Господи не охнуть не вздохнуть автор стихов
Обновлено: 04.11.2024
Стих – состояние души…
Попробуй это опиши.
Но описать не в состоянии
свое плохое состояние.
Коль в сердце пусто, ни души,
ты все же рифму не души.
А если ты от жизни стих,
то сочини негромкий стих,
а о неважном настроенье —
неважное стихотворенье.
И в видео послушайте после третьей минуты -
Ватутинки.
Спасибо за это видео, Геннадий Сергеевич.
Это же грамматические омонимы: "не в состоянии - плохое состояние", "от жизни стих - неромкий стих", "не души - ни души". Виртуозно просто! И просто виртуозно!
Господи, ни охнуть, ни вздохнуть,–
дни летят в метельной круговерти.
Жизнь — тропинка от рожденья к смерти,
смутный, скрытный, кривоватый путь.
Господи, ни охнуть, ни вздохнуть!
Снег. И мы беседуем вдвоем,
как нам одолеть большую зиму…
Одолеть ее необходимо,
чтобы вновь весной услышать гром.
Господи, спасибо, что живем!
Мы выходим вместе в снегопад.
И четыре оттиска за нами,
отпечатанные башмаками,
неотвязно следуя, следят…
Господи, как я метели рад!
Где же мои первые следы?
Занесло начальную дорогу,
заметет остаток понемногу
милостью отзывчивой судьбы.
Господи, спасибо за подмогу!
Жёсткий вариант с кривоватым путём. :)
Вот более или менее нормальный:
Господи, не охнуть, не вздохнуть —
дни летят в метельной
круговерти.
Жизнь — тропинка от рожденья к смерти,
смутный, скрытый, одинокий
путь.
Господи, не охнуть, не вздохнуть!
Снег. И мы беседуем вдвоем,
как нам одолеть большую
зиму.
Одолеть ее необходимо,
чтобы вновь весной услышать
гром.
Господи, спасибо, что живем!
Мы выходим вместе в снегопад.
И четыре оттиска за нами,
отпечатанные башмаками
неотвязно следуя, следят…
Господи, как я метели рад!
Где же мои первые следы?
Занесло начальную дорогу,
заметет остаток понемногу,
милостью отзывчивой судьбы.
Господи, спасибо, за подмогу!
И так звучало в песне из кинофильма.
Прошу прощения, склероз)))
Того, что искала, не нашла, но всё равно спасибо за ссылку!
Прочитала всё. Думаю, не лишне будет поместить в этой теме и последнее стихотворение Э.Рязанова. В память о нём.
В старинном парке корпуса больницы,
кирпичные простые корпуса.
Как жаль, что не учился я молиться,
и горько, что не верю в чудеса.
А за окном моей палаты осень,
листве почившей скоро быть в снегу.
Я весь в разброде, не сосредоточен,
принять несправедливость не могу.
Что мне теперь до участи народа,
куда пойдет и чем закончит век?
Как умирает праведно природа,
как худо умирает человек.
Мне здесь дано уйти и раствориться.
Прощайте, запахи и голоса,
цвета и звуки, дорогие лица,
кирпичные простые корпуса.
Но спасибо за память об Э.А.
В мои годы сердечная лирика?
Ничего нет смешней и опасней.
Лучше с тонкой улыбкой сатирика
сочинять ядовитые басни.
Не давать над собой насмехаться,
тайники схоронить в неизвестность
и о чувствах своих отмолчаться,
понимая всю их неуместность…
Иль, вернее сказать, запоздалость,
потому что всему свои даты…
Но идёт в наступленье усталость,
и все ближе и горше утраты.
Я в мир вбежал легко и без тревоги…
Секундных стрелок ноги, семеня,
за мной гнались по жизненной дороге,
да где там!— не могли догнать меня.
Не уступал минутам длинноногим,
на равных с ними долго я бежал…
Но сбил ступни о камни и пороги
и фору, что имел, не удержал.
Вокруг летают странные тарелки… …
Из прошлого смотрю на них в бреду.
Меня обходят часовые стрелки, —
так тяжело сегодня я иду.
Лесная речка вьётся средь деревьев…
Там, где мелеет, убыстряет ход.
Река несёт печальные потери,
но неизменно движется вперёд.
В неё спускают всякие отбросы,
живую душу глушит динамит.
Она лишь плачет и покорно сносит
огромность угнетений и обид.
Петляет, изгибается, виляет,
в препятствие уткнётся — обойдёт.
Но на реку ничто не повлияет,
она обратно, вспять, не потечёт.
Встречая на своём пути плотину,
речушка разливается окрест,
так в правоте своей неукротима,
как будто она Лена или Днестр.
Иные реки катятся в болото,
иные испускают злую вонь…
В живой реке — пленительные ноты,
живой воды живительный огонь…
Опять прокол, падение, осечка…
Растёт утрат необратимый счёт.
Ты должен быть, как та простая речка,
что знает своё дело и течёт.
Как хорошо порою заболеть,—
чтоб бег прервать — единственное средство.
Под одеяло тёплое залезть
и вспомнить, как болел когда-то в детстве.
Там за окном зима — весь мир замёрз…
Пьёшь с горькой миной сладкую микстуру
и на тревожный матери вопрос
чуть прибавляешь ты температуру.
Высовываешь белый свой язык,
«а» говоришь, распахивая горло,
и взглядом, отрешённым от живых,
даёшь понять,— мол, руки смерть простёрла.
Как сладостно себя до слёз жалеть,
в мечтах готовить жуткие сюрпризы:
взять и назло всем близким умереть,
чтоб больше не ругали за капризы.
Вообразить — кладут тебя во гроб,
мать вся в слезах, дружки полны смиренья.
И бьёт по телу россыпью озноб,
как предвкушенье будущих крушений.
Дней через пять, к несчастью, ты здоров…
Укутали и вывели на солнце,
и ты забыл обиды, докторов…
А мысль о смерти спит на дне колодца.
Я не то чтобы тоскую…
Возьму в руки карандаш…
Как сумею, нарисую
скромный, простенький пейзаж:
дождь, летящий снизу в небо,
солнца ярко-чёрный свет,
на кровавом жарком снеге
твой прозрачный силуэт.
От луны в потоке кружев
льётся синенький мотив,
и бездонный смелый ужас
смотрит в белый негатив.
А там дождь, летящий в небо,
траурный и горький свет,
тень огромная на снеге
от того, чего и нет.
Меж датами рожденья и кончины
(а перед ними наши имена)
стоит тире, черта, стоит знак «минус»,
а в этом знаке жизнь заключена.
В ту чёрточку вместилось всё, что было…
А было всё! И всё сошло, как снег.
Исчезло, растворилось и погибло,
чем был похож и не похож на всех.
Погибло всё моё! И безвозвратно.
Моя любовь, и боль, и маета.
Всё это не воротится обратно,
лишь будет между датами черта.
На пристани начертано:
«Не приставать, не чалиться!»
А волны ударяются о сваи, о причал…
Когда на сердце ветрено,
то незачем печалиться…
Нам пароход простуженный прощально прокричал.
На волнах мы качаемся
под проливными грозами —
ведь мы с тобой, катаемся на лодке надувной.
Зонтом мы укрываемся,
а дождь сечёт, нас розгами,
и подгоняет лодочку ветрило продувной.
Несёт нас мимо пристани,
старинной и заброшенной,
но молчаливо помнящей далёкие года,
когда с лихими свистами,
толкаясь по-хорошему,
к ней прижимались белые, холёные суда.
Начертано на пристани:
«Не приставать, не чалиться!»
А, в общем, очень хочется куда-нибудь пристать…
Пусть будет, что предписано,
Пусть будет всё нечаянно,
нам вместе так естественно, как свойственно дышать.
Мы в белой будке скроемся,
с тобой от ливня спрячемся…
Асфальт здесь обрывается; здесь прежде был паром.
Нет никого тут, кроме нас…
Дыхание горячее…
И ветер надрывается от счастья за окном.
На пирсе намалёвано:
«Не приставать, не чалиться!»
А в будке у паромщика нам, взломщикам, приют.
Здесь дело полюбовное,
Всё кружится, качается…
И к нам, как к этой пристани, пускай не пристают.
Как будто вытекла вся кровь,
глаз не открыть — набрякли веки…
Но звать не надо докторов —
усталость это в человеке.
А за окном трухлявый дождь…
И пугало на огороде
разводит руки… Не поймёшь,
во мне ль так худо иль в природе.
Тоскуют на ветвях навзрыд
грачами брошенные гнёзда…
Но слышен в небе птичий крик:
— Вернёмся рано или поздно!
Хочу хандру преодолеть.
Надеюсь, что преодолею.
А ну-ка, смерть! Не сметь! Не сметь!
Не сметь садиться мне на шею.
Как тебе я, милый, рад,
Мот, кутила, листопад,
ты — транжира, расточитель,
разбазарил, что имел.
Мой мучитель и учитель,
что ты держишь на уме?
Разноцветные банкноты
тихо по миру летят,
а деревья, как банкроты,
изумлённые торчат.
Жизнь — безжалостная штука,
сложенная из утрат…
Ты прощаешься без звука,
друг мой, брат мой, листопад.
Отдаёшь родные листья,—
ты — образчик бескорыстья.
Успокой мою натуру,
ибо нет пути назад…
Разноцветные купюры
под ногами шелестят…
Осень любящий бездельник,
я гуляю наугад,
и в садах костры из денег
в небо струйками дымят.
Как тебе я, милый, рад,
листопад мой, друг и брат.
На могучей реке, полновластной,
с неустанным теченьем воды,
жили бакены — белый и красный,
охраняя суда от беды.
Корабли шли и ходко, и смело,
хоть порой и коварна река,
так как бакены — красный и белый —
путь показывали издалека.
Ночь спустилась, сгустилась опасность,—
берегов не видать у реки,
но два бакена — белый и красный —
зажигают огни-маяки.
Их огни одинаково разны,
и, как только пройдёт пароход,
подмигнёт другу белому красный,
белый красному другу моргнёт.
Что с того, что один из них белый,
а другой в красный выкрашен цвет:
половинки единого целого,
в них различия, в сущности, нет.
Оба служат в одном пароходстве,
оба — бакены, оба — равны.
Не ищите, пожалуйста, сходства
с биографией нашей страны.
Слышно: шебуршат под полом мыши,
сквозь окно сочится лунный свет…
Плюхнулся на землю с ёлки снег,
от мороза дом кряхтит и дышит…
Скоро рассветёт, а сна как нет.
Извертелся за ночь на подушке,
простыни в жгуты перекрутил,
а потом всё вновь перестелил
и лежал недвижный и послушный,
огорчаясь ссорами светил.
Всё не спал и видел хаотичный
о себе самом престранный фильм:
я герой в нём, но герой в кавычках…
Нету сил послать к чертям привычки,—
взять и отмочить нежданный финт.
Вот летаю с кем-то до рассвета…
Вижу, что безделье мне к лицу…
Вот целую руку подлецу…
Скачет фильм по рваному сюжету…
Жаль, что к несчастливому концу.
Проскрипела за окном берёза,
на полу сместился синий блик…
В пустоте безмолвен горький крик
и шумят задушенные слёзы…
Это, видно, сон меня настиг.
Всё тороплюсь, спешу, лечу я,
всегда я в беге нахожусь,
нехваткой времени врачуя
во мне таящуюся грусть.
И всё ж не вижу в этом смысла –
жить, время вечно теребя.
Куда бы я ни торопился,
я убегаю от себя.
Ищу я новые занятья,
гоню карьером свою жизнь,
Хочу её совсем загнать я…
Да от себя не убежишь!
Речку знобит от холода,
вздулась гусиной кожей,
серым дождём исколота,
не может унять дрожи.
В лодке парочка мокнет,
может, у них рыбалка…
Свет зажигается в окнах,
этих промокших жалко.
Возникли на лике речки
от корабля морщины…
Дым из трубы свил колечки,
корабль проехал мимо.
Речка уставилась в небо,
небо упало в реку…
Хоть кто слово сказал мне бы,
чудику-человеку.
Сумерки — такое время суток,—
краткая меж днём и ночью грань,
маленький, но ёмкий промежуток,
когда разум грустен, нежен, чуток
и приходит тьма, куда ни глянь.
Сумерки — такое время года,—
дождь долдонит, радость замерла,
и, как обнажённый нерв, природа
жаждет белоснежного прихода,
ждёт, когда укроет всё зима.
Сумерки — такое время века, —
неохота поднимать глаза…
Там эпоха тащится калекой,
человек боится человека
и, что было можно, всё нельзя.
Сумерки — такое время жизни,
что заёмным греешься огнём,
но добреешь к людям и Отчизне…
При сплошной вокруг дороговизне
сам ты дешевеешь с каждым днём.
Сумерки — такое время суток,
между жизнью и кончиной грань,
маленький, но ёмкий промежуток,
когда взгляд размыт, печален, чуток
и приходит тьма, куда ни глянь.
Как много дней, что выброшены зря,
дней, что погибли как-то между прочим.
Их надо вычесть из календаря,
и жизнь становится ещё короче.
Был занят бестолковой суетой,
день проскочил — я не увидел друга
и не пожал его руки живой…
Что ж! Этот день я должен сбросить с круга.
А если я за день не вспомнил мать,
не позвонил хоть раз сестре иль брату,
то в оправданье нечего сказать:
тот день пропал! Бесценная растрата!
Я поленился или же устал—
не посмотрел весёлого спектакля,
стихов магических не почитал
и в чём-то обделил себя, не так ли?
А если я кому-то не помог,
не сочинил ни кадра и ни строчки,
то обокрал сегодняшний итог
и сделал жизнь ещё на день короче.
Сложить — так страшно, сколько промотал
на сборищах, где ни тепло, ни жарко…
А главных слов любимой не сказал
и не купил цветов или подарка.
Как много дней, что выброшены зря,
дней, что погибли как-то между прочим.
Их надо вычесть из календаря
и мерить свою жизнь еще короче.
Когда я просто на тебя смотрю,
то за тебя судьбу благодарю.
Когда твоя рука в моей руке,
то всё плохое где-то вдалеке.
Когда щекой к твоей я прислонюсь,
то ничего на свете не боюсь.
Когда я глажу волосы твои,
то сердце замирает от любви.
Когда гляжу в счастливые глаза,
то на моих от нежности слеза.
Как то, что чувствую, пересказать?
Ты мне жена, сестра, подруга, мать.
Не существует безупречных слов,
что могут передать мою любовь.
И оттого, что рядом ты со мной,
я добрый, я хороший, я живой.
Стих этот старомоден, неказист .
и слишком прост, но искренен и чист,
С улыбкой светлой на тебя смотрю,
и жизнь, что вместе мы, благодарю.
Цитируется по: Эльдар Александрович Рязанов. Внутренний монолог. Стихи. Издательство «Правда». Библиотека «Огонёк». 1988.
Читайте также: