Глеб семенов стихи о блокаде
Обновлено: 22.11.2024
27 января 1944 года в израненном Ленинграде был салют.
Полное снятие блокады!
И до сих пор, не только мы не знаем всего, мы (что страшнее) понимаем не очень.
С огромной радостью делюсь с вами стихами Глеба Семенова.
Во время войны он уже не был ребенком. Он был человеком, который умел почувствовать, понять и высказать - Поэт…
Глеб Семенов.
Воспоминания о блокаде.
(1941-1960)
Марши.
Маршами гремело радио,
город маршами загажен.
Нас победно лихорадило:
мы себя еще покажем!
Есть солдаты у Германии -
у России есть герои!
Марши голову дурманили
в дни большой народной крови.
Мы родились комсомольцами,
членские рубли вносили, -
пригодились добровольцами,
чтобы стать землей России…
Памятник.
Плоть, чугун ли, гранит -
все бессмертно на равных.
Ну о чем говорит
надпись: "Прадеду - правнук?"
Снег белей простыни
на пустом постаменте.
Дальнобойные дни -
ближний подступ к легенде.
Крест на каждом окне,
метроном лихорадит,
И мерещится мне
надпись: "Правнуку - прадед".
Метроном.
Никогда не болевшие звуки
умирают.
Куда они делись -
многоверстные отголоски
пароходов и поездов…
…золотое гудение рынка…
…деловитая скорость трамваев…
…изнывание патефонов…
… вокрование голубей…
Даже дети свое отзвенели.
Даже вдовы свое отрыдали. -
Город
каменными губами
обеззвученно шевелит.
И один только стук метронома:
будто это пульсирует камень -
учащенно и неотступно -
жив - жив - жив…
Лозунг.
На пальто моем подпалина -
с зажигалками вчера
в бой "За родину! За Сталина!"
я вступил среди двора.
Вдрызг пальто мое засалено -
под обстрелом на ходу
я "За Родину! За Сталина!"
проливал свою еду.
Любовался на развалины
и в пальто своем дрожал,
но "За Родину! За Сталина!"
на смерть очередь держал.
Вот иду сейчас по городу,
и судьба моя проста:
даже сдохну если с голоду,
то "За Родину! За Ста…"
Визит.
Мы - к соседям,
мы - ощупью, оступью.
Дом изъеден
осколочной оспою.
Синевата
промерзшая лестница.
Нам на пятый
одышливо лезется.
Вот квартира,
и даже не заперто.
Нас хватило
добраться хоть замертво!
Как живете?
Живете ли? Живы ли? -
Тёти-моти
С воловьими жилами!
В кипяточке -
по ложечке звякало.
А кусочки
с собою - у всякого.
Смех.
Нам бы только и бояться
тихой смерти голубой,
а приходится смеяться
над собой и над судьбой.
Поразмыслить откровенно,
это очень ведь смешно,
что становится полено
тяжелее, чем бревно;
что за крошкой лезу под стол,
будто с крошки буду сыт;
что лицом я вроде толстый,
а пиджак на мне висит;
что могу я, лежа в луже,
показать луне кулак…
Не закладывало б уши,
я смеялся бы не так!
… были бы только слезы,
я смеялся бы до слез.
… Вот вчера в противогазе
мышь я из дому унес…
Тело.
Мое милое, легкое, тощее тело!
Разумеется, ты не само захотело
стать как можно послушней, как можно неслышней,
наслаждаться посоленной корочкою лишней,
размякать от стакана горячего чая,
замирать у печурки, бесед не кончая.
Даже страшно подумать, какое ты было!
Ты валялось в траве, без оглядки любило,
от вина и от ветра хмелело и пело,
золотое мое, незабвенное тело! -
Только, может, страшнее, а может, смешнее:
ты дороже мне стало, ты стало нужнее!
Разве мог бы я так - чуть сирену заслышу -
прижиматься к земле, подниматься на крышу,
через город с бидончиком топать нелепо -
ждать нелетного неба, нелегкого хлеба…
Лишь боюсь одного:
ежедневно слабея -
вдруг ты выронишь душу, что вверил тебе я?!
Друзья.
Столкнемся у булочной под вечер -
соседи, и даже друзья.
И каждый - без мысли, что сподличал -
спрячет свои глаза.
Не спрашивать, в самом-то деле,
как, дорогой, живешь? -
Быть может, не на неделе,
завтра умрешь!
А то еще вопль о хлебе.
… губы искривлены…
… стены шатаются …
… в небе
осколок луны…
Уж лучше молчанье потное…
Боже, людей храни:
не выпуская нас под двое
из булочной в эти дни!
Арифметика.
Закапывать без креста
трое
везли
двоих.
Дорога была проста.
И совесть была чиста.
И солнце любило их. -
А с Кировского моста
двое
свезли
троих.
Дворники.
Не убыстрят мой шаг тяжелый
ни бомбежка, ни артосбтрел.
От Аничкова до Чернышева
я наткнулся на восемь тел.
Восемь дворников,
опочивших у родимых своих ворот.
И какой-то наивный чижик
рылся в зарослях их бород.
И торжественно липы стыли -
метлы, воткнутые в снега…
… Обязательно всем кресты ли
полагаются на века?
Бессмертие.
Смерти нет в сорок первом году!
Может, завтра и я но ходу
упаду -
не дойду
до того поворота.
Пропадающий хлеб мой имея в виду
(с чем сравнима такая забота!)
вынет теплые карточки кто-то,
не взглянув на меня свысока.
Будет липкой от пота
рука
добряка.
И медаль через годы,
светла и легка,
усмехнется с его пиджака!
Концерт.
Т.Ю. Хмельницкой
Собираются дистрофики
в довоенный этот зал.
Ветерок недоумения -
кто же их сюда зазвал?
Не обещано им ужина,
ничего не купишь тут.
Ломтик хлеба нержавеющий
дамы в сумочках несут.
Вверх поглядывают искоса:
свод непрочный, свод большой.
Молча хвастаются ватником
между шубкой и душой.
Кресла ежатся от холода,
половина их пуста.
Гордо валенками шаркая,
на шикарные места.
Скрипачи вползли бесполые,
дирижер за ними вслед.
Закивали им из публики:
сколько зим и - скольких нет!
То ли были, то ли не были -
легкий взмах и трудный вздох.
Не имея сил откашляться,
зал качнулся и оглох.
Не имея сил расплакаться,
сердце вышло за предел.
Непреложный голос вечности
всем пространством завладел.
Отрубил все злые призвуки,
жалкий ропот приструнил.
Лейтенантик забинтованный
память в руки уронил.
Через толщу затемнения
мир забрезжил голубой.
Нимб дыхания сгущенного
встал над каждой головой.
Читайте также: