костяное
на чело, открытое устам.

Тяжесть гроба сковывала плечи.
А ладья плыла уже далече
и легка была, как колыбель.
И, едва ступившего на сушу,
целовали мальчика Арсюшу,
постелили чистую постель.

Желчь и соль душа пила бессрочно.
Но такое утро было, точно
расцветало новое родство.
Обернулось явью вероятье:
сын любимый, в отчие объятья
нежно заключающий его.

А внизу средь пения и зноя
смертью пахла сложенная хвоя.
Свет скользил по жёлтому лицу.
И, теряя скорбное значенье,
пребывали в странном облегченье
и молились Сыну и Отцу.

Читайте также: